Когда оно плодит собой
То жалких,
Ждущих подаянья,
То злых,
Готовых на разбой.
И сам я в жизни рикошетил
И сеял зло,
Марьяне мстя,
Пока в несчастии не встретил
Еще несчастнее себя.
Теперь хочу постичь душою,
Понять умом немолодым
Тот миг, когда лицо чужое
Мне стало близким и родным.
Не в проходной,
Когда на зорьке
Свел нас гудок
Своим баском,
А после,
В клубе заводском,
На шумной новогодней елке.
Нарядная стояла ель.
Вокруг игольчатой вершины
Невинной птахой виражила
Бомбардировщика модель.
То суетно,
То величаво
По залу музыка плыла.
В сторонке девушка скучала,
Меня еще не замечала,
Кого-то лучшего ждала…
Я молод был,
Как говорится,
И не смотрел на женский род
Глазами мудрого провидца,
Все знающего наперед.
Два круга —
И лицо в румянце,
А поступь чуткая легка;
Нежна доверенная в танце
Моей руке
Ее рука.
Сиянье глаз,
Огней сиянье,
Все было странным,
Как во сне.
Ее высокое дыханье
Легко передавалось мне.
И все же,
Близостью тревожа,
В тот вечер смутно-гулевой
Она кружилась лишь в прихожей
В прихожей
Сердца моего.
* * *
Потом
Мы повстречались снова...
Как не смогла б и жизнь сама,
На сцене клуба заводского
Свело нас «Горе от ума».
Как по единому веленью
Пришли мы с нею в драмкружок
Отдать себя на иждивенье
Чужой любви,
Чужих тревог.
Своя печаль была обычна:
Без слов любил,
Без слов страдал.
А здесь я Чацкого играл.
А здесь я милую карал
Своею дикцией трагичной.
Не говорил —
Спускал курки,
Испепелял высоким жженьем.
И Софья, пьесе вопреки,
Ко мне метнулась
С утешеньем…
Зал
Ликовал.
Лишь режиссер,
Как бог в своей первейшей драме,
Во гневе длань свою простер
И, осудив,
Расстался с нами.
Шел снег.
Настроенные грустно,
Мы по задворкам и дворам
Из рая вечного искусства
Брели, как Ева и Адам.
Подшучивал.
В слезах молчала.
Не удавалась роль и тут.
Сказал ей:
— Знаю, не Качалов,
Хоть и Василием зовут. —
Сказал:
— До свадьбы все забудешь. —
Вдруг, потрясенный до глубин,
Услышал:
— Ты меня не любишь…
— Нет… —
Но взглянул —
И полюбил.
Я был насмешливым и трезвым,
Но понял, в чем-то уличен,
Что всякий путь к другим отрезан,
Что всякий выбор исключен.
Тогда была,
Не без уступки,
На том поставлена печать,
Что я за все ее поступки
Отныне буду отвечать.
Мы не расстались в этот вечер…
Я в глубях памяти пронес,
Как зябко вздрагивали плечи
За ливнем расплетенных кос.
Спешившая на праздник страстный,
Смахнула сумерки луна.
Взгляни, мол, как она юна!
Взгляни, мол, как она прекрасна!
Еще не видывал такой.
Вся в бликах неземного цвета,
Она казалась
Не нагой,
А в лунный свет переодетой.
Застывшая,
Как будто скована
Волшебниками до поры,
Она очнулась,
Расколдована
Студеным вздохом Ангары.
И в страхе,
Грохотом гонимы,
Бежали страхи за порог.
И сразу стали неделимы
И боль,
И радость,
И восторг…
Эта ночь на двоих,
И луна на двоих,
И мерцающий блеск
На ресницах твоих.
* * *
Упоенно дыша,
Голубыми утрами
Просыпалась душа,
Вся полна соловьями.
Опускалась с высот
Синевы поднебесной
И несла на завод
Соловьиные песни.
Здесь,
Чтоб тешили нас,
В заводскую шумиху
Выпускал, что ни час,
Соловья с соловьихой.
Здесь встречал их, звеня,
Добрый голос металла.
И до позднего дня
Соловьев мне хватало.
Повторяя, как зов,
Дины милое имя,
Молодой птицелов,
Шел я снова за ними.
Вновь свежо,
Как в бору,
Как в саду под ветвями.
И душа поутру
Вновь полна соловьями.
Но пора настает:
Зверь в лесу затаится,
Рыба в сеть не идет
И не ловится птица.
