Поскольку „первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся“[7] определенная плотность населения бесспорно необходима для прогресса. Однако хорошо известно, что ни плотность населения, ни его численность не являются определяющей силой общественного развития. Когда писалась „Плодовитость“, марксизмом не только уже давно были открыты подлинные законы развития общества, но и разработана на их основе научная теория народонаселения. Но Золя не знал ни о том, что „…всякому исторически особенному способу производства в действительности свойственны свои особенные, имеющие исторический характер законы народонаселения“[8], ни о том, что „условия размножения человека непосредственно зависят от устройства различных социальных организмов…“[9].
Золя был убежден в существовании прямой пропорции: чем больше численность населения, тем выше уровень его благосостояния. Демографическая статистика за шесть с половиной десятилетий XX века ясно показывает полную несостоятельность этой точки зрения. За этот период население земли удвоилось, причем значительно возросли темпы его прироста. 80 процентов естественного прироста приходятся на страны Азии, Африки, Латинской Америки. Если бы концепция, которой придерживался Золя, была справедлива, экономическое развитие этих стран также происходило бы весьма бурными темпами, и они опередили бы по уровню промышленного и сельскохозяйственного производства страны с более низким показателем прироста населения, то есть прежде всего развитые страны Западной Европы. Между тем факты показывают, что такой прямой зависимости не существует. Многие страны названных континентов продолжают существенно отставать от развитых стран в силу особенностей своей истории. Если в наши дни те или иные из них начинают набирать темпы экономического развития, то это происходит не из-за быстрого роста народонаселения в них, а по причинам социально-исторического характера (освобождение от колониальной зависимости, от империалистического угнетения и эксплуатации).
Преданный своей идее, Золя стремится на примере семьи Матье Фромана показать, как вместе с численностью семьи растет ее благосостояние. Однако Золя изображает этот процесс в утопически облегченном виде. Условием обогащения является только трудолюбие, которое в должной мере проявляет Матье, скупающий земли Шантебле и превращающий их в плодородную и доходную житницу. Как это происходит, откуда берутся у него на это средства, остается неизвестным. Но, во всяком случае, на него и его семью работают какие-то наемные рабочие, и следовательно, Матье оказывается „трудолюбивым“ капиталистом. Сыновей своих он также пристраивает на недурные места. Как должны неимущие семьи трудящихся разрешать в условиях капитализма проблему прокормления многочисленного потомства, Золя в своем романе не сообщает.
Вообще, говоря в романе о падении рождаемости, Золя имеет в виду, главным образом, бездетность или малодетность семей из высших классов. Герой романа „…сам видел, что чем выше интеллект человека, тем менее он плодовит, и что большие семьи произрастают обычно на навозе нищеты“ (кн. 1, гл. V). Многодетная семья рабочего Муано служит иллюстрацией этого положения. Но здесь Золя не замечает противоречия: если бы падение рождаемости имело место только в среде имущих классов, Франции не грозила бы депопуляция, так тревожившая автора „Плодовитости“. Но в том-то и дело, что к концу XIX века рождаемость резко сократилась и в рабочих семьях Франции.
Глубоко ложна мечта Золя о „растекании“ широко расплодившихся французских семей за пределы Франции, на другие континенты, в поисках новых земель. Восхваление деятельности Николя Фромана, сына Матье, в Африке, где он основал французское поселение, выглядит как неожиданная со стороны демократа Золя поддержка империалистических колониальных захватов. Как о само собой разумеющемся факте, он говорит о цивилизаторской миссии Франции, превосходстве французских поселенцев над „дикими туземцами“, чье сопротивление надо порой подавлять вооруженной силой. В этом вопросе Золя покорно следует требованиям буржуазной идеологии.
Однако в некоторых идеях, которые Золя проповедовал в „Плодовитости“, заключалось определенное прогрессивное содержание. Апологию жизни он противопоставляет католицизму, мальтузианству, шопенгауэрианству, ницшеанству, декадентскому аморализму, которые подвергаются в его романе резкой критике.
Все эти реакционные идеологические течения противостояли идеям прогресса, демократии и гуманизма. Католическая церковь и писатели-католики внушали верующим аскетизм и презрение к земной жизни, мальтузианцы запугивали непомерным ростом народонаселения и благословляли войны и эпидемии, последователи Шопенгауэра и Гартмана сеяли пессимизм и отвращение к жизни, ученики Ницше утверждали право кучки „избранных“ на господство над „массой“. Декадентская литература провозглашала „бесполезность“ красоты, дискредитировала все естественное, природное.
В борьбе с этими антигуманистическими философиями защита жизни как таковой, оптимистическая вера в нее приобретала, несомненно, прогрессивный смысл.
