Кто рос в деревне, знает, как больно гусак может ущипнуть за мягкое место. Сгиб же крыла у птицы особо чувствителен к боли, и поединок часто решает невозможность терпеть эту боль. Ослабший вырывается и бежит.
«Ушел! Ушел!» — приветствует победителя крут болельщиков. Победитель гордо направляется к «даме сердца». А побежденный? Он свою подругу теряет? Нет. Гусыня спешит за возлюбленным, есть у нее утешенье, знаки вниманья и все остальное, что полагается в их отношеньях.
Между тем на арене еще одна пара. Тут дело принимает другой оборот. Один из гусей решил, что лучше донять противника, потянувшись клювом к его голове. В гусином мире это, возможно, один из хороших приемов, но в человеческих правилах боя это недопустимо.
«По шубе пошел! По шубе!..» — кричат болельщики, наблюдая, как гусь теребит на спине противника перья. «Голова! Голова!..» — это значит: гусак норовит нанести «запрещенный» удар. После трех замечаний насчет «головы» гуся дисквалифицируют, и победа, не очень, как я понял, почетная, присуждается тому, кто правил не нарушал. Еще большее прегрешение в драке — схватить противника клювом за лапу.
Возможно, для птиц это норма, но тут, сейчас — вопиющее нарушение правил, понятное всем.
«Нога! Нога!..» Хозяин гуся тоже понимает, что это позор, и поспешно прячет бойца-бедолагу в корзину.
Побежденный и нарушитель правил никогда больше в боях не участвуют. «Приезжайте, будет гусь с яблоками!» — скажет хозяйка дома, приглашая гостей. А победителя все запомнят.
Бывали такие, что лет пятнадцать подряд оставались «не битыми». От такого бойца у хозяина просят потомство — яичко его возлюбленной или гусенка. Хозяин мудро распоряжается этим богатством, и растут в округе династии гусаков — «Бизонов», «Формазонов», «Карасей» (по фамилии хозяина — Карасева). Иногда появляется соблазн заполучить самого ежегодного триумфатора. Но кто же его уступит! Одному дедушке тут предложили за гуся большую молочную флягу меда и четыреста тысяч. Старик вежливо улыбнулся: «Зачем мне мед. Мне радость нужна!» Это вам ключ к пониманью «гусиной потехи». Хозяин горд птицей, которую вырастил и которая побеждает. «Во время боя я сам не свой — переживаю так, что зубы скрипят», — признался мне один из старейших гусятников.
И посетовал: «Что осталось от прошлого! Жалко смотреть. Раньше были команды — село на село, район на район. По сто пар дрались! Людей собиралось — сосчитать невозможно».
Но и маленькая баталия с пятнадцатью парами бойцов была событием важным, подтверждавшим: традиция еще теплится.
Побежденных в этой баталии почему-то не было видно. Одни победители! С гордостью фотографировалась семья Мироничевых. Не опозорились гуси курян — Жорик и Тимка. Николай Иванович Золотухин хвалил своего «туляка». А сын доброй памяти Михаила Ивановича Чивикина (того самого, что клал на снег тысячу) зоолог Александр Чивикин захмелевшим голосом почти что пел: «Я сегодня очень, очень доволен…»
В прошлом веке, когда гусиные бои привлекали много людей, цена гусаков-рекордсменов, ежегодно побивавших противников, поднималась до 150 рублей (корова в те годы стоила 20 рублей). Ставки на гусиных боях в Нижнем делались золотыми монетами. Купцы гордились владеньем гусем-героем.
Угасая от года к году, птичья потеха все же, видим, до наших дней сохранилась. И порода «туляков» пока не утрачена — знатоки выбраковывают гусей с любым пятнышком, с любой черточкой вырожденья, обмениваются, как теперь говорят, генетическим материалом: знают, какому бойцу кто был отцом-матерью.
Готовят ли «туляка» к бою? Насколько я понял, никакой дрессировки и обучения нет. Но важно держать гусака в форме, важно, чтобы не был он взаперти и растил бы мускулы, а не жир. Излишним кормленьем можно бойца испортить.
«Нехороша для корма пшеница, хорош овес. Крепит силы у гуся морковка и питье с медом», — просвещал меня в Нижнем старый гусятник.
Самое важное: должен гусак быть влюбленным, и подругу его непременно берут на бои.
«Бывали случаи, купит охотник героя-гуся, а «любкой» пренебрежет — найдет, мол, другую. Ан нет, выпустят гусака, а он ноль внимания ко всему, нет любимой — за кого драться?»
Любовь — главный двигатель всего живого!
Фото автора. 29 марта 1996 г.
Маловато воды для щуки…
(Окно в природу)
Сперва полистаем, что писано Пришвиным про охоту на щук весной. Есть у нашего патриарха-натуралиста прелестный «Календарь природы», и есть там главка с названием «Щучий бой».
«Календарь» был издан семьдесят лет назад, когда Пришвин жил на Плещеевом озере (Ярославская область) и вел дневник всего, что видел в природе.
Вот апрельские записи. Присел охотник на сани местного лесовоза. «Возчик назвал себя: Иван Базунов из Веслево…
— Знаменитый охотник за щуками? — спросил я.
