17ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[82]В БРЮССЕЛЬ
[Париж], пятница, 15 января 1847 г.
Дорогой Маркс!
Я бы раньше тебе написал, если бы Б[ернай]с не заставил меня так долго ждать. Проклятого Бёрнштейна, у которого я, между прочим, справлялся также о твоем приезде сюда, никак нельзя было застать, и потому я поручил это дело Б[ернай]су, который хотел уже в понедельник доставить мне в город письмо для тебя. Вместо этого я вчера поздно вечером получил прилагаемую записку, которую этот лентяй нацарапал третьего дня вечером в Сарселе; содержащиеся в ней разъяснения отнюдь не такого характера, чтобы нужно было обдумывать их в продолжение пяти — шести дней. Но таков уж этот парень. Впрочем, я сам поговорю с Бёрнштейном, так как меня решительно не удовлетворяет это разъяснение и, откровенно говоря, я никому не верю меньше на слово, чем Б[ернай]су. Этот человек в течение шести месяцев все уши мне прожужжал, что ты смело мог бы приехать в любой день со всеми своими пожитками, а когда дело уже на мази, тогда он сочиняет длинную историю насчет паспорта. Как будто тебе нужен паспорт! На границе никто его не спрашивает; когда Мозес{107} приехал сюда, у него тоже никто не спрашивал паспорта, как и у меня; а если ты будешь жить у меня, то хотел бы я знать, кто стал бы спрашивать об этом. На худой конец для удостоверения личности годится бельгийский паспорт, действительный внутри страны, или известное послание г-на Леопольда: Cabinet du roi{108} — этого достаточно для всех случаев. Гейне придерживается такого же мнения, и когда мне удастся поймать Бёршнтейна, я расспрошу его об этом.
Б[ернай]с выдумал также историю с Толстым{109}, или, вернее, Б[ёрн]штейн навязал ему ее, так как Б[ёрн]шт[ейн] навязывает ему все, что ему угодно. Все самые разнообразные сведения, о которых Б[ернай]с прежде нам писал, идут из того же источника, и поскольку я неоднократно был свидетелем того, с какой непогрешимостью Б[ёрн]штейн изрекает Б[ернай]су свои предположения, сплетни и собственные измышления и как Б[ернай]с принимает их за чистую монету, я не верю ни одному слову из тех важных известий, о которых он прежде…{110} сообщал в письмах «из самого надежного источника».
Я…{111} сам видел, как Б[ёрн]штейн, рисуясь своей полной осведомленностью, заставил Б[ернай]са поверить (а ведь ты знаешь, как восторженно верит Бернайс, если он уже поверил), что газета «National» целиком и полностью продалась Тьеру, в какой-то мере за наличные деньги. Малыш готов был дать голову на отсечение, что это так, — он в этом отношении неисправим, как и в своем восторженном, смертельно грустном настроении. В течение последних двух недель он шестнадцать раз был на грани отчаяния.
Это — между нами. Значит, относительно твоего приезда сюда я еще раз спрошу Б[ёрн]шт[ейна]; Гейне, как я уже говорил, считает, что ты смело мог бы приехать. Или, может быть, ты пойдешь во французское посольство и попросишь выдать тебе паспорт на основании твоего прусского эмиграционного свидетельства?
Хорошо, что ты сообщил мне о приезде Мозеса. Сей благородный муж пришел ко мне, но не застал меня. Я написал ему, чтобы он назначил мне свидание. Вчера оно состоялось. Он очень изменился. Юношеские кудри обрамляют его голову, красивая бородка придает некоторую грацию его острому подбородку, щеки его покрыты девственным румянцем, но утраченное величие отражалось в его красивых глазах, и он проявил поразительную скромность. Здесь, в Париже у меня выработался очень бесцеремонный тон, потому что без шума и брага не киснет, а этим тоном можно многого добиться у женщин. Но поникший вид некогда потрясавшего мир непревзойденного Гесса почти обезоружил меня. Однако геройские поступки «истинных социалистов», его учеников (об этом ниже) и его не изменившийся внутренний облик снова придали мне мужества. Одним словом, я так холодно и насмешливо встретил его, что у него пропадет всякая охота приходить ко мне. Единственное, что я для него сделал, — я дал ему несколько хороших советов по поводу триппера, который он привез с собой из Германии. У нескольких немецких художников, которых он прежде знал в Германии, он тоже потерпел полное фиаско, Один только Густав Адольф Кётген остался ему верен.
Бременцу{112} надо во всяком случае отдать предпочтение перед швейцарцем{113}, Я не могу написать швейцарцу: 1) потому что забыл его адрес, 2) потому что я не хочу [предлагать]{114} этому типу более низкий гонорар с листа, чем ты предложил бременцу. [Сообщи]{115} поэтому твои предложения бременцу и одновременно пришли адрес этого субъекта. Он хорошо заплатил Б[ернай]су за его плохую брошюру о Ротш[ильде], но надул Пют[мана]: печатал для него, но отложил до бесконечности уплату гонорара, под тем предлогом, что не располагает свободными средствами.
Очень хорошо, что ты пишешь по-французски против Прудона. Надо надеяться, что, когда получится это письмо, брошюра{116} будет уже закончена. Само собой разумеется, что я тебе разрешаю заимствовать из нашей работы{117} все, что тебе угодно. Я также думаю, что ассоциация Пр[удона] сводится к плану Брея[83]. Я совершенно забыл доброго Брея.
Ты, может быть, читал в «Trier'sche Zeitung» о новом лейпцигском социалистическом журнале под заглавием «Veilchen», листки невинной современной критики!! Г-н Земмиг рычит там, как Зарастро:
«В этих священных покоях
Мести не знает никто,
За этой стеной священной
Предателей нет презренных.
И тогда, опираясь на дру-у-у-у-ужескую руку,
Перейдет он в лучший мир без горести и муки»{118}.
Но у него, к сожалению, нет необходимого баса, как у блаженной памяти Рейхеля. Зарастро-Земмиг приносит здесь жертвы трем божествам: 1) Гессу — 2) Штирнеру — 3) Руге — всем сразу. Первые двое [проникли]*** в глубины науки.
Этот листок или «фиалка» — самый большой вздор, какой я когда-либо читал. Такое тихое и в то же самое время беззастенчивое сумасшествие возможно только в Саксонии.
Как бы было хорошо, если бы мы могли еще раз написать главу об «истинных социалистах» теперь, когда они развились во всех направлениях, когда выделились вестфальская школа, саксонская школа, берлинская школа и т. д., наряду с одинокими звездами, вроде Пютмана и т. д.[84] Их можно было бы подразделить по небесным созвездиям: Пютман — Большая Медведица и Земмиг — Малая Медведица, или Пютман — Телец, а Плеяды — его восьмеро детей. Рога он все равно заслуживает, если у него их нет. Грюн — Водолей и т. д.
Кстати о Грюне — я переработаю статью о грюновском Гёте, сокращу ее до 1/2—3/4 листа и подготовлю для нашей работы, если ты это одобряешь, о чем ты должен немедленно мне написать[85]. Книга исключительно характерна. Гр[юн] восхваляет всякое филистерство Гёте как человеческое, он превращает франкфуртца и чиновника Гёте в «истинного человека», между тем как все колоссальное и гениальное он обходит или даже оплевывает. Таким образом, эта книга представляет блестящее доказательство того, что человек — это немецкий мелкий буржуа. Я это только наметил, но мог бы развить и порядком сократить остальную часть статьи, так как она не подходит для нашей работы. Что ты об этом думаешь?
Твой Энгельс
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg de Namur. Bruxelles.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
18ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[86]В БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник, 9 марта [1847 г.]
Дорогой Маркс!
