Пили столько,
Что опохмеляться
Внукам их
Приходится теперь.
Пей!.. Гуляй!.. —
Царек косил на пьющих,
Замышляя что-то против них,
Непокорных,
Власть не признающих,
Непохожих в жизни на других.
Подчинись его, Царьковой, воле,
На того, кто стал им не с руки,
Расхрабрились,
Выломали колья
Харитона злые шуряки.
Не затем роднились с ним
Три брата,
Чтобы он с железною рукой
От жены из их семьи богатой,
Значит, и от них
Пошел к другой.
За позор сестры они платили,
Как не платят за разор врагу,
Другов били,
Другов молотили,
Как снопы молотят на току.
Не было отпора низколобым.
И как стало на дворе темно,
Положили рядом их,
Всем скопом,
Закатили на груди бревно.
Ночь,
И освежая и врачуя,
Укрепила их глубоким сном.
Харитон очнулся.
— Чуешь?..
— Чую… —
Харитон опять:
— Дыхнем?
— Дыхнем.
Как очнулись —
Сила воротилась,
Отданная ими за вино,
Как дыхнули,
Так и покатилось,
Будто с горки,
Толстое бревно.
На широкой выспались постели,
Пестряди домашней не стеля.
Встали,
Обнялись,
Пошли,
Запели,
Шурякам покоя не суля:
«У солдатки
Губы сладки,
У вдовы
Как медовы,
У законной у жены
Как ковриги аржаны…»
* * *
Было так:
Дыша прохладой леса,
Раздвигая темень хвойных штор,
К лиственнице крепкой, как железо,
Шел кузнец испытывать топор.
Пело сердце,
В листьях пели птахи.
Что там птахи, коль, всегда тихи,
На посконной праздничной рубахе
Вышитые пели петухи.
Он и сам запел…
Но, зло пророча,
В развеселый птичий переклик
Подметалась трескотня сорочья,
Треск валежника
И женский крик.
Он раздвинул бремя навесное
И увидел, глядя в полумрак,
Как шаталось чудище лесное,
Жадно щуря маслянистый зрак.
В страхе пятилась,
С малиной сладкой
Прижимая к сердцу туесок,
Глаша, темнокосая солдатка,
От большой беды
На волосок.
Видел он,
Успев осатанитъся
И откинуть руку на замах,
Как метались синие зарницы
В темных
Перепуганных глазах.
Не сосна
В минуту буревала —
На густой малинник, как гора,
Старая медведица упала,
Острого отведав топора,
И лежала после этой схватки,
Разодрав одежду о кусты,
Глаша, тонкобровая солдатка,
В полном цвете бабьей красоты.
Будто видел он совсем другую,
От которой глаз не отвернуть,
И смотрел на белую, тугую,
Ягодой осыпанную грудь.
А когда, забыв про поединок,
Нес ее в народную молву,
Изо всех веселых ягодинок
Только две не падали в траву.
Его сердце
К сердцу Глаши льнуло.
Чтобы одиноко не стучать,
Сердце Харитона подтолкнуло
Сердце,
Переставшее стучать.
Изо всех чудес лесного мира
Лишь она была нужней всего.
Нес и повторял:
— Очнись, Глафира!.. —
И она очнулась для него.
И пока донес,
Легко ступая,
Мягкою травою не шурша,
Темная,
Крестьянская,
Скупая
Нежностью истаяла душа.
И однажды
Ночью черно-бурой
Он пришел, наветам вопреки,
Бросил за порог медвежью шкуру
И о шкуру вытер сапоги.
Грубый,
В домотканое одетый,
Не читавший даже букваря,
Он сказал, как говорят поэты:
— Золотая искорка моя!
* * *
Все, чем жил,
Вдруг стало жизнью дальней.
Он для Глаши душу отворил
И ковал на звонкой наковальне,
Будто с ней все время говорил.
Как умеет петь металл горячий!
Чем краснее он и горячей,
Тем певучей,
Искренней и мягче
Благородный тон его редей.
Обожжется молот и запляшет
Пьяным дружкой в свадебном, чаду,
И звенит он:
«Глаша! Глаша, Глаша!..»
И зовет он:
«Жду!.. Жду!.. Жду!..»
Звон условный,
Глашу зазывая,
Долетал и до того окна,
Где сидела, тоже не глухая,
Хмурая законная жена.
Помнит: сговорились не сердцами.
Помнит: в торге, долгом и скупом,
Было все устроено отцами,
Скреплено законом и попом.
Не поможет мамкина икона,
Бабушек даренье — образа,
Если выше всякого закона
Оказались Глашкнны глаза.