— Спец своего дела, — ответил Базунов… — И в этом имею свою заразу счастья… Когда первые потоки пойдут и вольются в озеро, щука идет против струи, и тут я бросаю свое хозяйство и становлюсь на струю… Щука лезет на мелкое место, на тонкие воды, упирается в дно, выжимает икру, а молочники ее подбеляют. Бывает, до семи молочников кипит над большой щукой, она же всегда внизу, и тут — кто не умеет — ударит непременно в молочников, она же, самая большая, уходит. Но я знаю, как надо ударить, и бью острогой ниже молочников, потому что я спец своего рода…»
Однако не один Базунов на Плещеевом озере славен был щучьим боем. «Вечером по забережью всюду огни: сторожат, с лучом идут по воде выше колена между берегом и льдом…
С часу на час ожидают выхода самых больших щук… В полумраке Думнов, один из тех, что с Петром думу думал, в сторонке от всех по мелкому месту тащит огромную сваю, рушит ее с воды на край льда и перебирается на лед. Он заметил, что из-подо льда время от времени показывается чудовищная голова… Видели, как Думнов наметился да так и остался с поднятой острогой; оказалось, побоялся ударить — щука могла утащить его под лед. На берегу ругались и смеялись, а Думнов требует себе самогонки, выпивает бутылку за раз, ждет…
И вдруг сомнения о думновской щуке окончились — все видели, как показалась из-подо льда и вернулась назад огромная голова. Думнов требует вторую бутылку.
И это не самая крупная…
После второй бутыли показывается та чудовищная голова. Думнов ударил правильно: пришил щуку ко дну. Но что теперь делать дальше, если от длинной остроги над водой остался только очень маленький кончик? Такую щуку нельзя достать на остроге, а руками не дотянешься… Думнов неплохо сделал, что выпил две бутылки самогонки, теперь ему по колено море: спускается в ледяную воду, становится ногами на щуку, скрывается совсем под водой, там впивается пальцами в щучьи глаза, показывается снова из-под воды, волочит по берегу свою добычу. Все видят: огромная щука и с нею молочник фунтов на десять…
Думнов кушак продевает под жабры, подвешивает так, что щучья голова у него вровень с затылком, а хвост волочится по земле. Идет в деревню, собираются бабы, вся деревня сбегается, и везде молва: Думнов щуку убил и еле донес…»
Все это я, помню, подростком прочел в какой-то растрепанной без обложки книге. Уже став взрослым, обнаружил: написано Пришвиным! И много лет жил с мыслью: увидать бы такую картину хоть раз.
В позапрошлом году в Дарвиновском заповеднике мне сказали: «Такой способ охоты на щук теперь запрещен, тем более в заповеднике. Потихоньку щук, конечно же, бьют — острогу теперь делают из нержавейки или титана, — но охотятся без свидетелей и нешумно. Но если хотите посмотреть нерест щук, приезжайте к 1 мая. Зрелище интересное».
И вот я, кажется, в самом медленном на свете поезде маюсь до Весьегонска. Тут друзья встречают на катере, и мы, лавируя между льдин, уплываем в поселок Борок на знаменитом «искусственном море» — Рыбинском водохранилище.
Но невезенье — ничтожно мало воды! Загадочно мало для весеннего половодья — «за пятьдесят лет существования заповедника впервые наблюдаем такое».
Картина водной скудности удручает. По зеркалу половодья поднялись песчаные острова и каменистые гряды, темнеют пни деревьев, срубленных тут в ложе водохранилища перед войной, по ним угадывается русло реки Мологи. Тысячи пней черными кочками возвышаются на уже обсохшей земле. Пролетающие стаи гусей, наверное, с удивлением и настороженностью наблюдают необычный весенний пейзаж.
И нет нереста рыб. Щуки из глубины в это время идут на просторы залитых лугов, чтобы тут в прогретой воде бросить икру на щетинку луговых травостоев. Но луговины лежат сухими.
Пересохшими выглядят ручьи и речки, по которым в «море» обычно льются талые воды. Поплавковые бакены, собранные на зиму в устья речек, должны сейчас весело плавать, а они стоят в грязевой жиже. Вода у Борка, обнажив песчаное дно, ушла от берега метров на двадцать.
«Вот те и половодье!» — сказал озадаченный старожил этих мест.
О нересте щук могли мы лишь говорить, обсуждая за чаем сюрпризы странной весны.
У Пришвина все описано точно. Как только набухнут водяные закраины между сушей и льдом, щуки уже наготове. И по мере подъема воды они устремляются на луга, в тальники, в камышовые заросли. За крупной щукой, обычно кургузо-короткой, следует несколько самцов-молочников. Их отличишь сразу по длинному прогонистому телу, и они всегда значительно меньше щуки.
Таинство щучьей любви хорошо наблюдать в тихий погожий день. Спина у щуки иногда виднеется над водой. Рыба трется о травянистое дно, истекая зеленовато-желтой икрой, а молочники вьются вокруг акробатами, «подбеляя икру».
В любовном возбуждении щуки становятся небоязливыми. «Если, стоя в воде, шевельнуть ногой в резиновом сапоге, молочники могут это принять за призывный всплеск самки и подплывают вплотную».
Икрометание щук для многих обитателей водоемов — время большого пира. Одних интересует икра, а орлан-белохвост предпочитает унести щучку. Когда вода начнет убывать, щуки вместе с ней спешат уйти в водоем. Но кое-какие могут оказаться отрезанными и будут метаться в усыхающих лужах. Такие места не преминут проведать медведи, волки и лисы. Замечено: даже филины соблазняются рыбным столом, если щука ерзает на мели.