Прилагаемую брошюрку мне сегодня утром принес Юнге; несколько дней тому назад Эв[ербек] принес ее к ним. Я посмотрел эту вещь, заявил, что это написал Мозес{119}, и разобрал ее Ю[нге] по пунктам. Сегодня вечером я видел Эв[ербека]; он сознался, что принес ее, и когда я порядком разделал эту вещь, то оказалось, что он сам, Э[вербек], является автором этой жалкой стряпни. Он уверяет, что написал это в первые месяцы моего пребывания здесь. Его вдохновило первое опьянение от сообщенных мною новостей. Таковы эти ребята. Эвербек смеялся над Гессом за то, что тот украшает себя чужими перьями, которые ему не к лицу, и запретил штраубингерам передавать Грюну содержание моих докладов, чтобы тот не присвоил себе сказанного, а сам при этом садится за стол — как всегда, с самыми лучшими намерениями — и поступает точно так же, ничуть не лучше. Мозес и Грюн испоганили бы все не больше, чем этот народный врачеватель триппера. Я, конечно, сперва немного посмеялся над ним, а затем запретил ему когда-либо заниматься подобной пакостью. Но это, очевидно, уж в натуре таких людей. На прошлой неделе я частью из озорства, частью из нужды в деньгах написал анонимный благодарственный адрес Лоле Монтес[87], полный двусмысленностей. В субботу я прочел ему оттуда несколько мест, а сегодня вечером он рассказал мне со своим
обычным добродушием, что это вдохновило его уже на следующий день написать нечто похожее, и он сразу же передал написанное Мёйреру для его журнала-инкогнито{120} (он действительно выходит совершенно тайно и только для редакции, под цензурой г-жи Мёйрер, которая уже отличилась тем, что вычеркнула стихотворение Гейне). Он-де сообщает мне об этом уже теперь, чтобы показать свою честность и не совершить плагиата! Сей новый шедевр этого писателя, падкого на плоды чужого труда, является, конечно, переделкой моей шутки в торжественно напыщенном стиле. Разумеется, у него кишка тонка, и мне на это наплевать, но этот последний пример показывает, как настоятельно необходимо, чтобы либо твоя книга{121}, либо наши рукописи{122} вышли возможно скорее. Все эти господа постоянно сокрушаются, что такие прекрасные мысли так долго остаются неизвестными народу, и в конце концов не находят другого средства облегчить свое горе, как выжать из себя все то, что они, по их мнению, в достаточной степени переварили. Не выпускай поэтому бременца{123} из виду. Если он не ответит, напиши еще раз. В крайнем случае согласись на самое минимальное. Эти рукописи, оставаясь без движения, теряют с каждым месяцем от 5 до 10 франков с листа своей меновой стоимости. Пройдет еще несколько месяцев, начнутся дебаты в прусском ландтаге, в Берлине развернется конфликт, и за Бауэра и Штирнера нельзя будет уже получить и по 10 франков за лист. Когда имеешь дело с подобной злободневной работой, то постепенно попадаешь в такое положение, когда следует отказаться от, высокого гонорара, которого требует писательское самолюбие.
Я провел около недели у Б[ернайса] в Сарселе. Он тоже делает глупости. Пишет в «Berliner Zeitungs-Halle» и как ребенок радуется, что там печатаются его мнимо коммунистические словоизвержения по адресу буржуа. Разумеется, редакция и цензура оставляют то, что направлено только против буржуа, и вычеркивают те немногие намеки, которые могли бы оказаться неприятными для них самих. Он ругает суды присяжных, «буржуазную свободу печати», систему представительных учреждений и т. п. Я разъясняю ему, что это называется работать буквально pour le roi de Prusse{124} и косвенно — против нашей партии; на это следуют известные порывы пылкой души, ссылки на невозможность чего бы то ни было добиться. Я заявляю, что «Zeitungs-Halle» оплачивается правительством; в ответ — упорное отрицание, ссылка на симптомы, которые в глазах всего мира, за исключением чувствительного населения Сарселя, явились бы именно доказательством правильности моих слов. Результат: добродетельное воодушевление, пылкая душа не может писать вопреки своим убеждениям, отказывается понимать политику, которая щадит тех людей, каких он до сих пор смертельно ненавидел. «Это не мой жанр!» — вечный ultima ratio{125}. Я прочел немало этих статей, помеченных Парижем; они написаны как нельзя более в интересах правительства и в стиле «истинного социализма». Я готов отказаться от Б[ернай]са и не намерен больше вмешиваться в нарочито великодушную отвратительную семейную неразбериху, в которой он разыгрывает героя преданности и бесконечного самопожертвования. Это надо видеть. Пахнет все это, как пять тысяч непроветренных перин, плюс бесчисленные отрыжки от австрийских вегетарианских блюд. И если этот парень еще десять раз вырвется из тамошней слякоти и переберется в Париж, он все же десять раз сбежит назад. Можешь вообразить, что за. моральные бредни заводятся, у него из-за этого в голове. Семья сложного типа, в которой он живет, окончательно превращает его в ограниченного филистера. Никогда больше ему не заманить меня в свою лавочку; впрочем, так скоро он и не стоскуется по мне, этакой бесчувственной личности.
Брошюру о конституционном вопросе[88] ты получишь в самом непродолжительном времени. Я напишу ее на отдельных листах, чтобы ты мог делать вставки или сокращать. Если есть надежда, что Фоглер заплатит что-нибудь, спроси его, не возьмет ли он памфлет о Лоле Монтес — от полутора до двух листов, — но незачем говорить ему, что эту вещь написал я. Ответь мне на это немедленно, так как в противном случае я предприму попытку в Бельвю. Ты, вероятно, читал в «Debats» или в «Constitutionnel», что Большой совет запретил негодяю Шлепферу в Херизау печатать революционные вещи из-за вюртембергских жалоб; он сам подтвердил это в письмах сюда и запретил ему что-либо присылать. Это — лишнее основание держаться бременца. Если с ним нельзя будет столковаться, то останется только «книгоиздательство» в Бельвю близ Констанца. Впрочем, если издание наших рукописей будет мешать изданию твоей книги, тогда брось к черту рукописи, так как гораздо важнее, чтобы появилась твоя книга. Ведь мы оба извлекаем не особенно много выгоды из наших работ.
Ты, может быть, читал во вчерашнем номере «Kolnische Zeitung» (за понедельник) статью о скандальной истории с Мартеном дю Нор? Это — статья Б[ернай]са; он время от времени пишет корреспонденции вместо Бёрнштейна.
Здешняя полиция теперь свирепствует вовсю. Создается впечатление, что она всеми силами старается спровоцировать мятеж или массовый заговор в связи с голодом. Сперва она распространяла разного рода издания и расклеивала подстрекательские прокламации, а теперь она даже изготовила и разбросала воспламеняющиеся устройства, которые, однако, не были подожжены, для того чтобы лавочники могли почувствовать всю зловредность этого дьявольского замысла. К тому же она затеяла историю с коммунистами-материалистами[89], арестовала массу людей, из которых А знает Б, Б — В, В — Г и т. д., и на основании этого знакомства и некоторых свидетельских показаний превратила всю эту массу по большей части незнакомых друг с другом людей в одну «шайку». Процесс этой «шайки» должен скоро слушаться, и если к этой новой системе прибавить еще старое complicite morale{126}, то можно очень легко осудить любого человека. Это похоже на Эбера. Таким образом нет ничего легче, как осудить без всяких разговоров и отца Кабе.
Приезжай сюда в апреле, если есть какая-нибудь возможность. До 7 апреля я перееду — еще не знаю, куда, — и к этому времени у меня будет немного денег. Мы тогда могли бы вместе немного покутить самым веселым образом. Причем, так как полиция теперь ведет себя отвратительно (кроме саксонца, о котором я писал, предложено было уехать также и моему старому противнику Эйзерману — оба остались здесь, сравни К. Грюн в «Kolnische Zeitung»), то лучше всего последовать совету Б[ёрн]шт[ей]на. Попытайся получить у французского посланника паспорт на основании твоего эмиграционного свидетельства; если это не удастся, тогда мы попытаемся что-нибудь предпринять здесь — может быть, найдется еще какой-нибудь консервативный депутат, с которым удастся завести сношения через шестые руки. Тебе совершенно необходимо выбраться из скучного Брюсселя и приехать в Париж, да и у меня тоже сильное желание немного покутить с тобой. Здесь можно быть либо беспутным человеком, либо ментором; беспутным человеком среди беспутных забулдыг, — а в этом нет ничего хорошего, когда у тебя нет денег, — или же ментором Эв[ербека], Б[ернай]са и компании. В противном случае приходится принимать мудрые советы главарей французских радикалов, которых потом еще надо защищать против других ослов, чтобы они не слишком задирали нос в своем немецком чванстве. Если бы у меня было 5000 фр. ренты, я бы только работал и весело проводил время с женщинами, пока не наступил бы мой конец. Если бы не было француженок, то вообще не стоило бы жить. Но пока есть на свете гризетки, это другое дело! При этом не мешает время от времени побеседовать о чем-либо стоящем или наслаждаться жизнью с некоторой изысканностью; но ни то, ни другое невозможно с этим сбродом — моими знакомыми. Ты должен приехать сюда.
