В процессе эволюции почти все живое «обрело ухо» — использует колебание частиц воздуха (и воды!), чтобы дать знать о себе, найти партнера, услышать опасность и обнаружить жертву. Чувствительная возможность слуховых аппаратов бывает очень высокая. Сова, установлено опытами, даже без зренья, на слух хватает добычу. Лисица, пробегая по полю, за двадцать метров слышит возню мышей и безошибочно устремляется в нужную точку. У лисы фенека, живущей в пустынях, уши невероятно большие. Они так же, как, например, у слонов, важны для тепловой регуляции. Но большое ухо повышает и слышимость.
Приложите ладонь к ушам, и вы убедитесь: этим простым приемом можно втрое усилить слышимость. Не случайно старушки на светские рауты раньше приносили слуховые рожки, не случайно у Циолковского, страдавшего глухотой, в доме-музее мы видим жестяные раструбы, а в начале войны, когда еще не было локаторов, специальные команды «слухачей» с помощью огромных агрегатов-раструбов ловили гул приближавшихся самолетов.
Кабанам и лосям тоже важно загодя, по слуху, определить, откуда исходит опасность. Я видел однажды в бинокль, как воронка уха у лося поворачивалась в разные стороны.
Когда-то и человек мог так же шевелить ушами. У некоторых людей эта способность как атавизм сохранилась.
Обитатели леса прислушиваются ко всем многочисленным звукам. Застрекотала сорока, крикнула сойка. Все, кто слышит, немедленно остановятся оглядеться, прислушаться, ноздрями потянуть воздух. Важно точно определить: опасность это или всего лишь взбалмошный шум, поднятый, к примеру, перебегавшим поляну зайцем. Сам заяц точно оценивает, что для него опасно, а к чему следует относиться спокойно. Егерь в Окском заповеднике рассказывал мне, как лежавший в колее на лугу заяц не только не убежал от пасущейся лошади, но стал колотить по морде ей лапами, когда лошадь очень уж близко стала щипать траву. Но заяц вскочит и доверит жизнь свою резвым ногам при опасности явной. А если, например, филин вонзил в него когти, то завопит, как попавший в беду ребенок. Это сигнал для других: «Я умираю! Берегитесь и вы!» Испуганный ночью бобр не только бултыхнется в воду, но, как вальком, ударит по ней хвостом.
Это тоже сигнал собратьям.
Но жизнь обитателей леса была бы непрерывным кошмаром, ежели каждый звук заставлял бы их вздрагивать. Этого не происходит.
Инстинкты и опыт жизни позволяют мимо ушей пропускать звуки, за которыми нет опасности. И эта «фильтрация» звуков свойственна всем, включая человека. Сидя над бумагами, мы не слышим тиканья часов. Мать может спать под стук проходящего поезда, но сразу проснется, услышав в колыбели слабый голос младенца.
К метро из дома я хожу по парку у стадиона «Динамо». Прямо под ногами у людей тут спят беспризорные собаки. Голоса, шарканье обуви, звуки проезжающих автомобилей их сон не тревожат. Но вот я чуть слышно пропищал мышью, и все сразу подняли головы — звук непривычный их разбудил. То же самое происходит и в зарослях леса. Мне приходилось наблюдать за лосем вблизи Внуковского аэродрома. Рев взлетающих самолетов его ничуть не тревожил, но стоило хрустнуть ветке у меня под ногой, лось сразу насторожился, стал прядать ушами и, не увидев меня, все же — от греха подальше! — покинул место кормежки.
Привыкание к звукам, не несущим опасность, занятным образом использовали в Японии сельские жители. По углам жилища они ставили клеточки со сверчками и привыкли засыпать под милую музыку, всю ночь не смолкавшую. Но они тотчас же просыпались, если сверчки вдруг «хором» смолкали.
Это могло произойти, если в жилище ночью вдруг появлялся человек-вор. Тот же эффект дают часы-ходики. Таканье спать не мешает, но, помню, в детстве мы просыпались, если часы останавливались — оттого что с вечера мы забыли подтянуть гирю.
Не пропускает со дня рождения молодь птиц и зверей звуки-сигналы родителей. Их немного, но все они жизненно важные. Самый первый из них: «Замереть, не шевелиться!» Сигнал подают на разный манер многие из животных. Сигнал исключительно важен. Улететь, убежать малыш не может, сопротивление оказать — тоже, значит, спасение в неподвижности, в надежде, что не заметят. Потом появляются команды, новые, например: «Есть корм!», «Вылезайте ко мне из норы!» или, наоборот, «Немедленно в нору!». Реакция на эти материнские сигналы у животных наследственная.
Так обнаружили, много — до тридцати — разных команд у лисиц, берегущих свое потомство в норах. Недавно, в июне, в Воронежском заповеднике мы пытались с помощью магнитофонной пленки, на которой записан был голос лисицы, выманить молодняк из норы. Мы даже петуха вблизи привязали, чтобы лисята поняли: их не зря вызывали. Но тщетно, то ли мы слишком грубо работали, то ли лисята, уже повзрослевшие, имели кое-какой опыт жизни, но ушли мы ни с чем, хотя, пишут, у других получается.
