Б[арон] К[риднер] ожил; облако исчезло с лица его. «Il y a une providence pour les voyageurs![69] – воскликнул он, – много я на своем веку получал приглашений на обед или ужин, но всегда порознь: и вот здесь, на пустом берегу, среди дикарей – приглашение на обед и ужин разом!»
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся вечер и ночь. Мы пошли заглядывать в строения: в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца, тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять. В другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.
Но, однакож, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого – еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
– Décidement il y a une providence pour les voyageurs![70] – скажу вместе с б[ароном] К[риднером]. Места поочистились, некоторые из чиновников генерал-губернатора отправились вперед, и один из них, самый любезный и приятный из чиновников и людей, М. С. В[олконский]46, быстро водворил меня, и еще одного товарища, в свою комнату. Правда, тут же рядом, через перегородку, стоял покойник, и я с вечера слышал чтение псалмов, но это обстоятельство не помешало мне самому спать, как мертвому.
Через три дня предстояло отправляться далее, а мы жили буквально спустя рукава. Нас всех, Улиссов, разделили на три партии, чтоб не встретилось по дороге затруднения в лошадях. Одна партия уже уедала, другая выезжала через день. Оставались мы трое: князь О[боленский], Т[ихменев] и я, да с нами четверо людей. У князя кучер Иван Григорьев, рассудительный и словоохотливый человек, теперь уже с печатью кругосветного путешествия на челе, да Ванюшка, молодой малый, без всякого значения на лице, охотник вскакнуть на лошадь и промчаться куда-нибудь без цели да за углом, особенно на сеновале, покурить трубку; с Т[ихменевым] Витул, матрос с фрегата, и со мной Тимофей, повар.
Только по отъезде третьей партии, то есть на четвертый день, стали мы поговаривать, как нам ехать, что взять с собой и прочее. А выехать надо было на шестой день, когда воротятся лошади и отдохнут. Зимой едут отсюда на собаках, в так называемых нартах, длинных, низеньких санках, лежа, по одному человеку в каждых. Летом надо ехать верхом верст двести, багаж тоже едет верхом, вьюками. Далее, по рекам Мае и Алдану, спускаются в лодках верст шестьсот, потом сто восемьдесят верст опять верхом, по болотам, наконец остальные верст двести пятьдесят, до Якутска, на телегах.
Еще в тропиках, когда мелькало в уме предположение о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники говорили, что в Аяне надо бросить все вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь говорят, что бросать ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей все, что ни захочешь, даже книги.
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
«Помилуйте! – начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, – в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А старика можно?» – спросил я. «Можно», – говорят. «Ну, так я поеду в качке».
«Сохрани вас боже! – закричал один бывалый человек, – жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь, как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
«„Все это неправда“ – возразила одна дама (тоже бывалая, потому что там других нет), – я сама ехала в качке, и очень хорошо. Лежишь себе или сидишь; я даже вязала дорогой. А верхом вы измучитесь по болотам; якутские седла мерзкие…»
«Седло купите здесь, у американской компании, черкесское: оно и мягко, и широко…» – «Эй, поезжайте в качке…» – «Нет, верхом: спасибо скажете…» – «Не слушайте их…» – «В качке на Джукджур не подниметесь…»
«Что это такое Джукджур?» – спросил я, ошеломленный этими предостережениями и поглядывая на всех.
«Вы не знаете, что такое Джукджур? – спросили меня вдруг все. – Помилуйте, Джукджур!..»
«Джукджур, – начал один учено-педантически, – по-тунгусски значит „большая выпуклость“…» – «Так вы думаете, что я на эту выпуклость в качке…» – «Не подниметесь…» – «А верхом…» – «Не въедете!» – отвечали все. «Как же быть-то?» – «Пешком взойдете, особенно если проводники, якуты, будут сзади поддерживать вас в спину». – «А их кто же поддерживает?» – «Они привыкли». – «Велите подковать себя», – посоветовал кто-то. Я мрачно взглянул на собеседника, доискиваясь причины обиды. «У якутов есть такие подковки для людей», – прибавил мнимый обидчик. «Зачем подковки? теперь не зима: там щебень, ноги не скользят», – прибавил другой. «Так гора очень крутая?» – спрашивал я. «Да, так крута, – сказал один, – что если б была круче, так ни в качке, ни верхом, ни пешком нельзя было бы взобраться на нее».
Затем ли я не рискнул взобраться на Столовую гору и вообще обходил их все, отказываясь наслаждаться восхитительнейшими видами, чтоб лезть на какой-то тунгусский Монблан – поневоле!