Видел ли ты «Революцию» Л. Блана[90]? Дикая смесь верных догадок и самых невероятных нелепостей. Я прочел только половину первого тома в Сарселе. Это производит странное впечатление. Он то поражает интересным замечанием, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом. Но у Л.Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути. Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» — идеологией.
Известна ли тебе книга Ашиля де Волабеля «Падение Империи, история двух реставраций», вышедшая в прошлом году? Автор — республиканец из «National», принадлежит как историк к старой школе — до Тьерри, Минье и т. д. Полнейшее непонимание самых обыкновенных отношений — даже Капфиг в своей книге «Сто дней» в этом отношении гораздо лучше. Но эта работа интересна благодаря перечислению подлостей Бурбонов и союзников и по своему довольно точному изложению и критике фактов, поскольку ему не мешают его национальные и политические интересы. В общем, однако, книга написана скучно именно из-за непонимания общего хода событий. «National» плохой историк, а Волабель, говорят, друг Марраста.
Мозес совершенно пропал. У «рабочих», с которыми я не «общаюсь», он обещал читать лекции, выдает себя за противника Грюна и за моего близкого друга! Богу, а также Мозесу известно, что во время нашего второго и последнего свидания в пассаже Вивьен я оставил его стоять с раскрытым ртом, а сам вместе с художником К[ёрнером] ушел с двумя девушками, которых последний подцепил. С тех пор я встретил его еще на масленице, когда он под сильным дождем с ужасающе унылым видом влачил свое пресыщенное жизнью «я» по направлению к бирже. Мы даже не подали вида, что узнали друг друга.
Письмо Бак[унину] я доставлю, как только у меня будет его верный адрес — до сих пор я в этом не уверен.
Кстати: напиши же Эв[ербеку] по поводу его брошюрки; его надо высмеять; он униженно выставляет свои ягодицы и желает, чтобы его побили, — знакомая история.
Итак, напиши немедленно и постарайся устроить так, чтобы приехать сюда.
Твой Ф. Э.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1939 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф.Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
19МАРКС — ЭНГЕЛЬСУ[91]В ПАРИЖ
[Брюссель], 15 мая [1847 г.]
Дорогой Энгельс!
Ты знаешь, что Фоглер уже в начале апреля арестован в Ахене. Из-за этого пока невозможно печатание присланной тобой брошюры{127}. Первая треть ее мне очень понравилась. В двух остальных частях надо непременно внести некоторые изменения. Подробнее об этом в следующий раз.
Прилагаю оттиск твоей карикатуры[92], Я послал ее в «Brusseler-Zeitung»[93].
Что касается действительно отвратительной статьи Грюна или К° в «Trier'sche Zeitung», то теперь, пожалуй, уже слишком поздно, но было бы хорошо, если бы ты раньше поместил в той же подлой газете опровержение в несколько строчек.
В Лондон я не могу ехать[94]. Денежные дела не позволяют мне этого. Но Вольфа{128}, я надеюсь, мы отправим туда. И тогда будет достаточно того, что вы оба будете там.
Voce{129}о деньгах:
Ты ведь помнишь, что Гесс еще со времени «Gesellschaftsspiegel» остался должен мне и моему шурину Эдгару{130}. Поэтому я выдаю на него из Брюсселя вексель, подлежащий уплате через 30 дней по предъявлении.
Бернайс также должен мне с мая прошлого года 150 франков. Ему точно так же будет предъявлен вексель.
Я прошу тебя, таким образом, о следующем:
1) сообщи мне прежде всего адреса их обоих;
2) сообщи обоим все это и скажи этим ослам,
3) что если они думают, что до 15 июня не в состоянии будут уплатить соответствующие суммы, то пусть они, тем не менее, акцептируют вексель. Я тогда позабочусь об обеспечении этих векселей в Париже. Конечно, ты этим ослам скажешь последнее лишь в том случае, если это будет безусловно необходимо.
Я в данное время так стеснен в деньгах, что вынужден прибегнуть к этим векселям, и к тому же обоим ослам нечего дарить деньги. Конечно, если эти ослы только для вида намерены акцептировать векселя, то я должен уже сейчас знать об этом.
Так как дело это очень спешное, то я надеюсь, что ты не промедлишь ни одного дня, сделаешь все необходимое и известишь меня.
Здесь, в Брюсселе найден дисконтер.
Я не могу тебе больше писать. Дней двенадцать тому назад Брейер пустил мне кровь, но, вместо левой, на правой руке. Так как я продолжал работать, точно ничего не случилось, то рана стала гноиться, вместо того чтобы заживать. История могла стать опасной, и я мог лишиться руки. Теперь она уже почти зажила. Но рука еще слаба, и ее не следует напрягать.
Твой Маркс
[Приписка Ф. Жиго]
Дорогой Фрицхен!
Я как раз занят сейчас чтением твоей брошюры — пока что мне это доставляет большое удовольствие, — и я вполне счастлив от сознания, что я ни в какой степени не немец. Бог, или разум, или род да хранят нас от мещанства!! Засим честь имею пребывать
искренне Вам преданный Филипп
Р. S. Напиши мне хоть полсловечка.
Впервые полностью опубликовано на языке оригинала в Marx — Engels Gesamtausgabe. Dritte Abteilung, Bd. 1, 1929 и на русском языке в Сочинениях К.Маркса и Ф. Энгельса, 1 изд., т. XXI, 1929 г.
Печатается по рукописи.
Перевод с немецкого
20ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ[95]В ГОЛЛАНДИЮ
[Брюссель], вторник 28— четверг 30 сентября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Здесь на этих днях произошла весьма любопытная история. Все те элементы среди здешних немцев, которые недовольны нами и нашими выступлениями, составили коалицию, чтобы низвергнуть тебя, меня и вообще коммунистов и конкурировать с Рабочим обществом[96]. Борнштедт в высшей степени недоволен. Заявления Оттерберга, что мы просто использовали Б[орнштедта], повторенные и подтвержденные Зандкулем и использованные, в свою очередь, Крюгером и Морасом, — привели Борнштедта в ярость против нас всех. Морас и Крюгер, которые всем жалуются, что мы обращаемся с ними высокомерно, подлили еще масла в огонь. Зейлер зол из-за того, что им непростительно пренебрегли при основании Рабочего общества, а также из-за успехов, достигнутых Обществом, вопреки всем его пророчествам. Хейльберг жаждет сильной, хотя и бескровной мести за выпадающие каждый день на его долю грубости. Борнштедт также пышет злобой за то, что с помощью подаренных книг и географических карт он не смог купить себе положение влиятельного демократа, а также добиться почетного членства и установки его бюста в Обществе, а что, наоборот, его наборщик завтра вечером будет обсуждать его кандидатуру, как если бы речь шла о самом обыкновенном человеке. Его злит также, что он, аристократический homme d'esprit{131}, находит гораздо меньше случаев посмеяться над рабочими, чем он надеялся. Что касается Мораса, то он злится потому, что не смог привлечь «Brusseler-Zeitung» на сторону Гейнцена. Наконец, все эти разнородные элементы объединились для того, чтобы нанести удар, который должен отодвинуть нас на второй план в глазах Энбера и бельгийских демократов и создать более импозантное и универсальное общество, чем наше мизерное Рабочее общество. Всем этим господам страстно хотелось хоть один раз найти случай проявить свою инициативу, и эти трусливые канальи решили, что самое подходящее время для этого — момент твоего отсутствия. Но они позорно просчитались.
Они поэтому втихомолку решили устроить космополитически-демократический ужин и там совершенно неожиданно предложить организовать общество вроде «Братских демократов» с устройством рабочих митингов и т. д. и т. п. Они образовали нечто вроде комитета, в который для проформы ввели совершенно безвредного для них Энбера. После разного рода неопределенных слухов я только в воскресенье вечером получил в Обществе от Б[орнштедта] кое-какие сведения об этом, а на понедельник уже был назначен ужин. От Борншт[едта] невозможно было добиться подробностей, кроме того, что будут присутствовать Жотран, генерал Меллине, Адольф Бартельс, Катс и т. д., поляки, итальянцы и т. д. Хотя я ничего не подозревал обо всей этой коалиции (я только в понедельник утром узнал, что Борншт[едт] немного обижен, а Морас и Крюгер жалуются и ведут интриги; о Зейлере и Хейльберге я ничего не знал), дело все же показалось мне подозрительным. Но идти туда надо было ради бельгийцев, а также из тех соображений, чтобы в маленьком Брюсселе не было предпринято какого-либо демократического мероприятия, в котором мы не принимали бы участия. Но нужно было позаботиться о том, чтобы пошла целая группа. Валлау и я изложили дело, энергично отстояли свою точку зрения, и тотчас же нашлось человек тридцать, которые захотели пойти. В понедельник утром Лупус{132} мне сказал, что, кроме почетного председателя, старика Меллине, и действительного председателя Жотрана, они должны выбрать еще двух вице-председателей, из которых один — Энбер, а другой должен быть немцем, желательно — рабочим. Валлау, к сожалению, не годится, потому что он не говорит по-французски. Так сказал ему Борнштедт. Он, Лупус, ответил, что в таком случае я должен быть вице-председателем. Я тогда предложил Лупусу быть этим вице-председателем, но он категорически отказался. Я этого также не хотел, потому что слишком молодо выгляжу, но в конце концов я решил, что, поскольку возможны всякие случайности, будет лучше, если я соглашусь.
