— Игнатушка-а!
— Пропал Игнат! — схватился за голову Терентий Петрович, выпустив косу из рук.
Все снова кричат. Косари перехватили язык пламени: дальше хлеб уже не будет гореть.
— Пе-етр Кузьми-ич! — зовет Алеша.
Нет отклика. Дым застлал все. Женщины плачут.
В полосе догорающего пламени, в клубе дыма, возникает что-то бесформенное, но живое, завернутое брезентом: оно идет к нам. Брезент развертывается — это Игнат вышел из огня, прижав к себе Шурова. Все бросились к нему.
Одежда Шурова тлеет в нескольких местах. Он кашляет и ложится на солому навзничь. Семен Васильевич окатил Шурова водой из ведра. Шуров, тяжело дыша, поднимает голову и смотрит в сторону. С его точки зрения видно: «язык» пожара сбит. Огонь обкошен. Хлеб спасен!
Около Шурова — Алеша, Катков, Игнат и другие. Семен Васильевич слушает сердце Шурова. Игнат щиплет обгоревший край брови и говорит:
— Ишь ты! Прихватило бровку-то маненько.
Шуров вновь открывает глаза и обращается к Игнату:
— Игнат Прокофьевич!
— А?
— Спасибо…
И Катков говорит Игнату:
— Спасибо! От всего колхоза спасибо!
— Может, я и виноват-то: недоглядел, — отвечает Игнат скромно и в то же время с глубоким огорчением.
Шуров в больнице на койке, забинтован.
У входа в коридор больницы — Катков, Алеша, Евсеич, Терентий Петрович. Перед ними врач. Катков спрашивает у врача:
— Как?
— Не скрою, ожоги серьезные, — отвечает врач, — Посетить может только кто-то один — всех не пущу.
Все трое, кроме Алеши, переглядываются: кому идти? Алеша смотрит в пол. Катков обводит всех взглядом и говорит:
— Иди, Алеша. Мы подождем здесь.
Алеша тихо идет по коридору.
— Ну, проживет? — спрашивает Евсеич.
Врач разводит руками и отворачивается.
Палата. Шуров лежит в том же положении, закрыв глаза. Входит Алеша. Он остановился в дверях и не решается беспокоить. Но вот он уже у кровати. Шуров открыл глаза. Мы видим его лицо. Они смотрят друг на друга. Алеша осторожно присаживается на край кровати, не сводя глаз с Шурова. Шуров будто говорит глазами: «Вот, брат, дело-то какое получилось…» И Алеша с ободряющей улыбкой смотрит на Шурова и будто хочет сказать: «Ничего, брат, ничего»… Он положил руку на плечо Шурова, и тот ласково и благодарно положил свою ладонь на Алешину руку.
Коридор больницы. Евсеич говорит врачу:
— Да нельзя, нельзя ему помирать! Невозможно!
— Это дело немыслимое, — подтверждает Терентий Петрович, — Такой человек не должен умереть.
— Все просим! — говорит Катков.
Врач задумался и, не ответив ничего, пошел. Но, обернувшись, спросил:
— У него есть близкие?
Терентий Петрович недоуменно посмотрел на собеседников и ответил врачу:
— Все близкие.
Палата. Алеша сидит все так же на краю постели. Шуров тихо говорит:
— Она тебя полюбит сильно… Полюбит, Алеша. — И он ласково проводит по руке Алеши.
Задумчивое лицо Алеши.
Телеграф районного городка. Алеша держит телеграмму, стоя у окошка в очереди: перед ним еще два незнакомых нам человека собираются давать телеграммы. Мы читаем телеграмму в руке Алеши:
«Таисии Ельниковой
Шуров больнице ему плохо выезжайте. Алеша».
Тося среди подруг и товарищей-студентов, окончивших институт. Все веселы. Только Тося грустна. Девушка обращается к ней:
— Тоська! Почему ты в Сибирь едешь? Практика на черноземах, а работать…
— Сибирь — хорошо! — отвечает за Тосю крепкий парень. — Я там и родился. Вместе поедем.
Швейцар к Тосе:
— Ельникова! Вам телеграмма!
Тося хватает телеграмму. Плачет. Подруги читают телеграмму. Парень-сибиряк говорит:
— Самолетом, Тося!
Тося вынимает деньги, пробует их считать и говорит:
— Не хватит на самолет.
— А ну, ребята, девчата! Давай, у кого сколько!
К Тосе тянутся руки с деньгами. В одной руке — три рубля, в другой — рубль.
Областной аэропорт. Тося выходит из самолета.
Тося в правлении колхоза. На двери табличка: «Председатель колхоза Шуров П. К.». В кабинете председателя за столом Катков. Он встает навстречу Тосе. Она останавливается среди кабинета и спрашивает:
— Жив?
— Врач уверяет, что все… это… обойдется, — уклончиво говорит Катков.
— Я еду сейчас же.
— Нельзя! Смотрите!
За окном страшная буря.
— …Такого и деды не помнят. Вода идет стеной. Десять телят унесло с луга… Только — завтра, Тося. И ни машиной, ни подводой — только пешком.
— Я сейчас…
— Через реку — нельзя. Река бурлит.
Волны. Река. Буря.
Кабинет Каткова. Катков продолжает:
— Я все приготовлю на завтра. Сейчас узнаем о состоянии по телефону.
— Я должна там быть! — упрямо повторяет Тося.
— Не пущу! — решительно говорит Катков. — Идемте ко мне!
Тося садится на стул.
Слышен ритмичный стук часов, глухое завывание ветра. Дождь хлещет в окно.
Тося поднимается и подходит к Каткову. Тот встал.
— Митрофан Андреевич… Я пойду, — говорит Тося тихо.
