Хотя Матье пришлось ждать не больше двадцати минут, ожидание показалось ему вечностью. В этой отделанной дубом строгой, печальной приемной, пропитанной больничными запахами, царила мертвая тишина. Только изредка сюда доносился слабый писк новорожденных да временами его заглушали сдержанные рыдания, — должно быть, это рыдала мать, принесшая свое дитя и ожидавшая очереди в одной из соседних комнат. И Матье вспомнилась старинная башня, в которую была вделана вращающаяся клеть; мать подбиралась к ней крадучись, клала в клеть ребенка, дергала веревку звонка и убегала. Матье был слишком молод и подобное приспособление видел только в мелодраме на сцене театра Порт-Сен-Мартен. Но сколько историй воскрешала в памяти эта башня, эта корзинка, в которую бросали и тех несчастных, что увидели свет в Париже, и тех, которых привозили на лошадях из провинции; сюда подбрасывали ребенка герцогини, которого приносили тайком под покровом темноты; сюда пробиралась отчаявшаяся работница, чтобы избавиться от злосчастного плода любви! Казалось, все переменилось: башня уничтожена, младенцев теперь не подкидывают, а принимают открыто. Есть вот эта суровая, с голыми стенами приемная, есть целый штат служащих, которые аккуратно записывают дату приема, имя младенца и гарантируют полную тайну. И тем не менее Матье знал, что кое-кто осуждает упразднение башни, утверждая, что это удвоило количество искусственных выкидышей и детоубийств. Правда, с каждым днем общественное мнение все больше ополчается на отжившие нравы, согласно которым следует скрывать уже содеянное, принимать зло как неизбежно данное, локализовать его, тайком направляя в каналы, подобно отбросам, тогда как истинно свободное общество обязано предвидеть зло и предотвращать его в самом зачатке. Единственный способ борьбы с подкидышами — это изучить положение родившей женщины, подбодрить ее, помочь ей, дать возможность стать настоящей матерью. Но сейчас Матье не мог рассуждать трезво — сердце его тягостно сжималось от жалости и отчаяния, нараставшего по мере того, как он представлял себе все те преступления, позор и невыносимые муки, свидетелем которых была эта приемная, где он сейчас сидел. Каких чудовищных признаний, должно быть, наслушалась особа, принимавшая детей в своем таинственном кабинете, какая череда страданий, унижений и горя проходила перед ней! Ураганный ветер заносил сюда все отбросы панели, все беды высшего общества, все никому не ведомые гнусности и муки. Здесь была как бы гавань, куда прибивает разбитые жизни, темная бездна, поглощавшая осужденные обществом плоды любви несчастных матерей. Пока Матье ждал, ему довелось увидеть трех таких женщин: одна из них, тоненькая, хорошенькая, несмотря на свою худобу и бледность, была, вероятно, бедной работницей, и, глядя на ее растерянное личико, Матье невольно вспомнил прочитанную в отделе происшествий заметку, где рассказывалось о такой вот девушке, которая, сдав ребенка в воспитательный дом, бросилась в воду; другая женщина, очевидно, жена рабочего, обремененная семьей, просто не могла прокормить лишний рот; третья, по-видимому, потаскушка, высокая, сильная, с наглым лицом: такие приносят сюда за шесть лет трех-четырех младенцев, одного за другим, словно опоражнивают по утрам ведро с нечистотами. Все три исчезли за закрытыми дверями, а Матье все еще ждал, сердце его обливалось кровью при мысли о несчастных людях, смятых жестокой судьбой.
Наконец появилась тетушка Куто, уже без младенца; она не проронила ни слова, и Матье не задал ей вопроса. Так молча они и уселись в фиакр. Только минут через десять, когда экипаж катил уже по людным улицам, Куто вдруг расхохоталась. Но так как ее спутник замкнулся в себе и молчал, даже не удостоив ее вопросом, что именно послужило причиной этого внезапного веселья, она сама громко заговорила:
— Никогда не догадаетесь, почему я смеюсь… Вам пришлось ждать потому, что я повстречала свою приятельницу, которая работает сиделкой. Дело в том, что как раз сиделки и отвозят младенцев в провинцию… Ну так вот, моя приятельница рассказала мне, что с двумя другими сиделками завтра едет в Ружмон и что малыш, которого я принесла, вместе с другими попадет к нам.
Она вновь сухо рассмеялась, от ее слащавых ужимок не осталось и следа.
— Ну не забавно ли? Мать не пожелала, чтобы я взяла его в Ружмон, а его как раз туда отправят, Вот ведь как дело иногда оборачивается!..
Матье промолчал. Но сердце его пронзил ледяной холод. Неумолимая судьба идет своей дорогой. Что станется с этим несчастным существом? На что его так жестоко обрекли? На скорую смерть, на жизнь, полную страданий, нищеты и преступлений? Что ждет этого человеческого детеныша, которого, как щенка, случайно выхватывают из помета и вышвыривают прочь?