Вечером мы пришли туда[97]. Борншт[едт] притворился, будто ничего не знает, будто ничего еще не подготовлено, кроме кандидатур руководящих лиц (по-прежнему за исключением немца) и нескольких записавшихся уже ораторов, имен которых я не мог узнать, кроме Крюгера и Мораса. Он каждую минуту выбегал по поводу устройства помещения, подбегал то к одному, то к другому, плутовал, интриговал, вилял хвостом изо всех сил. Но пока я не видел еще никаких признаков особой интриги, это обнаружилось только позднее. Мы были в кабачке «Льежуа» на площади Пале де жюстис. Когда дело дошло до выбора руководящих лиц, Борншт[едт], вопреки всякому уговору, предложил Валлау. Этот последний был отведен по его просьбе Вольфом (Лупусом), который предложил меня; это прошло блестяще. Таким образом вся интрига была расстроена и потеряла свой смысл. Тогда они совершенно растерялись и выдали себя. После Энбера, провозгласившего тост за мучеников свободы, я предложил по-французски тост в память революции 1792 г. и предстоящей годовщины 1 вандемьера I года Республики. После меня Крюгер произнес смехотворную речь, в которой он запутался и должен был вытащить свои записи. Затем Морас прочел торжественную проповедь, в которой речь шла главным образом о его собственной персоне. Оба говорили по-немецки. Их тосты были такие путаные, что я их совершенно не запомнил. Затем Пеллеринг говорил по-фламандски, адвокат Спильтхорн из Гента по-французски провозгласил тост в честь английского народа, а затем, к моему величайшему удивлению, горбатый паук Хейльберг выступил с длинной, пошлой, назидательной речью по-французски, в которой он, во-первых, с гордостью назвал себя редактором «Atelier Democratique»; во-вторых, заявил, что он, великий Хейльберг, в течение многих месяцев преследовал, — но это надо сказать по-французски: L'association des ouvriers belges, voila le but que Je poursuis depuis quelques mois{133} (то есть с того момента, как Я соизволил ознакомиться с последней главой «Нищеты философии»). Таким образом, Он преследует эту цель, а не Катс и другие бельгийцы. «Мы вступим на это поприще, придя на смену нашим отцам»{134} и т. д. Он сделает то, чего не смогли сделать Катс и Жотран. В-третьих, он предложил основать нечто вроде общества «Братские демократы» и снова организовать митинги, в-четвертых, поручить избранному бюро организацию и того, и другого.
Подумать только, какая путаница! Во-первых, смешение космополитической затеи с бельгийскими митингами по поводу бельгийских дел, а во-вторых, передача этого предложения существующему бюро, вместо того чтобы совершенно отказаться от него, поскольку у них все проваливается! А если он исходил из того, что я уезжаю, разве ему не следовало бы знать, что нечего и думать вводить в бюро кого-нибудь другого, кроме тебя? Но этот олух уже заготовил и написал свою речь, и его тщеславие не позволяло ему отказаться от чего бы то ни было, в чем он мог бы проявить свою инициативу. Эта затея, конечно, прошла, а так как она была встречена, правда, весьма неискренними, но громкими криками одобрения, то нечего было и думать о лучшем изложении этого неясного предложения. Потом выступал А. Бартельс (Жюля{135} не было), а затем попросил слова Валлау. Но каково было мое удивление, когда вдруг вскочил Борнштедт и энергично потребовал слова для Зейлера на том основании, что он еще раньше был внесен в список ораторов. З[ейлер] получил слово и произнес бесконечно длинную, трескучую, глупую, до смешного пошлую, просто позорную речь (по-французски), в которой он говорил ужасный вздор о законодательной, административной и исполнительной власти, давал демократам всякого рода мудрые советы (как и Хейльберг, который молол всякий вздор об образовании и вопросах обучения); затем З[ейлер] стал в позу великого человека, говорил о демократических обществах, в которых он-де участвовал и которыми, быть может, даже руководил (буквально), и, наконец, рассказал о своём благородном бюро[98] и последних известиях, полученных из Парижа и т. д. Одним словом, это было отвратительно. После этого говорили еще многие — какой-то осел из Швейцарии, Пеллеринг, Катс (очень хорошо) и т. д., а в 10 часов Жотран (которому было очень стыдно за немцев) закрыл заседание. Вдруг Хейльберг потребовал внимания и заявил, что речь Веерта на конгрессе по вопросу свободы торговли[99] появится завтра в приложении к «Atelier», которое будет продаваться отдельно!!! Залевский также со слезами говорил о союзе между несчастной Польшей и великой, благородной и поэтической Германией — в конце концов все очень спокойно, но с большим недовольством разошлись по домам. —
Четверг, 30 сентября
С тех пор как это было написано, произошло много нового и многое было решено. Во вторник утром, когда мне стала ясна вся эта интрига, я стал бегать повсюду и организовывать противодействие; еще в 2 часа ночи я забежал к Лупусу в бюро, чтобы узнать, нельзя ли забаллотировать Борнштедта в Рабочем обществе. В среду я побывал всюду, но все считали, что нам этого не удастся добиться. В среду вечером я пришел на заседание Общества; Б[орн]ш[тед]т был уже там, он держался двусмысленно; наконец, Томис принес новый номер газеты{136}; моя статья против Гейнцена{137}, которую я принес ему еще в понедельник (в 2 часа дня), но, не застав его, отнес в типографию, не была помещена. Я спросил его об этом, и он ответил, что не было места. Я напомнил, о чем ты с ним условился[100]. Он отрицал это; я подождал прихода Валлау, который сказал мне, что места было достаточно, но что во вторник Б[орн]ш[тедт] велел взять статью из типографии и не прислал ее обратно. Я пошел к Б[орн]ш[тед]ту и сказал ему об этом в довольно грубом тоне. Он пытался выпутаться. Я опять напомнил об уговоре, но он снова все отрицал, отделываясь всякой болтовней. Я сказал ему несколько грубостей — при этом сидели Крюгер, Жиго, Энбер и др. — и спросил его: «Напечатаете вы эту статью в воскресенье, да или нет?» — «Об этом мы должны еще поговорить». — «Я с вами об этом не стану говорить». — На этом я его оставил.
Заседание началось. Б[орн]ш[тед]т оперся головой на руку и с особым торжеством смотрел на меня. Я также посмотрел на него и ждал, что будет. Выступил г-н Томис, который, как тебе известно, потребовал слова. Он вытащил из кармана написанную речь, которая содержала целый ряд нелепейших выпадов по поводу нашего мнимого спора, и зачитал ее по бумажке. Так продолжалось довольно долго, но когда этому не видно было конца, поднялся всеобщий ропот, многие стали требовать слова, и Валлау призвал Т[омиса] к порядку. Тогда Т[омис] произнес по бумажке шесть бессмысленных слов по этому вопросу и сел на место. После этого выступил Гесс и очень хорошо нас защищал. За ним — Юнге. Затем выступил парижский Вольф{138}, который, правда, три раза запнулся, но был встречей горячими аплодисментами. Затем говорили еще многие другие. Вольф сознался, что мы возражали только для вида. Поэтому мне пришлось выступить. Я говорил, — к величайшему смущению Б[орн]ш[тед]та, который воображал, что я больше всего занят личными дрязгами, — итак, я говорил о революционной стороне протекционистской системы, совершенно игнорируя вышеупомянутого Томиса, и поставил новый вопрос. Принято. — Пауза. — Б[орн]ш[тед]т, сильно потрясенный моей резкостью по отношению к нему, полным провалом Томиса (в его речи чувствовался Б[орн]ш[тед]т) и особенно резкостью, с которой я закончил свою речь, подошел ко мне: «Но, милое дитя, вы так сильно горячитесь» и т. д. Одним словом, я должен был подписать статью. — «Нет». — «Тогда нам надо, по крайней мере, столковаться относительно краткого введения от редакции». — «Хорошо, завтра в одиннадцать часов в кафе «Сюисс»».
