пнул всю радость, все порывы, все то, что сначала дрожит, трепещет от счастья, а потом истекает влагой, кровавым потом, слезами. Он не более чем булыжник. Здесь его положили, здесь он и останется; отбросишь его подальше — будет лежать там. Владимир поджидал Пьера у грузовика.
— Владимир уходит, — сказал он.
— Да? — безразлично вымолвил Пьер. — Куда же ты пойдешь?
Владимир подбородком указал на другую сторону улицы, на дорогу, поднимающуюся по краю долины, в белое небо юга.
— Туда. Все равно.
— Ты нас бросаешь?
— Да.
— Почему?
Владимир опустил голову в тяжком раздумье. Он надел чистую рубашку и серый пуловер. На сиденье грузовичка Дутр заметил его старый чемодан с ручкой, обмотанной изолентой. Владимир развел руками.
— Все это — конец, — сказал он. — Альберто конец. Две девушки мертвые. Неестественно.
— Что ты хочешь сказать?
— Они убитые…
Дутр сжал кулаки.
— Не говори этого слова, слышишь? Оно причинило мне достаточно боли. Ведь никто не мог сделать этого, кроме них самих! Ты боишься?
— Нет. О нет!
Его лицо с впалыми щеками сжалось, напряглось, в уголках глаз зашевелились морщинки. Он облокотился на дверцу.
— Влади любить малышек, — едва слышно произнес он.
— А! — сказал Дутр. — Ты тоже…
Они замолчали. Мимо со скучающим видом прошел жандарм, засунув большие пальцы за пояс.
— Что ты будешь делать? — спросил Дутр.
Владимир пожал плечами:
— Оставайся! — взмолился Дутр.
— Нет.
— Может быть, ты думаешь… — Он схватил Владимира за руку. — Скажи! Скажи же! Это ведь мы, да? Поэтому ты и хочешь уехать? Ну и поезжай! Чего ты ждешь?!
Вдруг спазма перехватила ему горло, с минуту он не мог произнести ни слова.
— А я, Влади? Обо мне ты подумал?
— Ты… тоже уехать.
— Каждый в свою сторону? Вот что ты предлагаешь… Уходи, идиот!
Одетта вышла из жандармерии и сразу направилась к ним. Лицо ее застыло, глаза были жесткие, как в дни репетиций. Она обо всем догадалась.
— Сматываешься? Бежишь, как крыса с тонущего корабля?
Владимир не отвечал; он был исполнен достоинства, даже благородства — в бедной одежде, с несколько растерянным лицом послушника, одолеваемого видениями.
— Не жди, я тебя удерживать не стану. Не мой стиль. Пьер, дай ему денег. Я не хочу, чтобы он побирался.
Владимир взял чемодан, отстранил руку с банкнотами.
— Дайте мне голубки, — попросил он.
— Если это доставит тебе удовольствие, — сказала Одетта.
Он вошел в фургон, вернулся с клеткой. И тогда просто, непринужденно, не обращая внимания на улицу, любопытных, жандармов, склонился к руке Одетты.
— Друг, — тихо сказал он. — Всегда друг.
Прижимая к груди клетку и схватив чемодан, он направился к вокзалу. Одетта проводила его взглядом.
— Пьер, — сказала она хрипло, — как я хочу, чтобы ты стал человеком! Таким, как он.
Она отвернулась, машинально взглянула на свою руку, пошевелила пальцами.
— Придется уж нам как-то поладить с тобой, — вздохнула она. — Одевайся, поедешь в Виши один. Остались формальности, ты им не нужен. Я приеду через два дня. Машины пристрою здесь, в гараже. А как повидаю Виллори, так и решу. Ну давай. Поторопись. Ты мне мешаешь.
Вечером того же дня Дутр приехал в Виши и стал искать дешевую гостиницу. Пьер знал, что отныне жизнь их будет трудной. Надвигалась ночь. Он случайно вышел к Алье, оперся о парапет. Он перестал чувствовать себя несчастным. Он был мертв. Он очутился на задворках жизни — без любви, без мыслей, без желаний. Отныне ему придется делать то, что от него потребуют. Дутр чувствовал, что становится похожим на отца. Скоро и у него появится тик. И в каждом городе он услышит: «Гляди-ка, профессор Альберто!» Его ждут превратности судьбы и временные пристанища, он станет забавлять продавцов, девчонок и школьников. И однажды умрет на узкой кровати, в черном фраке с увядшим цветком в петлице, а на рубашке не будет хватать пуговицы. И в кармане у него найдут всего один доллар.
А вода текла, отражая танцующие звезды и фонари набережной. Он стиснул зубы, и на глазах выступили слезы.
Глава 11
Виллори оказался толстяком, который постоянно вытирал шею желтым платком, а левой рукой выстукивал марш по мраморному столику.
— У нее были причины для самоубийства? — спросил он.
Одетта подозрительно обнюхала свой стакан, прежде чем отхлебнуть.
— Никаких, — отрезала она.
— Впервые слышу о таком удивительном способе самоубийства, — снова заговорил Виллори. — Повеситься в трясущейся машине, где вас бросает из угла в угол… Да, нужно очень захотеть умереть…
— Вне всякого сомнения, у нее было желание умереть, — сказала Одетта.
Виллори повернулся к Дутру и погрозил ему пальцем:
— Между вами ничего не было?
— Ничего, — ответила за него Одетта.
— Хорошо, — сдался Виллори, — это меня не касается.