Катков секунду молчит. Он острожно положил руку на плечо Тоси и тихо произнес:
— Иди…
И Тося вышла.
Тося идет по улице. Дождь сечет косыми ливнями.
По улице бежит вода, сплошь залив землю. Ветер клонит ветви деревьев. Гром. Но лицо Тоси воодушевлено и освещено внутренним светом большой любви.
Тося идет.
Палата. Шуров смотрит в окно. За окном дождь. Крупные капли, как слезы, стекают по стеклу.
Игнат на пожарке. Он видит идущую Тосю. Он догоняет ее, снимает с себя плащ и набрасывает его на плечи Тоси. Она благодарно смотрит на улыбающегося Игната и идет дальше. А Игнат пошлепал ладонями по животу, а локтями — по бокам и на бегу весело говорит, глядя в небо:
— Давай, давай. Игнат не простудится!
Тося в поле. Она идет, завернувшись в плащ. Дождь. Молния. Гром.
Бурлящая река. Волны, волны. Тося на берегу реки.
Тося в лодке. Волны захлестывают за борт.
Палата. Шуров лежит, отвернувшись к стене. Мы видим, у, него под мышкой термометр. Но Шуров не спит.
Тихо открывается дверь. Неслышно входит Тося. Она замерла. Кто-то из коридора так же тихо закрыл за нею дверь. Тося смотрит на Шурова, не решаясь его беспокоить и, видимо, думая, что он спит.
Шуров лежит в том же положении, глядя в сторону. Мы видим, как чья-то рука осторожно и нежно прикасается к термометру. Шуров смотрит на эту руку, и в глазах его появляется радость — он переполнен счастьем. И вот он кладет свою ладонь на ту руку и, нежно сжав ее, гладит. Потом поворачивается, встречается взглядом с Тосей, сидящей на его кровати, и, не выпуская ее руки, говорит:
— Пришла?
— Пришла, — отвечает Тося просто и душевно, погладив Шурова по щеке.
А дни шли и шли…
Вокзал. Поезд Новороссийск — Москва. Проводник проверяет у пассажиров билеты. Среди пассажиров и Алеша. Он ищет глазами среди публики кого-то. Идут Шуров, Тося, Костя и Игнат. В сторонке стоит Настя с узелком в руках, но Алеша ее не видит. Настя смотрит на Алешу. Все, кроме Насти, группой подходят к Алеше. Он улыбается им. Все молчат.
Гудок отправления поезда. Шуров берет Алешу за плечи, смотрит в глаза и крепко, по-мужски, целует и отходит. Алеша смотрит на Тосю, потом тихо, с улыбкой, говорит ей, пожимая руку:
— Спасибо вам, Тося!
Второй звонок. Игнат говорит:
— Вот… Значит… уезжаешь… — вдруг рывком прижимает Алешу и, всхлипывая, плачет, как-то по-детски, просто, искрение, не стыдясь слез.
— Бывай здоров, Алеша! — прощается Костя и жмет Алеше руку.
— Пишите мне про поле, — говорит Алеша Шурову и становится на подножку вагона.
Настя порывисто бросается к Алеше, но, подойдя, смущается, опустив глаза. Игнат помог: он взял из ее рук узелок и передал Алеше уже на ходу поезда.
Поезд отходит. Алеша смотрит на нас с подножки и машет рукой. И каждому из провожающих кажется, что он прощально машет именно ему, в том числе и Насте.
Шуров и Тося смотрят вслед уходящему поезду.
А поле колхоза «Новая жизнь» было таким же хорошим, как и всегда.
Утро в поле. Шуров с Тосей. Тося прижалась к нему, смотрит вдаль. Они стоят на возвышенности, и перед ними расстилается поле.
— Дорогой наш Алеша!.. Как опишу ему поле — спрашивает Шуров не то у себя, не то у Тоси.
На экране поле. Звучит голос Шурова:
— Поле, поле!.. Чем определить твою красоту? Не ты ли пробуждаешься утром, умытое росой, когда в каждой капле отражается мир?
Картина утреннего июньского поля. Роса играет блестками. Большая капля росы приближается к нам, и мы видим отражение неба в капле.
— …Не ты ли волнуешься буйной пшеницей и шепчешь ласковыми овсами?
На экране волнующаяся буйная пшеница: море хлебов!
— …Не ты ли улыбаешься приветливо золотистыми цветами подсолнечника, который целый день поворачивает свои головки, следя за могучим солнцем?
На экране крупные цветущие шляпки подсолнечника.
— …Не твои ли это цветы льна, как голубые глаза дитяти?
На экране поле цветущего льна. Голубое море цветов, сливающееся на горизонте с небом. И не отличите, где кончается лен, где начинается небо. Ласковая русская голубизна!
— …И не на тебе ли, поле, в зимние стужи лежит серебряное покрывало от края и до края, куда достанет глаз?
На экране тихое зимнее поле. Дорога уходит далеко-далеко!
— …Не на твоих ли могучих просторах бушуют вихри метелей, когда в ураганных звуках слышится то плач младенца, то надрывный вой сирены, то завывание волка?
На экране зимний ураган. Не видно ни зги!
— …Да, это ты! Ты и тихое, если не тронет ветер, ты и буйное, если ворвется буран, ты и нежное в ласковых всходах, ты и суровое в зимнем раздумье. О, поле! Россия моя советская, моя земля, всегда красивая и любимая!
Та же картина утреннего июньского поля.
— …Нет силы, чтобы описать твою красоту и мощь! И я преклоняю пред тобою обнаженную голову в благодарности и восхищении! Преклоняю голову и перед людьми, преображающими твой лик, строящими новую жизнь!