— Здравствуйте, товарищ Недошлепкин! — подхалимским тоном говорит Хват. — Нужен я вам или нет, — обращается он к Самоварову, — а вы мне нужны — во! — режет ладонью горло.
— Аль что случилось?
— Вы мне поручили догляд за семенами. Беда!
— Украли?! — тревожится Самоваров.
— Хуже. Вика лежит буртом в поле, накрытая брезентом, и никто ее не сеет. Ваше распоряжение не выполнено. Так что свеклу, почитай, кончают: по зяби посеяли, а не по весновспашке.
Самоваров стукнул кулаком по столу:
— Или он, или я!
— Не кипятись — разберемся. Наряд дал ты?
— Я!
— Спроси и прижми. А я поддержу.
Болтушок вскочил как угорелый в кабинет без спросу и предупреждения и с ходу забалабонил:
— Поскольку ваше приказание — пахать картофелище под овес — дано… Пламенный привет председателю райисполкома товарищу Маркелу Карпычу Недошлепкину! Тем не менее, однако, постольку-поскольку обязан доложить для исправления недоработки. Что есть вспашка? Вспашка есть, по-научному, шевеление земли изнутри наружу для ликвидации бактериев и всякой гадости. Не нами придумано, не нам и отдумывать назад!
— Да в чем дело-то? — не выдержал даже и Недошлепкин.
— Все ясно, — говорит Самоваров. — Это мои люди, — указывает на Болтушка и Хвата, — мои наблюдатели для точности руководства. Этот — Никифор Пяткин.
— Знаю, — подтверждает Недошлепкин.
— Так вот он докладывает: Шуров сеет по непаханой. Он, Шуров, говорит, будто в прошлом году там пахали под картошку на сорок сантиметров, а теперь не надо пахать до будущего года — прямо сеять.
— По непахано-ой! И ты допустил? Да я за такое нарушение под суд этого агронома!..
— Я по справочнику правлюсь, Маркел Карпыч, а он из своей головы.
— Грубейшее нарушение агротехники карается законом! — воскликнул Недошлепкин. — Кроме того, я в первый день сева заметил «сырые настроения».
— Это все — дела Шурова, — говорит Самоваров. — За такое — под суд!
— Вот что, напиши-ка докладную от себя, — обращается Недошлепкин к Самоварову. — Приложи заявление колхозников с требованием наказать срывщиков.
— Сколько подписей от колхозников? — спрашивает Самоваров.
— Да человек… человек пяток хватит. Завтра пришлешь материал — передам прокурору.
Катков и Шуров. Они около гнездовой сеялки. Перед ними вехи и шнур — поле разбито для гнездового сева. Рядом, на дороге, мотоцикл. Катков сматывает землемерную ленту.
— Последняя наша операция, — указывает Шуров на вехи. — Завтра гнездовой посев подсолнечника и — посевная окончена. Поехали отдыхать!
— Поехали!
Они у мотоцикла.
— Да! — воскликнул Шуров. — А ведь надо Василию Васильевичу сказать, чтобы завтра сюда У-2 прислал.
— Я съезжу. Подождите меня здесь, я скоро.
— Жду.
Катков отъезжает. Шуров сел на сеялку. Тишина.
Поле. Бригадный стан. Заходит солнце. Петя Федотов отпрягает лошадей. Игнат Ушкин любуется заходящим солнцем.
Подходит автомашина. Петя кричит:
— Машина пришла! Шабаш работе!
Из лесной полосы выбегают девушки и парни и усаживаются в кузов; только после того, как машина, отъезжая, дала газ, Игнат встрепенулся, пробежал несколько шагов за машиной, махнул рукой и сказал:
— Опять прозевал! Ну, пущай…
Петя улыбнулся и говорит:
— Залюбовался, Игнат Прокофьич?
— Ага.
— Ну, поедем со мной, — приглашает Петя.
Игнат садится в уже запряженную бричку.
— И баян с собой возишь, Петруха? — он постучал по футляру баяна. — Сыграем?
— Сыграем.
Они едут вдоль лесополосы.
Тося прислонилась к дереву спиной. Она стоит лицом к закату. Лицо грустное. Она молчит еще некоторое время, любуясь закатом, и поет.
Песня Тоси.
Шуров слышит в вечерней тишине эту песню. Он встает с сеялки, опускает глаза и слушает, не шевелясь. Затем невольно идет в направлении, откуда доносится песня. Идет, не думая, не глядя под ноги. Вот он слегка споткнулся, но идет и идет, глядя вперед, высоко подняв голову так, как ходят слепые. А песня все ближе и ближе. Человек большого сердца, еще никому не отданного и никем не тронутого, Шуров уже не волен в своем чувстве.
Шуров у лесной полосы. Песня кончилась. Шуров видит: у лесной полосы стоит подвода. На подводе сидят Петя Федотов и Игнат Ушкин. Оба понурили головы. Они тоже остановились, слушая песню. Шуров подходит к ним.
— Петр Кузьмич! Как же она хорошо поет! — восхищается Игнат.
— Кто?
— Тося, — отвечает Петя.
— Слушать-то мы мастера, — вдруг встрепенулся Игнат, — а пригласить подвезти ее не догадались. Вот лодыри! — Он медленно слезает с брички, идет в лесную полосу, и мы слышим его голос, зовущий Тосю: — Таисия-а! Не знаю, как вас по отцу-у! Подвода вас ожидает! — Тося на том же месте, в лесной полосе. Она слышит зов Игната. Тот продолжает: — И Петр Кузьмич вас проси-ит!