Он отхлебнул перно, задержал его во рту. Глаза перебегали с Одетты на Дутра; потом он медленно проглотил напиток и облизал губы.
— Это меня не касается — я так, к слову. Потому что самоубийства нашим делам на пользу не идут.
— Я знаю, — сказала Одетта.
— О! Вы знаете! А я вот как раз и не знаю, понимаете ли вы, в какую историю попали?
Он доверительно склонился над столом, и сладковатый запах перно усилился.
— Я читал газеты, — тихо произнес он. — Следствие закончено. Хорошо. Все разъяснилось — тем лучше для вас. Но если теперь я позвоню директору зала и произнесу ваше имя, что он мне ответит, а? Альберто? Это у них девушка повесилась? Нет, спасибо!
Он поднял жирную, с четко обозначенными линиями судьбы руку.
— Я, конечно, буду настаивать. Вы меня знаете. Меня послушают, потому что, — он улыбнулся со скрытой иронией, — потому что ко мне все-таки немножко прислушиваются. Но предложат какую-нибудь ерунду.
Он откинулся на спинку плетеного стула, закинул ногу на ногу, обхватил пальцами щиколотку и добавил с грустным видом:
— Ну и? Мне придется согласиться… Вы оба в чертовски плохом положении. Малыш — что он умеет делать?
— Все, — сказала Одетта.
Виллори разразился добродушным жирным смехом.
— Конечно все! Чего уж там мелочиться? Карты, кости, цветы… Могу себе представить!
Дутр смотрел на проносящиеся мимо кафе длинные американские лимузины.
— Ваш реквизит? — спросил Виллори.
— Он остался там.
— Беру, — сказал Виллори.
— Нет.
— Все беру — реквизит и машины.
— Для кого?
— Имя вам ничего не скажет. Маленький итальянский цирк. У вас две машины, три прицепа — все не первой молодости. Миллион восемьсот тысяч.
Одетта подозвала официанта.
— Ни за что! — вскричал Виллори. — Плачу я. Подумайте. В любом случае вам придется продавать. Ну и продешевите. Сейчас не сезон. Давайте так: два миллиона, плюс я нахожу вам ангажемент.
— Я хочу оставить «бьюик» и мой фургон, — спокойно сказала Одетта. — Остальное берите за полтора миллиона.
— Еще побеседуем, — добродушно ответил импресарио.
Он дважды пересчитал сдачу, допил ликер, пожал им руки.
— Приходите сюда дней через пять. Может, что и наклюнется, но не обещаю.
С удивительной для толстяка ловкостью он пробрался среди столиков и сел в крошечную «симку».
— Сволочь, — выругалась Одетта. — Гарсон! Еще рюмку! Послушай, Пьер, если ты и дальше будешь сидеть с такой рожей, я немедленно возвращаюсь в гостиницу.
— Что я должен сказать?
— Он нас душит, он выворачивает наши карманы, а тебе плевать! Два миллиона!
Дутр медленно повернул голову:
— Сколько можно продержаться с двумя миллионами?
— А я знаю? — сказала Одетта. — Когда начинаешь проедать запасы, быстро оказываешься на мели.
Чтобы подогреть возмущение, она со злостью, одним глотком, осушила стакан. Дутр протянул ей сигарету.
— «Голуаз»! — рассмеялся он.
Она оттолкнула его руку, достала из сумочки конверт, что-то подсчитала, потом разорвала конверт на мелкие клочки и долго сидела неподвижно, уставившись в пустоту.
— Ужаснее всего, — сказала наконец Одетта, — что он прав!
И процедила сквозь зубы:
— К тому же при условии, что я буду одна…
— Повтори, — взбесился Дутр.
— Что?
— То, что ты сейчас сказала.
Они свирепо смотрели друг на друга. Охваченный внезапной усталостью, Дутр положил руки на стол.
— Да, я знаю… — начал он.
— Замолчи, — сказала Одетта. — Я снова начну работать, вот и все.
Так она и поступила в тот же самый день. Дутр слышал, как она стонет в соседней комнате, пытаясь размять заплывшие жиром руки и ноги. Иногда раздавался глухой стук об пол. «У нее никогда больше не получится», — подумал Дутр. Он открыл окно, взглянул сверху на узкую и тихую провинциальную улочку. Выглядела она так удручающе, что он предпочел ей шум в соседней комнате. Он закрыл окно и стал расхаживать между шкафом и кроватью.
— Ты тоже работай! — крикнула Одетта.
— Я работаю, — ответил он.
Как всегда в минуты интенсивного раздумья, мозг рисовал ему четкие картины. То, что он сейчас видел, наполнило его ужасом. «Она и я, — думал он. — Она и я… Сколько лет еще впереди!» За стеной громко, с натугой дышала Одетта. Дутр сел на кровать, и вот обе девушки очутились в комнате — разные и зеркально одинаковые, чуть менее живые, чем прежде. Дутр, сгорбившись, смотрел на стену и видел за ней бесконечное множество лиц, а далее — руки аплодирующих зрителей. Он выходил на «бис». Он крепко держал за руку партнершу. Он чувствовал ее тонкое запястье, на котором, словно струны, дрожали два сухожилия. Потом он заметил красноватое покрывало. Его рука была пуста. Он был один. Один с Одеттой, конечно. Он подбросил свой доллар, долго смотрел на орла, больше похожего на грифа, и его заинтересовало: как связана с этим хищником женщина, обещавшая на оборотной стороне монеты свободу? Разве рабы не остаются рабами навсегда? Разве можно сбежать от муки, грызущей сердце? Сбежать… куда?