ые поля.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу, наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне попадались навстречу якуты, якутки на волах, на лошадях, в телегах и верхом.
Городские якуты одеты понаряднее. У мужчин грубого сукна кафтан, у женщин тоже, но у последних полы и подол обшиты широкой красной тесьмой; на голове у тех и у других высокие меховые шапки, несмотря на прекрасную, даже жаркую погоду. Якуты стригутся, как мы, оставляя сзади за ушами две тонкие пряди длинных волос, – вероятно, последний, отдаленный намек на свои родственные связи с той тесной толпой народа, которая из Средней Азии разбрелась до берегов восточного океана. Я в этих прядях видел сокращение китайской косы, которую китайцам навязали манчжуры. А может быть, якуты отпускают сзади волосы подлиннее просто затем, чтоб защитить уши и затылок от жестокой зимней стужи.
Сколько я мог узнать, якутов, кажется, несправедливо считают кочующим народом. Другое дело тунгусы, чукчи и прочие племена здешнего края: те, переходя с одного места на другое, более удобное, почти никогда на прежнее не возвращаются. Якуты, напротив, если и откочевывают на время в другое от своей родной юрты место, где лучше корм для скота, то не надолго, и после возвращаются домой. У них большей частью по две юрты, летняя и зимняя. Этак, пожалуй, и мы с вами кочующий народ, потому что летом перебираемся в Парголово, Царское село, Ораниенбаум.
Якутского племени, и вообще всех говорящих якутским языком, считается до двухсот тысяч обоего пола в области. Мужчин якутов сто пять тысяч. Область разделена на округи, округи на улусы, улусы на наслеги, или нослеги, или, наконец… не знаю как. Люди, не вникающие в филологические тонкости, попросту называют это здесь ночлегами.
В улусе живет до несколька сот, даже до тысячи и более человек. Селений и деревень нет: их заменяют эти «наслеги». Наслегом называется несколько разбросанных, в двадцати, или около того, верстах друг от друга, юрт, в которых живет по-два и по-три, происходящих от одного корня, поколения или рода. Улусом управляет выборный, утвержденный русским начальством голова, наслегом – староста и его помощники, старшины. Членов одного рода называют по-русски родовичами. Они заботятся о взаимных нуждах, по крайней мере должны заботиться, и, кажется, отвечают за благочиние, порядок и исправный взнос повинностей.
Кстати, напомню вам, что Якутская область, с первого января 1852 года, возвышена в своем значении тем, что отделена от зависимости иркутского губернского начальства, и управление ее вверено особому гражданскому губернатору. Впрочем, она, на положении других губерний, подчинена главному управлению генерал-губернатора Восточной Сибири.
Нужды нет, что якуты населяют город, а все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени, одноэтажных, деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь! У ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти, как вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физиономию.
Пока я ехал по городу, на меня из окон выглядывали ласковые лица, а из-под ворот сердитые собаки, которые в маленьких городах чересчур серьезно понимают свои обязанности. Весело было мне смотреть на проезжавшие по временам разнохарактерные дрожки, на кучеров в летних кафтанах и меховых шапках, или, наоборот, в полушубках и летних картузах. Вот гостиный двор, довольно пространный, вот и единственный каменный дом, занимаемый земским судом.
В гостином дворе, который в самом деле есть двор, потому что большая часть лавок открывается внутрь, я видел много входящих и выходящих якутов: они, говорят, составляют большинство потребителей. Прочие горожане закупают все, что им нужно, раз в год, на здешней ярмарке.
Я ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести перед этим, в 1630 годах. Якуты пробовали нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство взять этот край в свои руки, и скоро в Якутск прибыл воевода.
Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины; потом проехал мимо базара, с пестрой толпой якутов и якуток. Много и русского и нерусского, что со временем будет тоже русское. Скоро я уже сидел на квартире в своей комнате, за обедом.
После обеда я пошел к товарищам, которые опередили меня. Через день они отправлялись далее; я хотел ехать вслед за ними, а мне еще надо было запастись меховым платьем и обувью: на Лене могли застать морозы.
