[523] только убрала обломки, а Бисмарк, начавший войну с намерением основать малогерманскую империю, оказался в одно прекрасное утро в роли учредителя Французской республики.
Согласно прокламации самого Бисмарка, война велась не против французского народа, а против Луи-Наполеона. С падением последнего отпадал, следовательно, всякий повод к войне. Так воображало и правительство 4 сентября — в других вопросах далеко не столь наивное — и было крайне удивлено, когда Бисмарк внезапно обернулся прусским юнкером.
Никто в мире не питает такой ненависти к французам, как прусские юнкеры. Дело было не только в том, что юнкеру, ранее свободному от налогов, пришлось жестоко пострадать во время расправы, учиненной над ним французами в 1806–1813 гг. и вызванной его же собственной заносчивостью; гораздо хуже было то, что безбожные французы своей нечестивой революцией поселили такую смуту в умах, что от былого юнкерского величия большей частью ничего не осталось даже в старой Пруссии, а за последние остатки этого величия бедным юнкерам приходилось из года в год вести упорную борьбу, и большая их часть уже опустилась до уровня жалкого паразитирующего дворянства. За это следовало отомстить Франции, и об этом позаботились юнкеры-офицеры в армии под руководством Бисмарка. Были составлены списки французских военных контрибуций, взысканных с Пруссии, и по ним установлены размеры военной контрибуции, подлежавшей взысканию с отдельных городов и департаментов Франции, — разумеется с учетом гораздо большего богатства Франции. Съестные припасы, фураж, одежда, обувь и т. д. реквизировались с демонстративной беспощадностью. Один мэр в Арденнах, заявивший, что не может выполнить поставку, получил без дальнейших разговоров двадцать пять палочных ударов; парижское правительство опубликовало официальные доказательства этого. Франтиреры, действовавшие в таком точном соответствии с прусским «Положением о ландштурме» 1813 г.[524], словно они специально его изучали, безжалостно расстреливались на месте. Верны также рассказы про отсылавшиеся на родину стенные часы: «Kolnische Zeitung» сама сообщала об этом. Только, по понятиям пруссаков, эти часы считались не украденными, а найденными как бесхозяйное имущество в покинутых виллах под Парижем и аннексированными в пользу родных и близких на родине. Таким образом, юнкеры под руководством Бисмарка позаботились о том, чтобы, несмотря на безупречное поведение как солдат, так и значительной части офицерства, сохранить специфически прусский характер войны и силой втолковать это французам; зато последние возложили ответственность за мелкие низости юнкеров на всю армию.
И все же этим самым юнкерам выпало на долю воздать французскому народу такие почести, равных которым до сих пор не знала история. Когда все попытки заставить противника снять осаду Парижа потерпели неудачу, все французские армии были отброшены, и последнее большое наступление Бурбаки на коммуникационную линию немцев тоже не увенчалось успехом; когда вся европейская дипломатия предоставила Францию ее собственной участи, не ударив палец о палец, тогда изголодавшийся Париж вынужден был в конце концов капитулировать[525]. И как сильно забились сердца юнкеров, когда им представилась, наконец, возможность с триумфом вступить в это гнездо безбожников и полностью отомстить парижским мятежникам, чего им не позволили сделать в 1814 г. русский император Александр, а в 1815 г. — Веллингтон; теперь они вволю могли насладиться расправой с очагом и родиной революции.
Париж капитулировал, он уплатил 200 миллионов контрибуции; форты были переданы пруссакам; гарнизон сложил оружие к ногам победителей и выдал свои полевые орудия; пушки парижского крепостного вала были сняты с лафетов; все средства сопротивления, принадлежавшие государству, были выданы одно за другим. Но подлинные защитники Парижа — национальная гвардия, вооруженный парижский народ — остались неприкосновенными; у них никто не посмел потребовать выдачи оружия — ни их ружей, ни их пушек [Именно эти пушки, принадлежавшие национальной гвардии, а не государству, и потому не сданные пруссакам, Тьер приказал 18 марта 1871 г. выкрасть у парижан, что и послужило поводом к восстанию, из которого возникла Коммуна.]. И чтобы возвестить всему миру, что победоносная немецкая армия почтительно остановилась перед вооруженным народом Парижа, победители не вошли в Париж, а удовольствовались позволением занять на три дня Елисейские поля — общественный парк! — где они находились под охраной и надзором окружавших их со всех сторон сторожевых постов парижан! Ни один немецкий солдат не вступил в парижскую ратушу, ни один не прошелся по бульварам, а те несколько человек, которых допустили в Лувр для осмотра сокровищ искусства, должны были просить на это разрешение — чтобы не нарушать условий капитуляции. Франция была разгромлена, Париж изнемогал от голода, но парижский народ завоевал себе своим славным прошлым такое уважение, что ни один из победителей не осмелился даже потребовать его разоружения, ни один не дерзнул учинить обыски в его домах и осквернить триумфальным шествием эти улицы, арену стольких революций. Словно новоиспеченный германский император [Вильгельм I. Ред.] обнажил голову перед живыми революционерами Парижа, как некогда его брат [Фридрих-Вильгельм IV. Ред.] обнажил ее перед трупами мартовских бойцов Берлина[526], и словно вся германская армия, стоя позади императора, отдавала им честь.