Бог дает и радости и муки,
Только непонятно, — хоть убей! —
Почему же нынче божьи руки
Оказались Глашкиных слабей?
Руки Глаши,
Если обовьются,
Их уже ничем не разорвать.
Губы Глаши,
Если улыбнутся,
До сухоты будешь тосковать.
Сердце Глаши,
Дай ему раскрыться —
И увидишь, счастье в тайнике.
А ресницы?
В Глашиных ресницах
Заблудиться легче, чем в тайге.
Ласки Глаши!
Ласковые ласки —
И огонь, и сладкий хмель вина…
И сосна,
Чтоб не было огласки,
Все гудит над ними, как струна.
Станет Глаша
Пьяной и незрячей,
Чтобы дома,
Радуясь опять,
С белой кофты след руки горячей
С гордою улыбкой замывать.
Не пристала к ней тоска-забота
Даже в день,
Когда ей, как враги,
Дегтем разукрасили ворота
Милого лихие шуряки.
Харитону что?!
Опять смеется,
Смелого ничто не устрашит.
А солдат с войны к жене вернется,
Если вражья пуля разрешит.
Вражья пуля многих порешила,
Положила в сопках отдыхать,
А ему, Игнату, разрешила
Дорогую Глашу повидать.
Все она Игнату прежней снится,
В теплом свете марьевской зари.
Замолчи, услужливый возница,
Ничего о ней не говори!..
Как тайга,
Лицо солдата хмуро,
Будто защищавшему редут
Павшие твердыни Порт-Артура
Все еще покоя не дают.
Все непрочно,
Слишком скоротечно
Для солдат, ходивших на войну.
Царь одно из двух давал навечно:
Смерть на фронте,
А в тылу — жену.
Лишь она приписывалась прочно.
Потому и нес для жизни впрок,
Из далекой
Из земли восточной
Спрятанный в бутылке тополек.
Вот и двор.
Солдат перекрестился,
Ручеек по плахе перешел.
Хорошо, что дом не покосился
И целы ворота. Хорошо!
Хорошо, что двор не оголила.
На воротах, чтобы все по ней,
Старые дощечки поскоблила.
Тоже ладно —
Этак веселей.
Мудрость жизни —
Вот за службу плата,
И жену, какой бы ни была,
Десять лет служившему солдату.
Спрашивать не надо,
Как жила.
В приступ жажды
Пьющего из чаши
Обожжет и студная струя.
Будто и глазам не верил.
— Глаша?! —
Подтвердила:
— Я, Игнаша, я…
Пусть жена
Не так, как надо, встретит,
Все равно солдат от счастья слеп.
Долго голодавший не заметит,
Мягкий или черствый
Ест он хлеб…
Как встречала да привечала,
От людей не утаишь…
Отчего ты, кузня, замолчала,
Отчего, как прежде, не звенишь?
Или твой кузнец уже не молод,
Или с другом сел за бражный стоя?
Как узнал он
Да как поднял молот —
Б-бах!.. —
И наковальню расколол.
И, таежной мерой горе меря,
Он метался в хвойной темноте:
— Где вы тут, невиданные звери,
Я зову вас, отвечайте, где?..
Зверь не шел,
И сам, как зверь косматый,
На душе которого темно,
Он прибрел на пиршество солдата
Под резное Глашино окно.
В доме пили,
В доме песни пели.
Не при нем, метавшемся в тоске,
Половицы старые скрипели
И горшки гремели на шестке.
А у ног его
Дрожал росточек
Самой неприметной высоты.
Тополька единственный листочек
Трогал свет мигающей звезды.
В диком буйстве богатырской крови,
В час обиды на душу тяжел,
Поднял Харитон сапог в подкове,
Будто виноватого нашел.
А листочек вдруг засеребрился,
Вроде запросил:
«Не будь жесток!..»
Подобрел и рядом опустился
Харитона кованый сапог.
На семейном пиршестве ненужный,
Он ушел в рассветную зарю.
До сих пор за шаг великодушный
Я тебя, мой дед, благодарю.
О беде понятья не имея,
Тополь рос и, кривенький, прямел.
Он потом над юностью моею,
Над моей любовью прошумел.
Горе и теперь в сердца стучится,
Но сердца вольны
Вступать с ним в бой.
И да мною не могло случиться,
Что случилось некогда с тобой.
* * *
На березках —
Желтые платочки.
Появилась, лету вопреки,
Листьев золотая оторочка
На зеленом поясе тайги.
И зима проворными перстами
К Глашиному дому
Все пути
Застелила белыми холстами:
Коли смел, попробуй наступи!
И, леса густые облетая,
Чтоб изгнать из памяти весну,
В белые меха из горностая