Умирают слова
В гордом сердце поэта.
Жизнь, ужель ты права,
Допуская все это?
Помню,
Грустный до слез,
В цеховое гуденье
Я в душе не принес
Соловьиного пенья.
Не принес —
И уже
Вместо птичьего хора
Закружились в душе
Только перья раздора.
* * *
Философы
И просто умницы
По песням, что вокруг поют,
И по тому,
Как людям любится,
Здоровье мира узнают.
Уже отмеченный сединами,
Пишу о молодой любви.
Так крови капелька единая
Расскажет обо всей крови.
Мы говорим:
Любовь.
Страдание.
Тревожные во всех концах,
Сил мировые колебания
На наших скажутся сердцах.
В любой любви,
Как непреложное,
Как боль отдачи при стрельбе,
Все скажется.
И наше прошлое
Еще заявит о себе.
В тот день
Мы накупили снеди.
Как семьянин и хлебосол,
Таскал я стулья от соседей,
А Дина накрывала стол.
Мы порешили в день получки
Отметить
Как повеселей
Семейного благополучья
Полугодичный юбилей.
Ушли на крабные консервы,
На шепоток хмельной струи
Все скромные мои резервы,
Все премиальные мои.
Позвали мы друзей-цеховцев,
Довольством хвастаясь слегка,
Мы пригласили драмкружковцов
И режиссера-старика.
Походкой важной,
Взглядом томным,
Всем поведением своим
Счастливую хозяйку дома
Играла Дина перед ним.
Она его не укоряла,
Она не вспоминала зла.
Играла…
Впрочем, не играла,
А просто счастлива была.
Хмельной старик,
Как Лир на троне,
Уже мельчал,
Впадая в лесть:
— Я ваш порыв тогда не понял,
А в жестах ваших что-то есть… —
О, сколько их,
Чудаковатых,
В игре готовых лечь костьми,
Кому не раз дорогу к МХАТу
Переползал
Зеленый змий!
По долгу
И на нашем спиче
Была рассказана уже
Драматургическая притча
О мудром чеховском ружье.
Был дан совет безусой смене,
Как зрителя околдовать.
Мол, все, что явится на сцене,
Должно стрелять,
Должно играть…
Капризный,
Но любимый всеми,
Он распалялся на миру.
А в это время…
В это время
Я видел странную игру.
Приотворилась дверь сторожко,
И чья-то скрытная рука
Впустила на ковер-дорожку
Лениво-сонного щенка.
Закрылась дверь.
И гость остался.
Щенка заметили в углу,
Когда он юзом подвигался
К повеселевшему столу.
Толпились,
На руках носили.
И, выяснив,
Что это — «он»,
Единогласно окрестили
Красивым именем Додон.
Смеялись гости.
Дина тоже.
И нужно ж было ей спросить:
— Скажи, Додонушка, кого же
Мне за тебя благодарить?
Я знал.
Я знал
И на коленях
Погладил дрогнувшей рукой
Ответное благословенье
Марьяны
На любовь к другой.
А после,
Не найдя управы
На бунт страстей,
Что грудь терзал,
Рассказанное в прошлых главах
Притихшей Дине рассказал.
Красноречиво, как на сцене,
Делился чувством дорогим.
Зачем?
Любимые не ценят,
Что было отдано другим.
Меня ль,
Себя ли упрекая,
Раздумьем повстречала весть:
— Так, значит, есть любовь такая?
— Какая?
— Вот такая!
— Есть. —
Еще задумчивее стала,
Еще грустней,
Еще бледней.
— Так, значит, есть, а я не знала…
— Ну полно, Дина!
— Не жалей…
На коврике дремавший мило
Щенок, непризнанный герой,
Уже сыграл,
Но это было
Еще не главною игрой.
* * *
Любовь!
Горят ее костры,
Мудреют люди в добром свете.
Любовь и Правда —
Две сестры,
Идущие через столетья,
Две песни счастья и добра,
Всегда звучащие призывно.
Одна беспечна и наивна,
Другая сдержанно мудра.
Когда они придут к порогу,
Ты дверь души
Для двух открой.
В наградах первой мало проку
Без одобрения второй.
И потому, себя не радуя,
И гордый
И суровый Дант
К любимой,
Как за высшей Правдою,
В чудовищный
Спустился Ад.
А цех —
Не древнее предание,
Дверь проходной —
Не темный грот.
Земным, но трудным испытанием
Меня испытывал завод.
Огнями,
Громом,
Грозной силищей,
Усладой,