Но это была также и единственная жертва, на которую пришлось пойти Бисмарку. Под предлогом, будто во Франции нет правительства, которое могло бы заключить с ним мир, — что было в такой же степени верно, в какой и неверно, как 4 сентября, так и 28 января, — он использовал свои успехи чисто по-прусски, до последней капли, и согласился на заключение мира лишь после того, как Франция была окончательно повержена. При заключении мира он снова по доброй старопрусской манере «без колебания использовал благоприятную ситуацию». Не только была выжата неслыханная сумма в 5 миллиардов репараций, но сверх того две провинции, Эльзас и немецкая Лотарингия, с Мецем и Страсбургом, были отторгнуты от Франции и включены в состав Германии[527]. С этой аннексией Бисмарк впервые выступил как независимый политик, который не просто выполняет своими методами предписанную ему извне программу, но претворяет в жизнь продукт своей собственной мозговой деятельности; и тут он совершил свой первый колоссальный промах [Дальнейший текст до слов «Бисмарк был у цели» (см. настоящий том, стр. 465), ввиду отсутствия соответствующих страниц рукописи, воспроизводится по тексту журнала «Neue Zeit», Bd. I, № 25, 1895–1896, S. 772–776. Ред.].
Эльзас был в основном завоеван Францией еще в Тридцатилетнюю войну. Ришелье тем самым изменил надежному принципу Генриха IV:
«Та земля, где говорят по-испански, пусть принадлежит испанцам, где говорят по-немецки — немцам, но земля, где говорят по-французски, принадлежит мне».
Ришелье опирался при этом на принцип естественной границы по Рейну, исторической границы древней Галлии. Это была глупость; но Германская империя, в состав которой входили области Лотарингии и Бельгии, где говорили по-французски, и даже Франш-Конте, не имела права упрекать Францию в захвате земель, где говорили по-немецки. И если Людовик XIV в 1681 г. в мирное время захватил Страсбург с помощью франкофильской партии города[528], то не Пруссии приходить от этого в негодование, после того как она в 1796 г. учинила, хотя и без успеха, точно такое же насилие над вольным имперским городом Нюрнбергом, куда ее во всяком случае не приглашала никакая прусская партия [Людовика XIV упрекают в том, что он в самое мирное время напустил свои «присоединительные палаты»[529] на немецкие области, которые ему не принадлежали. О пруссаках же самые злостные их завистники не могут, дескать, сказать ничего подобного. Напротив. Заключив в 1795 г. сепаратный мир с Францией[530], что было прямым нарушением конституции империи, и объединив вокруг себя своих столь же вероломных мелких соседей за демаркационной линией в первый северогерманский союз, они использовали для захватнических попыток во Франконии затруднительное положение южногерманских имперских чинов, которым пришлось одним продолжать войну в союзе с Австрией. Они учредили в Ансбахе и Байрёйте (которые были тогда прусскими) «присоединительные палаты» по образцу Людовика и предъявили притязания на целый ряд соседних территорий под такими предлогами, по сравнению с которыми юридические аргументы Людовика были верхом ясности и убедительности. Когда же немцы были затем разбиты и отступили, а французы вступили во Франконию, спасители-пруссаки заняли всю территорию вокруг Нюрнберга, включая пригороды до самой городской стены, и хитростью вынудили трепетавших от страха нюрнбергских мещан подписать договор (2 сентября 1796 г.), по которому город подчинялся прусскому господству при условии, чтобы в пределы городской черты никогда не допускались евреи. Но вслед за этим эрцгерцог Карл опять перешел в наступление в разбил французов при Вюрцбурге 3 и 4 сентября 1796 г., а вместе с тем провалилась, не оставив после себя никаких следов, и эта попытка Пруссии силой вбить нюрнбержцам в голову представление о своей германской миссии.].
Лотарингия была в 1735 г. продана Австрией по Венскому мирному трактату Франции[531], а в 1766 г. окончательно перешла во владение французов. В течение веков она только номинально входила в Германскую империю» ее герцоги были во всех отношениях французами и почти всегда находились в союзе с Францией.