Тося вся вспыхнула, бежит по лесу.
Петр Кузьмич рванулся к Игнату.
— Да ты что — с ума сошел?
— А что? — невозмутимо спрашивает тот.
— Разве я прошу?
— А чего тут особенного? Не пригласили, так пригласите при нас — она и поедет с большим нашим удовольствием.
— Игнат!
— Вона! Фокусы тут какие-то. Не идти же девке пешком!
Шуров машет рукой. Игнат пожимает плечами. Петя пристально смотрит на Шурова — он догадывается о его чувстве.
Все трое ожидают Тосю. Игнат говорит:
— Я бы на вашем месте, Петр Кузьмич, взял бы и женился на Тосе. А чего тут особенного? Девица — на все сто.
— Игнат!
— А что? — невозмутимо отбивается тот вопросом.
— Не смей об этом говорить!
— А чего мне «сметь»? Я по своему разумению думаю, что она подходящая по всем статьям. Вот и высказался по порядку дня.
— Игнат!
— Ну раз она вам не подходяща — это уж не наше дело. А только зря. Тося сочинена по всем правилам.
Тося слышит голос Игната. Ей стало вдруг холодно: озноб забил ее. Но она все-таки кашлянула, чтобы прекратить разговор.
— Сюда вот, на соломку! — приглашает ее Петр Кузьмич.
Тося влезает в бричку. Она сжала руками грудь, спрятав ладони под мышками. Петр Кузьмич видит, что она дрожит. Он снимает пиджак и накидывает ей на плечи. Тося молчит. Подвода едет. Игнат, про себя, не обращая внимания на присутствующих:
— А зря, ей-право, зря.
— Ты о чем? — спрашивает у него Петя.
Игнат смотрит на Петра Кузьмича и отвечает Пете:
— Это я про свою… Домну. Хорошая баба у меня!
Во время паузы Петя достает баян. Вечер опускается тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба еще горит, где зашло солнце, а уже месяц висит серпом над горизонтом и вечерняя звезда уже мигает из темнеющей синевы — мигнет и скроется. Пашня вдали, в вечернем полусвете, сливается с озимью, а озимь тает, уходя в небо. Небо натягивает над землей завесу: все меняет свои очертания, линии сглаживаются, тают и мало-помалу исчезают. Тракторы осторожно шевелят тишину приглушенной и плавной нотой.
Петя нашел аккорд в тон звучанию трактора, чуть протянул его, прибавляя другие басы, и перешел на лирический мотив.
В сумерках мы видим грустное лицо Тоси. Задумчивое лицо Шурова. Игнат тоже опустил голову: ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнес, вздохнув:
— Эх-хе-хе! Ёлки тебе зеленые…
— Игнат Прокофьич! — обращается Шуров. — Поешь ведь, знаю, спел бы.
— Не! Я так не спою…
— Спойте, Игнат Прокофьич! — тихо говорит Тося. — Я так люблю песни.
— Ну, раз так… Давай, Петя… «Ямщика».
Петя берет нужные аккорды.
Игнат кашлянул, поправил картуз, расстегнул пиджак и запел:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку…
Певец грустит. Голос его жалуется и заунывно дрожит так, что последние слова каждого куплета он поет совсем тихо. Певец преобразился: он уже не медлительный, как мы его знаем, не шутник, умеющий шутить без единой тени улыбки. Перед нами поет само сердце Игната, не знающего еще своего места в жизни. И вот он закончил последний куплет:
Под снегом-то, братцы, лежала она.
Закрылися карие очи…
Поле далеко-далеко повторило последние печальные звуки, и они, дрожа, растаяли в полусумерках.
Игнат, кряхтя, сполз с брички на землю.
— Я тоже пойду, — говорит Тося, — Петя на конюшню еще поедет. Ужинать тебя подождем… — Она легко спрыгивает с брички, и скрывается в темноте.
— Пойду и я, — говорит Шуров. — Езжай.
Тося стоит на крыльце, прижавшись щекой к столбу. Она смотрит на дорогу, видимую уже при луне. По дороге идет Шуров, тихо, понурив голову.
Тося шепчет:
— Петр!
Шуров у калитки своего палисадника. Он прислушивается к звуку тракторов. Постоял чуть и произнес:
— Спокойной ночи, добрые люди!
Спит Евсеич.
Спит Терентий Петрович.
Катков засыпает с газетой в руках.
Спит Петя Федотов.
Спит уже вся деревня. После трудового дня все засыпают рано.
Только Тося все стоит так же, прижавшись щекой к столбу крыльца.
Кабинет Самоварова ночью. Он на обычном месте. Хват сидит на корточках, прислонившись к стене. Болтушок — на стуле, закинув ногу за ногу. Все трое курят. Дым. Самоваров говорит строго:
— Сказано вам — пять подписей против Шурова. А вы только две поставили: ты и ты.
— Никто не хочет, — говорит Хват. — Его все боятся…
— Поскольку он имеет силу, постольку… — начал было Болтушок.
— Да погоди ты! «Поскольку, постольку!»… — перебивает его Самоваров. — Какая там у него сила! Не сумели поднять массу на него. А он на меня поднял…
— Ну, кого? Давайте подумаем, — говорит Хват.
— Ввиду возможности стечения, логически думаю, — Игнат Ушкин подпишет жалобу на Шурова, поскольку ему безразлично, на кого подписать.