Затем перешли к приему Б[орн]ш[тед]та, Крюгера и Вольфа. Первым встал Гесс и задал Борнштедту два вопроса относительно собрания в понедельник. Б[орн]ш[тед]т отделался ложью, а Гесс был настолько малодушен, что объявил себя удовлетворенным. Юнге напал на Б[орн]ш[тед]та лично по поводу его поведения в Обществе и за то, что он ввел Зандкуля под чужим именем. Фишер очень энергично выступил против Б[орн]ш[тед]та, не сговорившись предварительно с нами, но говорил он очень хорошо. Так же выступали еще многие другие. Одним словом, упоенному победой г-ну фон Борнштедту пришлось форменным образом пройти сквозь строй рабочих. Ему задали изрядную трепку, и он — он, который считал, что, подарив книги, совершенно втерся в доверие, — был так потрясен, что мог отвечать только слабо, уклончиво, сдержанно, несмотря на то, что Валлау фанатически стоял на его стороне, плохо вел собрание и позволял ему каждую минуту прерывать ораторов. Все еще было неопределенно, когда Валл[ау] попросил предложенных кандидатов удалиться и приступил к голосованию. Крюгер, предложенный мной как в высшей степени безобидный человек, который не сможет повредить Обществу, был безоговорочно поддержан Вольфом и прошел. По поводу Б[орн]ш[тед]та Валл[ау] выступил с длинной резкой речью в его защиту. Тогда выступил я, разоблачил всю интригу, поскольку она касалась Общества, опроверг одну за другой все увертки Б[орн]ш[тед]та и, наконец, заявил: «Б[орнштедт] интриговал против нас, хотел составить нам конкуренцию, но мы победили и поэтому можем теперь допустить его в Общество». Во время этой речи, — это была самая лучшая речь, какую я когда-либо произносил, — меня часто прерывали аплодисментами; особенно когда я сказал: «эти господа думали, что победа уже на их стороне, потому что я, ваш вице-председатель, уезжаю отсюда, но они не подумали о том, что среди нас есть человек, которому это место принадлежит по праву, единственный человек, который может здесь, в Брюсселе быть представителем немецких демократов, — это Маркс», — тут раздались громкие аплодисменты. Одним словом, после меня больше никто не выступал, и, таким образом, Б[орн]ш[тед]т даже не удостоился чести быть выброшенным. Он стоял за дверью и все слышал. Я охотнее сказал бы это в его присутствии, но другого выхода не было, так как я должен был беречь свои силы для последнего удара, а Валл[ау] прекратил дискуссию. Но он, подобно Вольфу и Крюгеру, слышал все до единого слова. В противоположность ему Вольф прошел почти блестяще.
Короче говоря, на вчерашнем заседании Б[орн]ш[тед]т, Крюгер и другие были так посрамлены, что они из приличия не могут показываться в Обществе, и этого с них надолго хватит. Но они, конечно, придут; этот наглец Б[орн]ш[тед]т был совершенно убит тем, что мы оказались еще бесцеремоннее его, что все планы его потерпели полную неудачу и что мы так решительно выступили против него. Он не нашел ничего лучшего, как бегать по Брюсселю и везде жаловаться на свой позор — последняя степень падения. Он в ярости вернулся в зал, но был совершенно бессилен, и когда я попрощался с Обществом и был отпущен с надлежащим почетом, он в ярости ушел. Во время дебатов о нем присутствовал Бюргерс, который приехал сюда третьего дня вечером.
Наши рабочие во всей этой истории вели себя прекрасно; ни одним словом не было упомянуто о подаренных 26 книгах и 27 географических картах; они отнеслись к Б[орн]ш[тед]ту с величайшей холодностью и беспощадностью, и когда я заключал свою речь, то в моей власти было провалить его огромным большинством. Это признает даже Валл[ау]. Но мы поступили с ним хуже, мы приняли его, но с позором. На Общество эта история произвела прекрасное впечатление; в первый раз рабочие сыграли решающую роль, овладели собранием, несмотря на все интриги, и призвали к порядку человека, который хотел играть среди них видную роль. Только несколько конторщиков и т. п. остались недовольны, вся масса с энтузиазмом нас поддерживает. Они почувствовали, какую силу они представляют, когда они объединены.
Сегодня утром я пошел в кафе «Сюисс», однако Б [орн]ш[тедт], конечно, не явился. — Но меня встретили Веерт и Зейлер, они только что говорили с Б[орн]ш[тед]том, и Зейлер был сама покорность и подобострастие. Я, конечно, не обращал на него никакого внимания. Вчерашнее заседание носило, впрочем, такой драматический характер, протекало и развертывалось так удачно, что парижский Вольф из одного только эстетического чувства по этому поводу сразу взял нашу сторону. Сегодня я был также у А. Бартельса и заявил ему, что Немецкое общество не несет никакой ответственности за все, что произошло в понедельник, что Крюгер, Б[орн]ш[тед]т, Морас, Зейлер, Хейльберг и др. не были даже его членами и что вся эта история, происшедшая без ведома Немецкого общества, имела, по-видимому, целью составить конкуренцию Обществу. Письмо такого же содержания, подписанное всеми членами комитета, завтра будет отправлено также Жотрану. К Энберу я завтра пойду вместе с Лупусом. Затем я написал следующее письмо Жотрану по поводу остающегося, благодаря моему отъезду, вакантного места в организационном комитете брюссельских «Братских демократов»:
«Милостивый государь! Так как я вынужден уехать из Брюсселя на несколько месяцев, я не смогу выполнять те обязанности, которые возложило на меня собрание 27-го сего месяца.
Поэтому я прошу Вас привлечь кого-нибудь из немецких демократов, проживающих в Брюсселе, к участию в работе комитета, которому поручено организовать международное демократическое общество.
Я позволю себе предложить Вам того из немецких демократов Брюсселя, на которого собрание, если бы он мог на нем присутствовать, возложило бы те обязанности, которые ввиду его отсутствия оно доверило мне. Я говорю о г-не Марксе, который, по моему глубокому убеждению, имеет наибольшее право представлять в комитете немецкую демократию. Таким образом, не г-н Маркс заменит меня в комитете, а наоборот, я на собрании заменял г-на Маркса. Примите и пр.»
Дело в том, что я уже раньше условился с Жотраном, что я письменно извещу его о своем отъезде и предложу ввести тебя в комитет. Жотран также в отъезде и вернется через две педели. Если из этой истории ничего не выйдет, что я считаю вероятным, то провалится предложение Хейльберга; если же из этого что-нибудь выйдет, то окажется, что именно мы осуществили это дело. Во всяком случае мы добились того, что ты, а после тебя я, признаны представителями немецких демократов в Брюсселе, и вообще вся интрига с треском провалилась.
Сегодня вечером было заседание общины[101], Я председательствовал. За исключением Валл[ау], который, впрочем, уже склонился на нашу сторону и вчерашнее поведение которого может быть оправдано различными причинами, основательность которых я признал, — за этим исключением, таким образом, торжество по поводу истории с Б[орн]ш[тед]том было единодушным. Эти люди начинают чувствовать свое значение. Они впервые выступили как организация, как сила по отношению к другим людям, и чрезвычайно гордятся тем, что все сошло так гладко и что они одержали такую блестящую победу. Юнге на седьмом небе. Ридель не знает, что делать от радости, даже маленький Онеманс торжествует, как драчливый петух. Словом, я еще раз должен повторить, что эта история вызвала подъем внутри Общества и рост его влияния вовне и в дальнейшем будет оказывать такое же действие. Люди, которые вообще никогда не выступают, напали на Б[орн]ш[тед]та. И даже интрига нам помогла: с одной стороны, Б[орн]ш[тед]т везде говорил, что демократическое Немецкое рабочее общество устроило это собрание, а с другой стороны, мы все это отрицали, и благодаря и тому, и другому обстоятельству об Обществе заговорили среди бельгийских демократов и его считают очень важной, более или менее таинственной силой, «Немецкая демократия становится большой силой в Брюсселе», — сказал сегодня утром Бартельс.
Между прочим, ты также фигурируешь в письме комитета к Жотрану, Жиго будет подписывать в качестве секретаря, замещающего Маркса.