«Где я могу купить шубу?» – спросил я одного из якутских жителей, которых увидел у товарищей. «Вам какую угодно: лисью, тарабаганью, песцовую или беличью?» – спросил он. «Которая теплее». – «Так медвежью хорошо». – «Ну, медвежью». – «Азойно (тяжело) будет в медвежьей», – промолвил другой. «Так песцовую». – «Теперь здесь мехов никаких не найдете…» – заметили мне. «В Якутске не найду мехов!» – «Не найдете; вот если б летом изволили пожаловать, тогда дивно бывает мехов: тогда бы славный купили, какой угодно, и дешево». – «А вот тогда-то бы и не купил: зачем мне летом мех?»
«Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двойную…» – сказал другой, вслушавшийся в наш разговор. «Что это такое кухлянка?» – спросил я. «Это такая рубашка, из оленьей шкуры, шерстью вверх. А если купите двойную, то есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы не надо».
«Нет, это тяжело надевать, – перебил кто-то, – в двойной кухлянке не поворотишься. А вы лучше под одинакую кухлянку купите пыжиковое пальто, – вот и все». – «Что это такое пыжиковое пальто?» – «Это пальто из шкур молодых оленей».
«Всего лучше купить вам борловую доху, – заговорил четвертый, – тогда вам ровно ничего не надо». – «Что это такое борловая доха?» – спросил я. «Это шкура с дикого козла, пушистая, теплая, мягкая: в ней никакой мороз не проберет».
«Помилуйте! – сказал тут еще кто-то, – как можно доху? шерсть лезет». – «Что ж такое что лезет?»
«Как что: в рот, в глаза налезет?»
«Где ж мне купить доху или кухлянку?» – перебил я. «Теперь негде: вот если б летом изволили пожаловать, – дружно повторили все, – тогда приезжают сюда сверху, по Лене, из Иркутска, купцы; они закупают весь пушной товар».
«Торбасами не забудьте запастись, – заметили мне, – и пыжиковыми чижами». – «Что это такое торбасы и чижи?» – «Торбасы – это сапоги из оленьей шерсти, чижи – чулки из шкурок молодых оленей».
«Но, главное, помните, меховые панталоны», – сказал мне серьезно один весьма почтенный человек. «Нет, уж от этого позвольте уклониться». – «Ну, помяните меня!» – сказал он пророческим голосом. «Не забудьте также мехового одеяла», – прибавил другой.
«Зачем же меховые панталоны?» – с унынием спросил я: так напугали меня все эти предостережения! «А если попадете на наледи…» – «Что это такое наледи?» – спросил я. «Наледи – это незамерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда – лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут; тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки… Вот вы и вспомните о меховых панталонах».
«Ну, а меховое одеяло зачем?» – спросил я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» – «Что это такое хиус?» – «Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе – беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» «С кульком, чтоб ноги прятать», – прибавил другой. «Только все летом!» – повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..»
Меня даже зло взяло. Я не знал, как быть. «Надо послать к одному старику, – посоветовали мне, – он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…» – «Нет, не извольте посылать», – сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». – «Нет, он теперь употребляет…» – «Что употребляет?» – «Да… вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». – «Отемнел?» – повторил я. «Ослеп», – добавил он.
Стало быть, нельзя и ехать, потому что нельзя ничего достать, купить? Все можно: à tout malheur remède. Видя мое раздумье, один из жителей посоветовал обратиться к Алексею Яковличу, к Петру Федорычу или к Александру Андреянычу да Ксенофонту Петровичу: у них-де должны быть и дохи и медвежьи шкуры. «Кто это Алексей Яковлич и Петр Федорыч?» – «А вот они: здешние жители, один управляет тем, другой этим». – «Но я не имею удовольствия их знать…» А. Я., П. Ф. и А. А. сами предупредили меня. Они начали с того, что позвали к себе обедать и меня и товарищей, и хотя извинялись простотой угощения, но угощение было вовсе не простое для скромного городка. У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам на том основании, что мы проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно все должны быть знакомы; нельзя купить вещи в лавке, следовательно надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.
Но ведь этак, скажут мне, не напасешься вещей, если каждый день будут являться проезжие, и устанешь угощать: оно бестолково. Если каждый день будут проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования на меха, тогда не все будут отсылать вверх, а станут торговать и здесь. В том-то и дело, что проезжие в Якутске – еще редкие гости и оттого их балуют пока. Но долго ли это будет? сомневаюсь. Еще несколько лет – и если вы приедете в Якутск, то, пожалуй, полиция не станет заботиться о квартире для вас, и вы в лавке найдете, что вам нужно, но зато, может быть, не узнает