«Полноте, это сущая безделица, – утешал меня один, самый бывалый собеседник, – я раз восемь спускался и поднимался на гору – ничего. Вот только как прошедший год спускался в гололедицу, так… того… Надо знать, что вершина у ней в самом деле выпуклая, горбом, так что прямо итти нельзя, а надо зигзагами. Была оттепель, потом вдруг немного подморозило, но так, что затянуло снег только сверху, и то на самой выпуклости. Якут хотел было подковать меня, но снег от оттепели сделался рыхл, можно было провалиться, и я пошел без подков. Пройти по самому выпуклому и трудному месту надо было сажен пятьдесят, наперекос; там начинались уже камни и снегу не было. Я пошел, а ниже меня сажен на десять шел товарищ. Надо было продавливать пяткой слой снега, но слегка, чтоб нога задерживалась только, а не вязла. Я прошел, хотя не скоро, но благополучно; оставалось сажен пять; вдруг пятка моя встречает сопротивление: я не успеваю продавить снег, срываюсь и лечу… („Ух“, сделал я невольно) прямо на товарища: мы оба на краю пропасти. Он в ужасе. Я делаю усилие и что есть мочи вонзаю кулаком в снег, рука уходит по плечо. Я задержался и повис. Якуты выручили меня из западни».
Утешил, можно сказать, рассказом!
«Я тоже чуть не погиб там, года три назад, – сказал хозяин, – так, по своей глупости. Я ехал с человеком в двух нартах, третья была с провизией. Нас застала буря на самой горе. Ветер дул с вершины на нас так свирепо, что мы стеснились на полугоре в кучу и не знали, как подниматься. Лишь только он затих немного, якут схватил меня за руки и потащил на выпуклость. Доведя до пол-горы, он бросил мне топор, а сам воротился за моим человеком. Я пополз вверх, вдруг порыв ветра… я крепко прижался к земле, но чувствую, что сил нет, меня тащит с крутизны, еще минута… Я кое-как надавил топор на снег, зацепился и повис; порыв ветра пронесся. Я вздохнул свободно и проворно пополз вверх. Еще сажень – и я на вершине: но другой порыв, сильнее прежнего, дунул мне прямо в лоб и помчал наши нарты, с якутами и оленями, вниз. Я закрыл глаза и, почти без памяти, налегая на топор, прижимался к горе. Мне казалось, что кругом меня забегали волки и медведи, которых много водится в этом месте. Вдруг сзади кто-то хватает меня. „Медведь!“ – подумал я, опустив лицо в снег. Нет, это якут Иван хочет поднять меня. „Жаль мне тебя стало“, – говорит он. Я поправился. „Поди спасай других!“ – сказал я, сам добрался до вершины и, обессиленный, не чувствуя холода, лег у первых кустов. Через час пришли и нарты. Слава богу, никто не ушибся».
«Где же тут „глупость“?» – подумал я.
Тут же рассказали мне, что зимой не сходят и не съезжают, а спалзывают с горы. Оленей отпрягают и пускают сойти самих, а к нартам привязывают длинную сосну с ветвями и сталкивают вниз, с людьми и с кладью. Путешественник, лежа в санях и опершись руками и ногами в стенки, раза два обернется головой вниз – и ничего. Особенно такой спуск с гор, покрытых снегом, употребителен на пути в Камчатку. Один, ездивший туда по службе, рассказывал, что тунгус, подъехав к одному крутому утесу, с которого даже собаки не могли бежать, отпряг их и, одну за другой, побросал с утеса. Путешественник пришел в ужас, когда очередь дошла и до той нарты, где он лежал.
«Стой, стой! что ты?» – кричал он в отчаянии из окошечка своих крытых санок. Но тот ответил ему что-то по-своему и толкнул нарту. Прежде нежели проезжий успел опомниться, он уже вертелся на воздухе и упал в рыхлый снег. Потом свалился и сам тунгус и начал вытаскивать увязших в снегу собак, запряг их в нарты и отправился дальше.
В некоторых местах нарты проезжают по ледяным окраинам, вроде карнизов, над морем, так что нарте приходится иногда одной стороной полозьев скользить по воздуху… Фу, даже гадко слушать!
Между тем мы гуляли по Аяну в ожидании лошадей, играли в карты, даже танцовали. Я ходил смотреть свою качку. Это небольшая лодка с маленьким навесом. Казак в сарае, набрав гвоздей полон рот, вынимал их оттуда по одному и усердно обивал качку ситцем и кожей.