Устраивай же поскорее твои денежные дела и возвращайся сюда. Я горю от нетерпения уехать, а между тем мне приходится здесь выжидать окончания всех этих интриг. Теперь я никак не могу уехать. Чем скорее, следовательно, ты приедешь, тем лучше. Только урегулируй сперва свои денежные дела. Я во всяком случае останусь на своем посту, пока это будет возможно, если удастся — то до тех пор, пока ты приедешь. Но именно потому желательно, чтобы ты поскорее приехал.
Твой Энгельс
Впервые опубликовано в книге: «Der Briffwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
21ЭНГЕЛЬС — МАРКСУВ БРЮССЕЛЬ
Париж, [25]—26 октября 1847 г.
Дорогой Варфоломей!
Только сегодня могу тебе написать, потому что только сегодня мне удалось поймать маленького Луи Блана — после отчаянной борьбы с консьержкой. Результат моих долгих переговоров с ним сводится к тому, что маленький человек на все согласен. Он был сама вежливость и любезность и, кажется, ничего так сильно не желал, как вступить с нами в самые тесные сношения. Ему также совершенно чужда свойственная французам покровительственная манера. Я писал ему, что приду к нему с официальными полномочиями от лондонских, брюссельских и рейнских демократов, а также как представитель чартистов. Он подробно справлялся обо всем; я описал ему состояние нашей партии, как весьма блестящее, говорил о Швейцарии, о Якоби, о баденцах как о наших союзниках и т. д.
Сказал, что ты стоишь во главе: «Вы можете считать г-на М[ар]кса главой нашей партии (то есть наиболее передовой фракции немецкой демократии, в качестве представителя которой я перед ним выступал), а его последнюю книгу против г-на Прудона{139} — нашей программой». На это он обратил большое внимание. В конце концов он мне обещал высказаться в «Reforme» о твоей книге. Он рассказал мне многое о подспудном движении, которое теперь происходит среди рабочих; сказал, что рабочие дешево напечатали 3000 экземпляров его «Организации труда» и что через две недели понадобилось новое издание в 3000 экземпляров; он говорил, что рабочие теперь более революционно настроены, чем когда-либо, но научились выжидать, не устраивать мятежей, а наносить только решительные удары с уверенностью в успехе и т. д. Впрочем, он, очевидно, отучился от покровительственной манеры и по отношению к рабочим.
«Когда я вижу такие вещи, как эта новая программа г-на де Ламартина, мне становится смешно! Чтобы правильно судить о современном состоянии французского общества, надо занимать такое положение, которое дает возможность иметь представление обо всем, посещать утром министра, после обеда торговца, а вечером — рабочего. Ближайшая революция будет носить совершенно другой характер и будет гораздо более решительной, чем все прежние, и просто глупо постоянно выступать только против королей и т. д.»
В конце концов он был очень любезен и радушен. Как видишь, с этим человеком все в порядке, у него самые лучшие намерения. О тебе он говорил с большой симпатией. Ему очень жаль, что вы расстались несколько холодно и т. д. Он все еще очень склонен к изданию в Париже немецкого и французского обозрения. Может быть, впоследствии этим можно будет воспользоваться. — Относительно Руге, о котором он расспрашивал, я сказал ему неприятные вещи: «он стал панегиристом прусского ландтага, даже после того как ландтаг был распущен без всякого результата»[102]. — «Значит, он сделал шаг назад?» — «Конечно».
С отцом Флоконом я также в самых лучших отношениях. К нему я явился вначале в качестве представителя англичан и спросил его по поручению Гарни, почему он так игнорирует «Star». Да, сказал он, ему очень жаль, ему бы очень хотелось написать об этой газете, но в редакции нет никого, кто знал бы английский язык! Я предложил ему каждую неделю писать для него статью, на что он согласился с большой охотой. Когда я сказал ему, что состою корреспондентом «Star», он был очень тронут. Если так будет продолжаться, то мы через месяц привлечем на свою сторону все это направление. Флокон хочет получить у меня записку о чартизме для личного пользования, он не имеет ни малейшего представления о нем. Я сейчас пойду к нему и постараюсь завлечь его дальше в наши сети. Я скажу ему, что «Atelier» делает мне предложения (что в самом деле верно, я еще сегодня вечером пойду туда), но я их отклоню, если он, Флокон, будет подобающим образом вести себя. Это тронет его благородное сердце. — Если я пробуду здесь еще немного и стану лучше писать по-французски, то я закину удочку в «Revue independante». —
Я совершенно забыл спросить Л. Блана, почему он не принял твоей статьи о конгрессе[103]. Я упрекну его в этом в следующий раз, когда он ко мне придет. Между прочим, я сомневаюсь, получил ли он вообще твою книгу{140}. Он совершенно не мог этого вспомнить сегодня. Перед моим отъездом он также очень неопределенно говорил об этом. Я выясню это через несколько дней. Если у него нет книги, я дам ему свой экземпляр. —
Представь себе, этот маленький Бернайс, который бегает здесь повсюду и изображает из себя всеми покинутого «мученика», «который всем помогал деньгами или добрым советом» (буквально), эта скотина имеет a horse and gig — лошадь и кабриолет! Конечно, это принадлежит Бёрншт[ейн]у, но ведь это все равно. Тот же самый субъект, который сегодня изображает из себя несчастного мученика, нуждающегося в деньгах, завтра хвастается тем, что он единственный человек, который умеет зарабатывать деньги. Он написал 21 лист (!) о деле Пралена[104]; книга выйдет в Швейцарии. Суть его книги состоит в том, что мучеником является герцог, а не герцогиня!! На его хвастовство о мученичестве я ответил ему требованием вернуть мне старый долг в 60 франков. Он становится настоящим дельцом и хвастает этим. Впрочем, он сумасшедший. — Даже сам Эвербек злится на него.
Кабе я еще не видел. Он, как видно, рад, что уезжает, так как заметил, что положение здесь начинает становиться шатким и неустойчивым. Флокон хочет начать действовать, а Л. Блан этого не хочет; это совершенно правильно, хотя Л. Бл[ан] также участвует в разных историях и заранее радуется, что буржуазия вдруг лишится своей безопасности, если внезапно вспыхнет революция.
Я был у отца Флокона. Этот славный человек отнесся ко мне исключительно сердечно, и честная откровенность, с которой я рассказал ему свою историю с «Atelier», растрогала его почти до слез. От «Atelier» я перешел к разговору о «National»: «Когда мы в Брюсселе обсуждали вопрос, к какой фракции французской демократии следует обратиться, мы все пришли к единодушному мнению, что прежде всего надо завязать сношения с «Reforme», потому что за границей существует сильное и вполне обоснованное предубеждение против «National». Прежде всего национальные предрассудки этой газеты мешают всякому сближению». «Да, да, это верно», — сказал Флокон, — «и это даже послужило причиной основания «Reforme»; мы с первого же дня заявили, что не хотим завоеваний». «И затем», — продолжал я, — «если верить моим предшественникам, так как сам я никогда не был в редакции «National», эти господа всегда делают вид, что желают покровительствовать иностранцам, что, впрочем, вполне согласуется с их национальными предрассудками; но мы не нуждаемся в их покровительстве, нам не нужны покровители, мы хотим иметь союзников». — «О, да, но мы — совсем другое дело, мы об этом и не думаем». — «Это верно, и я могу только с похвалой отозваться о поведении господ из «Reforme»».
Напоминание о наших делах маленькому Блану очень помогло. Твою речь для конгресса он, по-видимому, куда-то далеко засунул; сегодня он тотчас же отыскал ее и послал Флокону с настойчивой просьбой немедленно напечатать. Я объяснил Флокону, в чем дело. Этот человек не понял, сиг, quomodo, quando{141}, так как Бл[ан] послал ее ему без всяких объяснений. Фл[окон] очень сожалел, что вещь эта уже так устарела; он полностью ее одобряет, но теперь уже слишком поздно. Однако он посмотрит, нельзя ли использовать ее в статье. Он сказал, что сделает все возможное.
Статья в «Reforme» о благих пожеланиях Ламартина написана Л. Бл[аном], как ты, очевидно, понял. Она недурна, во всех отношениях в тысячу раз лучше, чем неизменные статьи Флокона. Он, наверное, более резко напал бы на Ламартина, если бы именно теперь тот не был его конкурентом.
Как видишь, эти люди как нельзя лучше расположены к нам. Я уже теперь в гораздо лучших отношениях с ними, чем был когда-либо Эверб[ек]. Ему я теперь совершенно запрещу писать для «Reforme». Он может, черт его побери, убираться в «National» и там составить конкуренцию Венедею и К°; там он будет безвреден, и его не будут печатать.
