— Ты упорствуешь, несчастная. Но если ты хочешь вернуться к этому ужасному человеку, который погубил вас обеих, то мне ясно, какое решение ты примешь: ты будешь жить без веры, как животное!
Не желая продолжать ненужный и мучительный спор, мать и дочь молча принялись укладывать свои вещи, тогда старуха высказала свое затаенное желание:
— Ну, что ж, если вы решили уйти от меня, оставьте мне, по крайней мере, малютку Клемана. Пусть он искупает ваш грех, я воспитаю его в страхе божьем, сделаю из него священника и не буду одинокой, мы вместе с ним будем молить бога, чтобы он пощадил вас в день Страшного суда.
— Оставить тебе Клемана! — горячо воскликнула Женевьева. — Да ведь я ухожу отсюда прежде всего из-за него. Я не сумею его воспитать и хочу привести к отцу, мы постараемся сделать из него настоящего человека… Нет, нет, я беру его с собой.
Тут Луиза ласково и почтительно обратилась к г-же Дюпарк:
— Бабушка, не говори, что ты будешь одинокой! Мы не покинем тебя, мы будем постоянно тебя навещать, если хочешь, каждый день, и постараемся доказать тебе свою любовь.
Но г-жа Дюпарк была уже не в силах сдерживаться. Гнев прорвался наружу в потоке яростных речей.
— Довольно! Замолчите, не желаю ничего слушать! Живей берите свои вещи, и вон из моего дома! Убирайтесь все трое, чтобы духу вашего здесь не было! Ступайте к вашему безбожнику, к проклятому злодею, который изрыгает хулу на бога и на его служителей, спасая грязного жида, уже дважды осужденного!
— Симон невиновен, — вне себя воскликнула Женевьева, — его осудили негодяи, которые подделали подпись!
— Да, я знаю, тебя погубил процесс, а теперь он разъединяет нас. Ты веришь, что жид не виноват, значит, ты больше не веришь в бога. Ты добиваешься какой-то нелепой справедливости и отрицаешь справедливость божью… Между нами все кончено! Ступай, ступай отсюда со своими детьми! Больше не оскверняйте своим присутствием моего дома, не навлекайте на него гнев божий! Только из-за вас на мой дом свалилось столько бед… Чтоб ноги вашей больше здесь не было, ступайте вон, вон! На порог вас не пущу, отныне моя дверь навсегда для вас закрыта. У меня больше нет детей, я одна на свете; буду жить и умру одинокой!
И ожесточенная, непримиримая старуха выпрямилась во весь рост. У нее были властные жесты и пронзительный голос. Она проклинала, карала, истребляла, как ее жестокий бог, бог ненависти и смерти. Безжалостная и непоколебимая, она спустилась твердым шагом по лестнице и заперлась у себя в комнате, дожидаясь, пока внучка с детьми навсегда покинет дом.
В этот день Сальван зашел к Марку; он застал его в большой классной комнате, освещенной ярким сентябрьским солнцем. Через десять дней в школе начинались занятия, и хотя Марк с минуты на минуту ждал отставки, он все же просматривал свои записи, подготавливаясь к учебному году. Вид у Сальвана был торжественный, он улыбался; Марк сразу все понял.
— Ну, что же, дело решено, не так ли?
— Да, мой друг, на этот раз вы угадали… Ле Баразе подписал целый ряд перемещений — настоящее переселение народов… Жофр переводится из Жонвиля в Бомон — это значительное повышение. Клерикал Шанья переводится из Морё в Дербекур, что уж совершенно неприлично, — Шанья такая скотина… Ну, а я просто уволен, на мое место назначен Морезен, понятно, он торжествует… А вы, мой друг…
— Я тоже уволен?
— Нет, нет, только вы впали в немилость. Вас переводят в Жонвиль вместо Жофра, а вашего помощника Миньо — в Морё, на место Шанья.
— Я ужасно рад! — весело воскликнул Марк.
А добрый вестник Сальван благодушно рассмеялся:
— Вот видите, какой хитрец Ле Баразе! Недаром он медлил, по обыкновению, выгадывая время. Он заткнул рот Сангльбёфу и всем реакционным крикунам, назначив на мое место Морезена и повысив Жофра и Шанья. Это позволило ему удержать вас и Миньо. Правда, он понизил Миньо, но все же не уволил. Вдобавок он оставил здесь мадемуазель Мазлин, а на ваше место назначил Жули — одного из моих лучших учеников, человека мыслящего и просвещенного. Таким образом, Майбуа, Жонвиль и Морё теперь обеспечены прекрасными работниками, пламенными борцами за лучшее будущее… Ничего не поделаешь, повторяю, Ле Баразе надо принимать таким, каков он есть; спасибо ему хоть за эти полумеры.
— Я ужасно рад, — повторял Марк. — Мне было бы очень тяжело, если б меня уволили. Я с грустью думал, что скоро начнется учебный год. Куда идти? Чем заняться? Конечно, мне очень жаль расстаться со своими учениками, которых я от души люблю, но в Жонвиле будут другие дети, и я их также полюблю. Мне придется работать в маленькой деревенской школе, но что за беда, я и там буду продолжать дело своей жизни, разбрасывать семена истины и справедливости, которые в будущем дадут великий урожай!..
Я с радостью вернусь в Жонвиль и примусь за работу в твердой надежде на успех!