У волков, где мать и отец оба воспитывают выводок, случается громкая перекличка — вой. Человек, хорошо знающий повадки волков, понимающий, кто, когда и зачем в волчьей семье может подавать голос, включается, подражая вою волков, в перекличку и таким образом может определить местонахожденье семьи и даже заставить выводок «подкатиться» на выстрел.
Однажды осенью в лесу у Оки мне посчастливилось встретиться с глухариной семьей. Проезжая по тропке на велосипеде, я оказался между глухаркой и ее уже летавшим выводком. Мать энергично звала молодых глухарей, но дорога к ней пролегала как раз над моей головой. Птицы все-таки подчинились призыву, и одна за другой пролетали, почти задевая крыльями мою кепку. Вспоминаю эту минуту, как чудо: августовская тишина, заросли папоротников, и из них вылетают, обдавая волнами воздуха из-под крыльев, огромные птицы.
В природе важные звуки могут подаваться не голосом. Брачная песня дятла — удары клювом по сухому пружинистому сучку. Барашком блеют во время полетов перышки токующего бекаса.
Барабанную дробь крыльями выбивает американский луговой тетерев… В мире животных немало звуков, которые песней не назовешь, — вспомним кукушку, коростеля, перепела, — но сколько радости дают человеку эти монотонные голоса леса, луга и поля!
Есть останавливающие наше внимание пересмешники — собиратели, коллекционеры различных звуков. К ним относятся ворон, скворец. Есть существа, которым, хочется думать, не чуждо чувство гармонии, красоты звуков. Среди млекопитающих — это обезьяны гиббоны, среди птиц самый яркий пример — соловей. Тут мы слышим не только данный природой голос, но и способность учиться, отбирать для сложной затейливой песни безошибочно точные звуки, дающие ощущение подлинного искусства.
И вернемся теперь к заголовку, объясним экзотическое присутствие его в беседе. Мы слышим животных. И далеко не все, но кое-что, подобно царю Соломону, научились понимать в специфическом их языке. А нас они понимают?
Не в момент, когда, подражая им, мы воем, крякаем или свистим, а когда говорим на своем языке. Речь, конечно, может идти лишь о тех животных, которые входят в круг нашей жизни.
Понимают ли хотя бы некоторые наши слова попугаи или собаки? Принято было считать, что нет. Сейчас кое-что пересмотрено. Я сам наблюдал попугая, который не случайно, а вполне к месту выкрикивал целые фразы. Некоторые слова, непосредственно затрагивающие их «бытие», способны понимать и собаки. И все же животные в первую очередь воспринимают интонацию нашего голоса.
В лесных местах, где летом на ягодниках с медведями можно встретиться носом к носу, опасно крикнуть с испугу — зверь это может принять за агрессию и, испугавшись, сам нападет. Веками вырабатывалась мудрость «заговорить медведя» — ровным негромким голосом произносить: «Миша, я не трону тебя, и ты не трогай. У тебя — детки. И у меня…» Этого и довольно, чтобы разойтись мирно. Проходя мимо остервенело лающего на цепи пса, можно его укротить тихим посвистыванием или каким-нибудь ровным, успокаивающим причитаньем.
А вот маленькая история. У моего знакомого в Лосином Острове жил молодой кобелек гончей породы. Собаке всегда хотелось побегать, и она тыкалась носом в колени сидящих, приглашая их выйти из дома. Слова «На место!», «В угол!» не действовали. Тогда хозяин произносил негромко, но строго: «Кто убил Кеннеди?!» И пес, смутившись, виновато оглядываясь, на животе уползал к себе в угол и надолго замирал. Интонация! Очень тонко и люди, и звери чувствуют интонацию.
Фото автора.17 июля 1998 г.
Змея на ужин
(Окно в природу)
Змея, свернувшись в кольца, спокойно грелась на солнце. Легко ли было ее заметить на верхушке болотной кочки? Смотря кому. Зоркий, тренированный глаз орла-змееяда способен с высоты разглядеть не только змею, но даже маленького змееныша. И сразу атака. Острые когти надежно впиваются в скользкое, чешуйчатое тело, и вот мы видим редкое зрелище: орел несет добычу к гнезду.
Орел-змееяд — птица прихотливая, предпочитающая охотиться почти исключительно только на змей. Столь узкая пищевая специализация не способствует процветанью. Пугливую, тихую птицу даже орнитологи видят лишь изредка. Всего одно яйцо кладут орлы-змееяды в гнездо. Только одного птенца способны они прокормить, охотясь на змей. Все, что слишком специализировано, в превратностях жизни из-за скудности пищи выходит на черту выживанья.
Такова судьба и орла.
Когда-то змей на земле было много. Сейчас по всему свету (не водятся лишь в Антарктиде) их 2700 видов. Но численность каждого вида стремительно убывает из-за разрушения мест обитанья и не в последнюю очередь из-за врагов, которых у змей несть числа.
Орел не единственный специалист по змеям. Всего около тридцати различных орлов в разных местах земли предпочитают любой другой добыче змею. Всего же более ста хищных птиц не пролетят мимо, обнаружив лакомую добычу.
В их числе — филины, ястреба, цапли. Для аиста уж и гадюка — тоже добыча обычная. Ужей голенастая птица хватает, не опасаясь яда, со змеей же ведет себя подобно тореадорам — отпрыгивает, подставляя змее крыло, чтобы она, не причиняя вреда, израсходовала яд и ослабла. И тогда — немедленный, точный удар в нужное место клювом.