Затем я был еще в «Atelier». Я принес поправку к статье об английских рабочих в прошлом номере. Эта поправка также будет напечатана{142}. Эти господа были очень любезны. Я рассказал им кучу анекдотов об английских рабочих и т. д. Они убедительно приглашали меня сотрудничать, однако я пойду на это лишь в крайнем случае. Подумай только, главный редактор находит, что было бы очень хорошо, если бы английские рабочие послали адрес французским рабочим с предложением выступить против движения в пользу свободы торговли и за организацию труда в национальном масштабе. Какое героическое самопожертвование! Но с этим планом он провалился даже среди своей собственной публики.
Впрочем, мне не пришлось делать никаких уступок этим людям. Л. Блану я сказал, что мы согласны с ними во всех практических и актуальных вопросах и что в чисто теоретических вопросах мы идем к одной цели; что принципы, изложенные в первом томе его книги{143}, во многих отношениях сходятся с нашими; что же касается остального, то он найдет более подробное изложение в твоей книге. Что касается вопроса о религии, то мы считаем его совершенно второстепенным вопросом, который никогда не должен служить поводом для ссоры между людьми, принадлежащими к одной и той же партии. При всем том дружеская дискуссия по теоретическим вопросам вполне возможна и даже желательна, с чем он был совершенно согласен.
Лупус{144} был совершенно прав, предполагая, что я очень скоро встречу здесь членов дирекции[105]. Не прошло и трех дней со времени моего приезда сюда, как я на Итальянском бульваре попал прямо в объятия к Зейлеру. Вы, вероятно, уже давно знаете, что он совершенно прогорел и не думает о возвращении. Он бегает по разным французским корреспондентским бюро и ищет заработка. Я его с тех пор больше не встречал и не знаю, в каком положении его дела. Если он вмешается в дела с «Reforme», то придется его дезавуировать.
Спроси у проклятого Борнштедта, что это значит, почему он не присылает мне своей газеты{145}. Я не могу вечно бегать за ней к штраубингерам. Если он сошлется на то, что не знает моего адреса, то сообщи ему его: 5, rue Neuve Saint-Martin. Я пошлю ему несколько статей, как только будет какая-нибудь возможность. —
У штраубингеров царит невероятная сумятица. За несколько дней до моего приезда были вышвырнуты последние грюнианцы, целая община, из которой половина, однако, вернется обратно. Нас теперь всего-навсего 30 человек. Я сразу же организовал пропагандистскую общину, бегаю целый день и поучаю. Я тотчас же был выбран в окружной комитет, и мне было поручено ведение корреспонденции. Предлагается принять 20–30 кандидатов. Мы скоро будем опять сильнее. С Мозесом{146} я, между нами будь сказано, сыграл дьявольскую штуку. Ему все же удалось провести божественно исправленный катехизис[106]. И вот в прошлую пятницу я его разобрал на заседании окружного комитета, вопрос за вопросом, и не успел еще дойти до середины, как публика объявила себя удовлетворенной. Без всяких возражений мне было поручено составить новый катехизис{147}, который в следующую пятницу будет обсужден на заседании окружного комитета и отправлен непосредственно в Лондон, без ведома здешних общин. Но об этом, конечно, ни один черт не должен знать, иначе нас всех сместят и получится ужасный скандал.
Борн будет у вас в Брюсселе, он едет в Лондон[107]. Может быть, он прибудет еще до получения этого письма. Он настолько безрассуден, что проедет вниз по Рейну через Пруссию, если только его не поймают. Когда он придет, накачай его еще немного, этот парень лучше всех усваивает наши взгляды, и он может нам быть очень полезен в Лондоне, если его немного подготовить.
Ах, боже мой, ведь я чуть не забыл обо всем этом потоке грязи, которым облил меня с альпийских высот великий Гейнцен[108]. Просто счастье, что это все напечатано в одном номере прямо подряд, — никто не в состоянии будет добраться до конца, я сам должен был несколько раз передохнуть. Такой болван! Если я прежде говорил, что он не умеет писать, то теперь я должен прибавить, что он не умеет и читать, и в четырех действиях он, по-видимому, также не очень силен. Этому ослу следовало бы прочесть письмо Ф. О'Коннора к радикальным газетам в последнем номере «Star», которое начинается и кончается словами «негодяи вы этакие»[109], и тогда он увидел бы, какой он жалкий неуч по части ругани. Но ты задашь хорошую головомойку этому неотесанному болвану. Очень хорошо, что ты ответишь совсем кратко. Я лично не смог бы ответить на такие нападки, это абсолютно невозможно — разве только пощечинами.
Вторник
Моя статья помещена в «Reforme»{148}. Странно, что Флокон не изменил в ней ни одного слова. Это меня очень удивляет.
У отца Гейне я еще не был. Ты можешь себе представить, как я чертовски занят всеми этими делами, мне приходится страшно много бегать и писать.
В Эльберфельд я написал насчет свободы торговли и покровительственных пошлин и каждый день ожидаю ответа. Отвечай поскорее. Привет твоей жене и детям.
Твой Энгельс
Непременно прочти статью О'Коннора против шести радикальных газет в последнем номере «Star» — это шедевр гениальной ругани, часто лучше Коббета, напоминает Шекспира.
Какая муха укусила бедного Мозеса, который беспрестанно помещает в газете свои фантазии о последствиях пролетарской революции[110]?
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». ьd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого и французского
22ЭНГЕЛЬС — МАРКСУВ БРЮССЕЛЬ
Париж, [14—]15 ноября 1847 г.
Дорогой Маркс!
Только вчера я, наконец, неожиданно узнал, после того как я неоднократно посылал вышеупомянутого Рейнхардта к Франку по поводу твоей книги{149}, что эта собака Франк вначале разослал французам много бесплатных экземпляров, требуя везде по 15 су за расходы, и что он отовсюду получил обратно эти экземпляры. После этого возвращенные экземпляры вместе с остальными, еще не отосланными, преспокойно лежали у него, и только теперь, несколько дней тому назад он отправил их адресатам, не требуя уже на этот раз 15 су. Заговор молчания устроил, таким образом, г-н Франк! Я тотчас же побежал к Л. Блану, которого я за несколько дней до этого опять не застал, потому что он был в карауле (этот маленький человечек — в медвежьей шапке!); на этот раз я его застал, но экземпляр еще не был получен! Свой собственный экземпляр я, наконец, получил обратно, в случае надобности он может пригодиться. Сегодня, в воскресенье, ничего нельзя предпринять. Р[ейн]х[ар]дту я назначил свидание на завтра, он немедленно должен отправиться со мной к Франку, что должно было произойти гораздо раньше, но не было сделано только из-за небрежности этого Р[ейн]х[ар]дта. Он должен познакомить меня с Фр[анком], потому что у меня нет никакой рекомендации к этому субъекту. Я получу экземпляр книги для Л. Бл[ана] и тотчас же отнесу ему. И что за осел этот Флокон! Л. Бл[ан] сказал мне вчера, что Фл[окон] нашел твою статью о свободе торговли[111]несколько путаной!!!! Сам он путаник, это животное! Я, конечно, возражал. «О, — сказал этот маленький человечек, — я этого не нахожу, напротив, статья мне очень понравилась, и я в самом деле не знаю, что г-н Флокон… впрочем» (с несколько двусмысленной гримасой по адресу Флокона), «это его слова». Вообще, состав редакции «Reforme» как нельзя более скверный. Статьи об английском кризисе и все экономические статьи вообще пишет какой-то никчемный важничающий penny-a-liner{150}, который, вероятно, изучал эти вопросы по биржевым статьям какого-нибудь корреспондентского бюро и на все смотрит глазами парижского третьестепенного конторщика, состоящего на службе у банкира четвертого разряда и судящего обо всем с непогрешимостью «empiric»{151}, как говорят англичане. Флокон ничего в этом не смыслит и с каждым днем представляется мне все более ограниченным. Это человек, имеющий добрые намерения, — вот самое большее, что можно о нем сказать. Л. Блан тоже не скрывает своего презрения к нему.
Понедельник
Проклятого Рейнх[ардта] я не застал. Сегодня вечером я опять пойду к нему. До завтра я должен во что бы то ни стало уладить всю эту историю. Если я не напишу тебе тотчас же, значит, все в порядке.
Вчера вечером были выборы делегатов[112]. После очень беспорядочного заседания я был выбран двумя третями голосов. На этот раз я совершенно не интриговал, к тому же для этого было мало поводов. Оппозиция была только для видимости; для виду был предложен один рабочий, но те, которые его предложили, голосовали за меня.