То же следует сказать и о прославлении в романе, как идеала отношений между полами, прочного брака, основанного на любви, взаимном уважении супругов, которые создают нравственно и физически здоровую семью. Золя был, безусловно, прав, противопоставляя этот идеал уродству семьи, разъедаемой в условиях буржуазного общества корыстью, ложью и лицемерием, избегающей детей и, в частности, поэтому в еще большей мере подверженной распаду.
Разоблачить буржуазный разврат, ведущий к появлению множества необеспеченных матерей-одиночек и массовому детоубийству, осветить ярким светом такие социальные язвы, как приюты для подкидышей, подпольные родильные дома и абортарии, промысел кормилиц и врачебная практика по обеспложиванию женщин, значило нанести с гуманистических позиций сильный удар буржуазному обществу.
Золя заклеймил постыдное унижение материнства в этом обществе и в образе своей героини Марианны восславил женщину-мать.
Создавая тенденциозный, проповеднический роман, Эмиль Золя во многом уходил от реалистического метода. Роман построен им нарочито иллюстративно. Каждый эпизод и каждый персонаж призваны воплощать и иллюстрировать некий тезис. Все персонажи разбиты на две основные, противостоящие одна другой группы: с одной стороны — положительные Матье и Марианна с их потомством, свидетельствующие своим примером о преимуществах плодовитости (к ним еще примыкает доктор Бутан); с другой стороны — остальные действующие лица, отрицательные, совершающие преступления против естественного закона деторождения. Все поступки персонажей, все их мысли и разговоры связаны с одним-единственным вопросом — деторождением. Они много рассуждают, резонерствуют: Золя передает Матье свои мысли по основному вопросу книги, а персонажам, не желающим иметь детей, — мысли своих идейных противников. Золя дифференцирует и воплощает в разных персонажах различные мотивы ограничения семьи или отказа от деторождения (Бошены, Моранжи, Сегены, Анжелены, Лепайеры, Серафина). В определении этих мотивов он опирается на факты действительности, обобщенные в прочитанных им книгах или наблюденные им самим.
Однако, выводя из них далее все семейные неурядицы, все беды и катастрофы, писатель проявляет излишнюю прямолинейность. Вследствие своей навязчивости этот прием наносит ущерб художественной правде повествования. Каждому эпизоду романа, рассказывающему об очередном несчастье в одной из неправедно живущих семей, контрастно противопоставляется очередной этап растущего благополучия в семье Матье Фромана. Золя обнажает прием, начиная и заканчивая каждую главу 4-й книги одинаковыми рефренами. Патетика этих рефренов призвана также утвердить возвышенность идеи посредством имитации тона библейской речи. На язык Библии Золя ориентируется и в других местах романа.
Той же цели служит обильная символика, во многом заменяющая теперь у Золя типизацию (образ Марианны с ребенком — новая Мадонна, дуб-патриарх, „бриллиантовая“ свадьба Матье и Марианны — апофеоз плодовитости). Золя и прежде был склонен к большим символическим образам, но тогда они способствовали реалистическому изображению и художественной типизации.
В романе много ярких реалистических портретов и картин, напоминающих прежние романы Золя (в частности, „Накипь“, также трактующую вопрос о безнравственности буржуазной семьи). Они написаны тем же беспощадным пером, которое создавало „Ругон-Маккаров“. Сцены в родильном заведении г-жи Бурдье, в абортарии г-жи Руш бесстрашно обнажают таящиеся в Париже грязь и ужас искалеченного материнства.
Однако двойственность метода Золя в этом произведении (вызванная, впрочем, двойственностью самого замысла) повредила цельности романа и в значительной мере лишила его художественной убедительности.
На отзывы французской критики о „Плодовитости“, несомненно, повлияли недавние события, связанные с делом Дрейфуса. Резко отрицательных отзывов не было — не потому, что роман понравился всем, в том числе и давним врагам Золя, но по причине демонстративно презрительного молчания реакционной националистической прессы: поносить Золя после его фактической победы в деле Дрейфуса было трудно, но можно было замолчать новый его роман.
Друзья и поклонники писателя, напротив, встретили роман восторженно. Поэт-символист Гюстав Кан, далекий от Золя по своим эстетическим принципам, но восхищавшийся его гражданским поведением, в своей статье, помещенной в „Ревю бланш“ (15 октября 1899 г.), отметил, что в споре сторонников „искусства для искусства“ и их противников благодаря Золя, заслуживающему всяческого прославления, „обеспечено торжество тех, кто видит в литературе исключительно социальное средство“. Кан ставит „Плодовитость“ рядом с лучшими романами Золя, к которым он относит „Карьеру Ругонов“, „Западню“, „Жерминаль“, и гораздо выше „Трех городов“. Золя, по его мнению, „приобрел… непререкаемый авторитет — в большей мере моральный, нежели литературный, — подобный тому, которым обладал в конце своей жизни Гюго“.