А фиакр все катил и катил, и слышно было лишь поскрипывание колес. На улице Миромениль, перед родильным домом, тетушка Куто, сойдя с фиакра, обнаружила, что уже пять часов, и разохалась, уверяя, что теперь наверняка опоздает на поезд, тем более что ей еще надо получить деньги и забрать ребенка у верхней барышни. Матье оставил за собой фиакр, так как ему тоже пора было отправляться на Северный вокзал, но, повинуясь какому-то мучительному любопытству и желая увидеть все до конца, он решил проводить комиссионершу к поезду. Он успокоил тетушку Куто, заверил, что подождет ее, но посоветовал поторапливаться. Когда она заявила, что меньше чем за четверть часа не управится, ему захотелось еще раз повидать Норину, и он тоже поднялся наверх.
Матье застал Норину в одиночестве, она сидела на постели, прислонившись к подушкам, и ела апельсин, принесенный сестренками. Как почти все склонные к полноте девушки, Норина была лакомкой и теперь старательно отделяла одну дольку апельсина от другой, отправляла их в свой алый свежий ротик и высасывала из них сок, полузакрыв от удовольствия глаза; плечи, словно плащом укрытые разметавшимися волосами, чувственно вздрагивали, и она походила на сластолюбивую кошечку, лакающую молоко. Услышав, что кто-то вошел, Норина подскочила от неожиданности, но, узнав посетителя, смущенно улыбнулась.
— Дело сделано, — сказал Матье.
Норина ответила не сразу, старательно вытирая пальцы носовым платком. Разговор все же пришлось начать.
— Я не ждала вас, ведь вы не предупредили, что вернетесь… Ну что же, сделано так сделано — тем лучше! Уверяю вас, иначе поступить я не могла.
Она заговорила о том, что уходит отсюда, спросила, сможет ли она вернуться на фабрику, объявила о своем намерении зайти туда, — хотя бы для того, чтобы удостовериться, хватит ли у хозяина духу вышвырнуть ее на улицу.
— Вы поймите, вовсе не потому, что мне некуда деться, и не потому, что я о нем жалею, — уж на такую скотину, как он, вряд ли еще можно нарваться.
Время тянулось как-то особенно медленно, поддерживать разговор становилось все труднее, Матье еле отвечал Норине, но тут наконец в комнату, словно вихрь, влетела тетушка Куто уже с другим ребенком на руках.
— Скорее, скорее! Никак они не могли разойтись — все боялись, что мне лишнее су перепадет!
Норина удержала ее.
— Это ребенок мадемуазель Розины? Покажите мне его, пожалуйста!
Приоткрыв личико ребенка, Норина воскликнула:
— Какой толстенький и какой хорошенький! Вот уж кому бы жить да жить!
— Черт побери, это уж всегда так, — философски заметила Куто, — если младенец никому не нужен, тут наверняка можно сказать, что он получится удачным.
Норина, развеселившись и растрогавшись, смотрела на новорожденного так ласково, как умеют смотреть на ребенка только женщины. Она начала было:
— Вот досада, и какое нужно иметь сердце…
Но, не закончив фразы, замялась и переиначила смысл своих слов:
— Какое сердце выдержит, когда приходится бросать на произвол судьбы этих ангелочков!
— Прощайте! Будьте здоровы! — крикнула Куто. — Из-за вас я еще на поезд опоздаю. Ведь обратные билеты при мне, а на вокзале меня ожидают еще пять младенцев. Воображаю, какую они там музыку завели!
Она выбежала из комнаты, Матье двинулся следом за ней. По лестнице она неслась так быстро, что чуть не выронила своей легкой ноши. Вскочив в фиакр, тетушка Куто заговорила, как только он тронулся:
— Видели вы такую! Ну, что скажете? Сама не пожелала рискнуть пятнадцатью франками в месяц, а еще осуждает эту бедняжку, мадемуазель Розину, которая только что выложила мне четыреста франков, чтобы я заботилась о ее ребенке до конфирмации… Что правда, то правда, ребенок просто чудо! Посмотрите-ка на него! Да, когда младенец плод любви, он всегда хорош! Жаль только, что такие славненькие умирают раньше других.
Матье смотрел на младенца, лежавшего на коленях тетушки Куто, где еще так недавно лежал ребенок Норины. Он обратил внимание на белизну топких пеленок, обшитых кружевами, в которых его, словно осужденного принца, со всей пышностью везли к месту казни. Матье вспомнилась вся эта чудовищная история: отец в постели своей дочери через три месяца после смерти матери; дитя, тайно рожденное от кровосмесителя и сбытое за определенную мзду кормилице, которая спокойно прикончит его, сославшись на то, что в морозный день забыла закрыть окно или дверь. У новорожденного было тонкое личико, он обещал стать настоящим ангелочком, да и вел себя примерно, ни разу даже не пискнул. По телу Матье пробежала дрожь ужаса.
У вокзала Сен-Лазар тетушка Куто быстро выскочила из фиакра.
— Спасибо, сударь, вы очень любезны… Всегда буду к услугам тех дам, которым вы соблаговолите меня порекомендовать!
Ступив на тротуар, Матье невольно остановился, привлеченный представшим перед ним зрелищем. Пять женщин, по внешности крестьянки, каждая с младенцем на руках, дожидавшиеся тетушку Куто, все время перебегали с места на место среди вокзальной сутолоки, боязливо поворачивая голову, совсем как вороны, которые в испуге вертят желтыми клювами и хлопают черными крыльями. Когда они завидели наконец Куто, раздалось дружное карканье, и все пятеро злобно и хищно обрушились на