Деньги прибывают. Напиши, поедешь ли ты и Тедеско. Ведь если вы не сможете туда поехать, то не могу же я отправиться туда один и один участвовать в конгрессе, — это было бы бессмысленно. Если вы оба не сможете приехать, то дело провалится и должно быть отложено на несколько месяцев. В таком случае напиши в Лондон, чтобы об этом можно было еще вовремя сообщить повсюду. —
Флокон сказал также Л. Бл[ану], что в твоей статье придется сделать кое-какие изменения, именно для того, чтобы она стала более «ясной» и могла быть принята. Л. Бл[ан] просил меня еще раз напомнить Фл[окону] о статье от его имени; но при таких обстоятельствах я считаю более правильным отказаться от этого дела. Недоставало еще, чтобы Флокон исправлял эту статью! Не могу понять этой тупой ограниченности; как я уже писал, Бл[ану] в какой-то степени было стыдно передо мной за своего коллегу. Но что тут поделаешь! Я предоставлю Фл[окону] делать, что ему угодно, не буду пускаться с ним в рассуждения и постараюсь иметь дело главным образом с Л. Бл[аном], так как он все же самый разумный из них всех. В «National» абсолютно ничего нельзя сделать, газета с каждым днем становится все ограниченнее и все больше и больше сближается с Барро и Тьером, что доказывает банкет в Лилле[113].
Зейлер, вероятно, писал уже тебе, что твоя книга очень плохо расходится здесь. Это неправда. Франк сказал Р[ейн]х[ар]дту, что он, в общем, доволен продажей. Несмотря на его нелепое поведение, он продал уже, кажется, около 40 экземпляров. В следующем письме напишу об этом подробнее. Зейлер утверждает, — он недавно был у меня и, встретив очень холодный прием, больше не приходил, — что он оставил в Брюсселе постельные принадлежности, мебель и бумагу и т. п. в достаточном количестве, чтобы выручить Вольфа и Хейльберга. Если это так, то смотри, чтобы при этом Хейльберг, по крайней мере, не надул Лупуса{152}. Но это, по-видимому, просто хвастовство.
На новом займе Ротшильд заработал 10 миллионов франков — 4 % чистой прибыли.
По дороге в Лондон я не смогу заехать в Брюссель — у меня слишком мало денег. Нам придется назначить друг другу свидание в Остенде — 27-го (в субботу) вечером, а в воскресенье переехать Ла-Манш, чтобы мы могли в понедельник начать работу. Может быть, в понедельник, 29-го, в польскую годовщину, «Братские демократы» устроят что-нибудь, и нам надо будет присутствовать там[114]. Это было бы очень хорошо. Ты произнесешь в Лондоне речь по-французски, которую мы тогда поместим в «Reforme». Немцы обязательно должны что-нибудь сделать, чтобы иметь возможность выступать у французов. Одна речь принесет больше пользы, чем десять статей и сто визитов.
Ты, вероятно, читал в «Northern Star» за 2 октября предложение Гарни и «Братских демократов» о созыве демократического конгресса. Поддержи это предложение. Я поддержу его у французов. Можно попытаться устроить его в будущем году в Лондоне, может быть одновременно с нашим конгрессом. Если демократический конгресс состоится, то это окажет на французов очень хорошее влияние, и они станут немного скромнее. Если же он не состоится, то неудача произойдет из-за французов, и они, по крайней мере, вынуждены будут объясниться. Если бы конгресс мог состояться в Брюсселе, то было бы еще лучше, в Лондоне Фергюс{153} мог бы наделать глупостей.
Других новостей нет. Отдай прилагаемое Б[орн]ш[те]дту и напиши мне поскорее, едешь ли ты в Лондон.
Твой Э.
Пиши по адресу художника{154}, если он у тебя еще имеется. Так лучше.
Гейне просит кланяться. Он очень слаб и выглядит немного вялым. Кто, собственно, послал твою статью Л. Бл[ану]? Он говорит, что письмо было подписано совершенно неизвестным именем. Возможно, это и послужило причиной того, что статья пролежала у него так долго.
[Надпись на обороте письма]
Г-ну Карлу Марксу. 42, rue d'Orleans. Faubourg d'Ixelles. Bruxelles.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
23ЭНГЕЛЬС— МАРКСУВ БРЮССЕЛЬ
[Париж], вторник вечером, [23–24 ноября 1847 г.]
Дорогой Маркс!
Только сегодня вечером окончательно выяснилось, что я приеду{155}. Итак, встреча в субботу вечером в Остенде, в гостинице «Корона», у бассейна напротив вокзала, а в воскресенье утром — через Ла-Манш. Если вы выедете поездом, который отходит между четырьмя и пятью, то вы приедете приблизительно в одно время со мной.
Если, вопреки ожиданию, окажется, что в воскресенье нет почтового парохода на Дувр, то сообщи мне об этом немедленно. Это значит, что, поскольку мое письмо ты получишь в четверг утром, ты должен будешь немедленно навести справки и ответить мне, если понадобится, в тот же вечер, сдав письмо на главный почтамт, по-видимому, до 5 часов. Итак, если ты хочешь что-либо изменить в нашей встрече, то время еще есть. Если в пятницу утром письма от тебя не будет» то я буду рассчитывать встретить вас с Тедеско в субботу вечером в «Короне». У нас тогда останется еще достаточно времени, чтобы обо всем договориться. Этот конгресс будет решающим, так как на этот раз все будет в наших руках[115].
Я все никак не могу понять, почему ты не запретишь Мозесу{156} печатать свои сплетни. Здесь это создает ужасную путаницу и вынуждает меня выступать с длиннейшими возражениями перед рабочими. Целый ряд заседаний округа был потрачен на это, а в общинах невозможно было даже решительно выступать против этой «залежалой» чепухи, в особенности перед выборами об этом нельзя было и думать.
Л. Блана я надеюсь еще завтра встретить. Если же это не удастся, то послезавтра я во всяком случае увижу его. Если я не буду иметь возможности что-нибудь сообщить еще в этом же письме, то ты узнаешь новости в субботу.
Между прочим, Рейнхардт говорил мне вздор о количестве проданных экземпляров — не 37, а 96 было продано неделю тому назад. В тот же день я сам отнес Л. Блану твою книгу{157}. Все экземпляры были разосланы по назначению; они не были посланы только Ламартину (его здесь нет), Л. Бл[ану] и Видалю, адреса которого нельзя найти. Я распорядился передать книгу в «Presse». — Надо, впрочем, заметить, что экспедиция у Франка была действительно ужасно плохо поставлена.
Позаботься, по крайней мере, чтобы Мозес во время нашего отсутствия не наделал глупостей! Итак, до свидания!
Твой Э.
Verte{158}.
Подумай над «Символом веры». Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь «Коммунистическим манифестом». Ведь в нем придется в той или иной мере осветить историю вопроса, для чего теперешняя форма совершенно не подходит. Я привезу с собой здешний проект, составленный мною{159}. Он написан в простой повествовательной форме, но ужасно плохо, наспех отредактирован. Я начинаю с вопроса, что такое коммунизм, и затем перехожу прямо к пролетариату — история его происхождения, отличие от прежних работников, развитие противоположности пролетариата и буржуазии, кризисы, выводы. Попутно — различные второстепенные вещи, и в конце партийная политика коммунистов, поскольку о ней можно говорить открыто. Здешний проект целиком еще не утверждался, но я надеюсь добиться того, чтобы в него не попало — за исключением некоторых, не имеющих значения мелочей — ничего такого, что противоречило бы нашим взглядам.
Среда утром
Только что получил твое письмо, на которое уже ответил вышесказанным. У Л.Бл[ана] я был. Мне с ним удивительно не везет — он уехал; может быть, он сегодня вернется. Завтра, а в случае необходимости послезавтра, я опять пойду к нему.
В пятницу вечером я не смогу еще быть в Остенде, потому что деньги будут собраны только к пятнице.
Твой двоюродный брат Филипс был сегодня утром у меня.
Борн составит очень хорошую речь, если ты его немного накачаешь. Хорошо, что немцы представлены рабочим. Но Лупуса{160} надо решительно отучить от чрезмерной скромности. Этот славный малый — один из тех немногих, которых приходится выдвигать на первый план. Ради бога, только не посылайте Веерта в качестве делегата! Он всегда был слишком ленив, и только успех одного дня на конгрессе[116] заставил его втянуться в работу! И, вдобавок, он хочет еще быть независимым членом. Пусть он остается в своей сфере.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F. Ensgels und К. Мапс». Bd. I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого