Пока она говорила, тонкие черты ее лица постепенно охватывало странное возбуждение, а сверкающие глаза, казалось, видели за моей спиной какую-то страшную, но захватывающую сцену. Движением, в котором было столько непосредственности, что она не усмотрела в этом ничего оскорбительного, я взял девушку за руку и с жаром пожал ее.
— Мадемуазель… — начал было я.
Но она осторожно высвободила руку.
— Приходите завтра, — произнесла она с улыбкой. — Отец будет ждать вас с господином Меньяном. Он собирался писать вам, но теперь я просто расскажу ему о нашей встрече.
— Значит, я могу считать себя приглашенным? — воскликнул я с горячностью.
Антуан уже проверил свою работу на прочность и взгромоздился на козлы. Я хотел открыть дверцу, но Клер с легкостью птички опередила меня и скрылась за опущенной занавеской кареты. Антуан, щелкнув языком, тронул лошадей. Экипаж пропал в легком вечернем тумане. Вскоре стал слышен лишь стук копыт, а потом наступила полная тишина.
Какое перо смогло бы описать чувства, разрывавшие в тот момент мое сердце? Почти мгновенно переходил я от безумного возбуждения к крайней подавленности. Я то повторял, как ребенок: «Завтра я ее увижу! Завтра я ее увижу!» — то каялся и просил прощения у матери. Затем, охваченный страстью, я вновь во всех деталях с мрачным удовольствием вспоминал прекрасные черты ее лица и грациозные движения, повторял ее слова, в которых пытался найти скрытые приметы любви, столь же пламенной, как моя. Мы едва успели расстаться, а я уже страдал от ее отсутствия и требовал леса и поля неблагодарной родины возвратить мою возлюбленную. Потом, поддавшись какой-то черной меланхолии, я удивлялся, что барон никого ко мне не прислал, и начинал подозревать эту романтичную девушку в том, что она замышляет какую-то отвратительную интригу, чтобы вызвать насмешки или даже грубость по отношению ко мне со стороны своего отца. Внезапно она стала казаться мне слишком смелой для человека, страдающего, по общему мнению, нервным истощением. Тогда я принимался обвинять себя в чудовищной черствости и гордыне и, пришпорив кобылу, заставлял ее мчаться стрелой, высекая из камней искры.
Я известил Меньяна о нечаянной встрече и попросил его сопровождать меня на следующий день в замок, после чего, разбитый, с пылающей головой, вернулся к себе. Я едва притронулся к пище, приготовленной трактирщиком с великим тщанием, как будто тот догадывался, что под скромной внешностью его постояльца скрывается владелец Мюзийяка, вернувшийся из изгнания. Но действительно ли я вернулся из изгнания? Не останусь ли я несчастным скитальцем до тех пор, пока не сумею покорить сердце своей возлюбленной? Занятый этими и другими, еще более горькими мыслями, я рано поднялся в свою комнату, надеясь, что усталость избавит меня от терзаний.
Этого не случилось. Шли часы, а желанный покой все не приходил. Вскоре мне на лицо упали бледные лучи луны, что привело меня в исступление. Я быстро оделся и встал у окна, тщетно пытаясь хоть немного освежиться ночным воздухом. Тяжелые тучи нависли над горизонтом, по краям их временами вспыхивали молнии, освещая на несколько мгновений верхушки деревьев, глухо рокотал гром, но над моей головой тучи рассеялись, в темной синеве неба, словно рой светлячков, показались звезды. И вновь во мне, будто изголодавшийся зверь, проснулось безумие. Не в силах больше переносить муку, я встал на подоконник, спрыгнул на землю, уцепившись за глицинию, которая осыпала меня дождем ароматных лепестков. Деревня спала, двери домов крепко заперты. Я был наедине со своей тенью, и мы с нею двинулись в путь, безмолвно, как призраки. Час спустя я уже ощупью пробирался вдоль старой ограды замка — с самого начала я знал, что не смогу противостоять соблазну повторить вчерашнюю вылазку. Да, я стал в каком-то смысле призраком, поскольку дух мой никогда не покидал замка, несмотря на расстояние, разделявшее нас. И если иногда легкое потрескивание паркета или поскрипывание отворившейся под собственной тяжестью двери вселяли на мгновение страх в сердца обитателей замка, я мог с полным правом считать, что в тот момент был там: прошелся по залу или задел створку. Я мог бы — теперь-то знаю, что должен был! — дождаться завтрашнего утра, следующего дня, и тогда, возможно, грядущий кошмар миновал бы меня. Но так хотелось еще раз увидеть, одному, без свидетелей, дом своего детства, так хотелось прикоснуться рукой к заросшим мхом камням, услышать, как играет ветер в башенках замка! Мне хотелось посмотреть на окно, за которым спала та, что лишила меня сна. Мне хотелось… Боже мой, как передать все то, чего желает сердце юноши?.. Я шел по тропинке, освещенной лунным светом, и лишь любовь моя опережала меня.
Миновав дорожку, огибающую пруд, я вышел на длинную аллею, где отец когда-то учил меня ездить верхом. Аллея эта, огибая весь парк, выходила к парадному входу в замок. Прежде она содержалась в совершенном порядке, посыпалась песком и речным гравием. Теперь же наполовину заросла травой, и время от времени я спотыкался об обломившиеся ветви, упавшие деревья. Я шел не спеша, испытывая глубочайшее удовольствие от прогулки по парку, окружавшему замок, который вскоре вернут мне и который через несколько часов примет меня навсегда. Любовь была главным предметом моих мечтаний, но меня занимали и другие достаточно приятные мысли: я уже думал о том, что надо восстановить часовню, залечить раны замка, привести в порядок парк, сад и огород. Пруд надо будет вычистить, а может быть, и осушить, если близость стоячей воды причиняет Клер неудобства. Я ведь был уверен, что она останется со мной, чтобы царствовать в поместье, к которому вернется его прежняя красота. Строя радужные планы, я бродил под кронами деревьев, охваченный невыразимым восторгом, когда до ушей моих донесся странный звук. Нет, то было не эхо глухо рокочущей за горизонтом грозы… Звонил колокол замка… Он бил медленно, через равные промежутки времени, как на похоронах, распространяя в ночи душераздирающую тоску. Сейчас уже наверняка за полночь. Кто же звонил в колокол? Барон? Но он запирался у себя в комнате, как только наступала темнота. Антуан? Может, в замке пожар? Эта мысль повергла было меня в отчаяние, но я быстро преодолел его — я заметил, что колокол звонил очень тихо, будто чья-то осторожная рука смягчала удары. Кто же тогда?.. Клер?.. Клер развлекалась после ночной прогулки тем, что заставляла петь бронзу, сливая голос металла с сокровенным голосом собственной восторженной души? Увы! Как бы ни было привлекательно это предположение, оно вряд ли имело под собой основание. Скорее всего, какой-то бродяга дергал за веревку колокола, чтобы испугать обитателей замка. Но он бы ударил раз изо всех сил и убежал, а загадочный звонарь не спешил, его монотонная мелодия походила на сигнал. Может быть, звонили для меня? Я тотчас отбросил безумную мысль. Но если мне удалось выбросить ее из головы, то из сердца я не смог вытеснить ее до конца, и капля по капле оно стало наполняться острой тревогой и непреодолимым желанием разгадать тайну. Колокол смолк, и мгновенно в природе что-то изменилось. Я весь дрожал, вслушиваясь в звуки, которые всего несколько минут назад, как сельская музыка, очаровывали меня, а теперь вдруг приобрели зловещий смысл. Я всячески старался приглушить звук шагов, вглядываясь в стоящие во мраке деревья и вздрагивая при уханье совы. Эхо возвращало глухой рокот далеких раскатов грома. Следовало бы вернуться — столько предзнаменований предостерегало меня. Но отступить? Никогда! Я прошел суровую школу и не боялся никого, будучи уверен в своих силах. Кроме того, у меня не было никаких причин заподозрить что-то неладное. Я просто ощущал безотчетную тревогу, которая легко объяснялась поздним часом, местом, где я находился, и неожиданным звоном колокола.
Прошло некоторое время, прежде чем в слабом лунном свете я увидел фасад замка с запертыми ставнями, с двумя башнями по бокам. Во дворе никого не было. Над крыльцом я разглядел колокол, с него свешивалась цепь. Ни души! Я мысленно укорял себя. Кого надеялся я встретить здесь в глухой ночной час? Как всякий бретонец, я суеверен, а в детстве меня часто волновали романтические и жуткие сказки, которые так любят рассказывать по вечерам в Арморе[17]. Но пока я оставался вне стен замка, пока чувствовал над головой широкое небо, детские страхи не волновали меня.
Итак, я смело пошел вперед и приметил свет в одной из комнат маршальской башни, названной так в честь знаменитого маршала Тюрена, который однажды провел в ней ночь. Башня возвышалась слева от главного корпуса, прежде в ней располагалась библиотека отца. Со двора в нее можно было попасть через большую стеклянную дверь. Я направился к ней, стараясь производить как можно меньше шума. Кто-то заболел, наверное, и мне вспомнились вдруг слова Меньяна о частых вызовах врача для Клер. Я еще больше встревожился и бросился к башне в неописуемом волнении.
Дверь была закрыта. Тем не менее сквозь ромбы стекла я мог видеть горящие свечи в канделябре на маленьком столике. Одним взглядом я охватил все предметы в комнате: мебель, картины, столик на колесиках с неубранным ужином. Однако прежде всего мое внимание привлекла странная группа. Три человека сидели в креслах, расставленных полукругом. Я тотчас узнал Клер, сидевшую ко мне лицом. Никогда раньше я не видел расположившихся вполоборота ко мне мужчину и женщину, но у меня были все основания полагать, что это барон и баронесса Эрбо. Все трое сидели неподвижно, но не как спящие, а словно восковые фигуры с руками, покоящимися на подлокотниках, со слегка склоненными головами. Острое пламя свечей колебалось в неуловимых потоках воздуха и отбрасывало на застывшие фигуры пляшущие тени. От моего дыхания стекло запотело, а я был настолько пора жен, что даже не догадался отстранить лицо. Не веря глазам своим, я все пристальнее всматривался в надежде, что хоть кто-нибудь из троих все же пошевелится. Я желал этого всеми фибрами души. Я мысленно взывал к Клер: «Встаньте!.. Заговорите!.. Ведь это ужасно!..» Но все трое сохраняли приводящую в ужас неподвижность, безмолвие; трепетность жизни оставила их. Они мертвы! Страшная мысль резко, как удар, пронзила меня. Мертвы?.. Полноте! Согнутым пальцем я тихонько постучал по стеклу. Сейчас они обернутся… Что я скажу им? Будут ли мои объяснения убедительны? Но мой стук не нарушил оцепенения смерти. Ни одна рука не шелохнулась. Ни у кого не всколыхнулась грудь. Ни