Марк расхаживал по просторному, залитому солнцем классу, ликуя, что будет продолжать дорогую его сердцу деятельность педагога. По-юношески радуясь своей удаче, он бросился на шею Сальвану и крепко расцеловал его. В эту минуту в комнату вошел Миньо; уверенный в близкой отставке, он уже несколько дней искал место, но повсюду встречал отказ и потерял всякую надежду на заработок. Узнав о своем назначении в Морё, он тоже пришел в восторг.
— Морё, Морё! Да ведь там настоящие дикари! Ну, что за беда, постараемся насадить у них начатки цивилизации; но больше всего меня радует, господин Фроман, что мы с вами не расстанемся, — ведь от Морё до Жонвиля каких-нибудь четыре километра.
Когда первая радость улеглась, глаза Марка снова затуманились грустью. Наступило молчание. Сальван и Миньо понимали, что происходит у него в душе; еще свежо было поражение; старые раны не затягивались, надежды на будущее казались почти несбыточными. Ему предстоит еще суровая борьба, немало прольется слез, прежде чем удастся отвоевать потерянное счастье! Все трое молчали, и Сальван, стоя у широкого, залитого солнцем окна, выходившего на площадь, с грустью думал, что не в силах подарить другу полную радость.
— А, так вы ждете кого-то? — спросил он вдруг.
— Я? Нет, никого, — ответил Марк.
— Сюда подвезли тележку с вещами.
Дверь отворилась, все трое оглянулись. Вошла Женевьева, ведя за руку маленького Клемана; за ней следовала Луиза. В первый момент от неожиданности и волнения никто не мог произнести ни слова. Марк весь затрепетал. Наконец Женевьева проговорила прерывающимся голосом:
— Дорогой Марк, я привела тебе сына. Это наше с тобой дитя. Постараемся сделать из него человека.
Ребенок протянул ручонки, отец бросился к нему, прижал к своей груди, а Женевьева продолжала:
— И я вернулась вместе с ним, милый Марк. Ведь ты предсказывал, что я приведу его и вернусь сама…
Правда восторжествовала, она покорила меня. Твое влияние одержало верх, я преодолела свою гордость, и вот я здесь, — ведь я по-прежнему люблю тебя… Напрасно искала я другого счастья, я нахожу его только в твоей любви. Вне семьи я обрела лишь безумие и горе… Прими же меня, Марк, я навсегда твоя, как и ты мой.
Она медленно подошла к мужу и обняла его. Тут раздался веселый голос Луизы:
— А я, а я, папа! Ведь я тоже всегда с вами… Не забывайте обо мне!
— Да, да, наша дорогая девочка всегда с нами! — воскликнула Женевьева. — Мы в значительной мере обязаны ей своим счастьем, она действовала так умно, мягко, тактично!
Женевьева привлекла к себе Луизу и поцеловала ее и мужа; а Марк прижимал к груди малютку Клемана. Наконец-то все они вместе; соединенные кровными узами и нежной привязанностью, все четверо стали как бы одним существом. И такая была в этом глубокая человечность, такой чистой, обновляющей душу радостью повеяло в холодном и пустом классе, куда еще не вернулись ученики, что Сальван и Миньо невольно прослезились.
Наконец Марк заговорил, взволнованный до глубины души:
— Дорогая жена, ты пришла, значит, ты исцелилась. Я видел, что ты все глубже уходишь в строгую обрядность, стараясь заглушить голос сердца, ты похожа была на больного, которому все увеличивают дозу наркотиков; но здоровая, разумная природа преодолела яд суеверия, и вот ты снова стала супругой и матерью… Да, да, ты права: тебя освободила любовь; она победила лживую, мертвящую религию, уже восемнадцать веков подавляющую в человеке все здоровое и живое.
Но Женевьеву вновь охватила тревога.
— Нет, нет, Марк, не говори так! — воскликнула она, дрожа. — Кто знает, совсем ли я выздоровела? Боюсь, что это невозможно… Вот наша Луиза — та вполне свободна. Но я, должно быть, уже не избавлюсь от своего недуга, всю жизнь буду бояться, как бы снова мной не овладели мистические грезы… Видишь, я вернулась к тебе, я ищу у тебя защиты. Докончи же свое спасительное дело, охраняй, просвещай меня, сделай так, чтобы впредь ничто не могло нас разлучить.
Они снова бросились друг к другу и слились в тесном объятии. Ведь основной целью Марка было вырвать женщину из-под власти церкви, сделать ее полноценной матерью и женой, ибо только свободная женщина может освободить мужчину! Ее рабство — это рабство мужчины.
Луиза, выбежавшая на минуту из комнаты, вернулась в сопровождении запыхавшейся и весело улыбающейся мадемуазель Мазлин.
— Мама, мадемуазель Мазлин тоже должна порадоваться с памп. Если бы ты знала, как она меня любила и берегла, какой она преданный друг!
Женевьева нежно обняла учительницу.
— Знаю, знаю… От души благодарю вас, дорогая, за все, что вы сделали для нас в эти печальные годы.
Мягкосердечная мадемуазель Мазлин была растрогана до слез.
— Нет, нет, — воскликнула она, — это я должна благодарить вас за те счастливые минуты, что переживаю сейчас.
Улыбающиеся, радостные, друзья снова обменялись рукопожатиями. Все заговорили сразу, Сальван сообщил мадемуазель Мазлин об имевших место накануне перемещениях. Услышав об этом, Женевьева радостно воскликнула:
— Мы вернемся в Жонвиль! Это правда? Чудесный Жонвиль, уютный уголок, где мы провели столько счастливых дней! Теперь мы снова там заживем в мире и любви! В Майбуа я и