весна! ну конечно все ясно: весна
первый признак – облетают листья
легче золота сусального на жести —
на пруду где слава вся отражена
лишь хвоей топорщатся (нет не уверен
что правильно их называю) еноты?
в парке толпятся сплошь дикобразы
чуть зажмуришь – чешутся иглами шебурша
жизнь идет в основном к началу
детским глазом глядит сыроежка
кошка там кричит или птица
лица там сквозят или листья
неуверенность незащищенность
в каждом жесте своем в каждой мысли
ухватила понесла сойка хрипло
сам забыл о чем думал в орешник
станешь стану скоро младенец
как зовут орешник забуду решка
решка решка – и ночь и деревья
и луна и решетка веток и кошка
а потом не стало ни любви ни страха
пятаки погоны как назвать листочки?
ласточки? жена? мама? вспомнил!
это сойка кричит по-кошачьи в солнце
ЛЕЖУ НА ПЕСКЕ, НЕПОДАЛЕКУ ИГРАЮТ В ВОЛЕЙБОЛ, БОСЫЕ НОГИ ВЗРЫВАЮТ ПЕСОК, ДОЛЕТАЕТ И ДО МЕНЯ. ОТСЮДА СНИЗУ БЕГАЮЩИЕ ПАРНИ И ДЕВУШКИ КАЖУТСЯ НЕПОМЕРНО ДЛИННЫМИ. ПРЫГАЯ, ИСКАЖАЮТСЯ, КАК В ЛИНЗЕ. И ВСЯ РЕАЛЬНОСТЬ ЕДВА ВЫДЕРЖИВАЕТ
дом берег течет как муха
река я думаю не замечает
сетка мяч – шарах! ветка —
голые пятки – небо высвечивает
пленка – в разрыв! издалека блеснули
два окна мухой, ползет
рукой волосатая (шлепнул) сетка —
ячейки свободно проходят сквозь мяч
дальнейшее что на свет проявляется:
мухо – дом руко – мяч или как?
я летит но еще не коснулся
дом уполз а река взорвалась
КУДА СЕБЯ ДЕВАТЬ И ЧТО ДЕЛАТЬ С ЭТИМ ПУСТЫМ ВРЕМЕНЕМ?
пятница сошла с календаря
целый вечер протянуть – но куда?
спрятать в ящик? в карман пиджака?
перепрыгнуть в субботу – и шабаш?
полный семечек красными круг
светофорами площадь полна
не проскочишь – скрипят тормоза
указатель: о н а – это ты
бледные зеленым волосы луны
освещает ресторан: не она
глаз течет ни дня ни меня —
все обшарил – пустой календарь
ШЕЛ ШЕЛ ВДРУГ ОСТАНОВИЛСЯ
стулья столпились в полуподвале
слушают на всем пространстве пляжа
налету так и остался в воздухе на полувзмахе
провещать собранью гравия грянет эхо от камней
сколько стало зрителей – набежали облака
вышли на угол дома – высветились окна
солнце смотрит и не слышит – и переговариваются
кирпичи закат и чайки – море печень и душа
просто мусор! – смята и разорвана
крик такой что развалилась бронза
никого не слушают – сами все ораторы
сам оглох речей не слышу водопад в моей крови
СКОРЕЕ ЭТО ТЕАТР: ОДИН ИГРАЕТ ДВОИХ
…еще кровлей розовой на той стороне
небо светит крышей нувориша
видно из сарая: иду я
там хозяин – стукаются яблоки
перекликаются – полоса воды – через
с той зовут отголоски а с этой беззвучно
полусгнивший – свет – полузатоплен —
шляпа с удочкой – золото с черным
сам-то я давно – в Москву электричка
парк и пруд просветлел – опаздывает автобус
да и не ходят совсем! – хватит вам два Сапгира
сиротливые тени – рыбак – в дожде расточитесь
ЧАСТО ОКЛИКАЮТ ИЗ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ МИРОВ
«Генрих! Генрих!» – резко оборачиваюсь
«возвращайся вовремя!» – ничего похожего…
девочке по имени… а пасхально-синее
(небеса белесы) это нам – оттуда
снова обзываются… каркнула ворона
погружаюсь в поролон стена волдырями —
резина вздувается – трещины наискось —
здания и небо морщит словно воду
прорывает – жгучее и яркое – обертку
новые с иголочки и дома и люди
развернула девочка радуется: мама!
прежний Генрих с меня чешуей сползает
СТИХИ НА НЕИЗВЕСТНОМ ЯЗЫКЕ
ТРИНАДЦАТЬ НИОТКУДАСтихи на неизвестном языке1995
Разговор на языке, который я не могу понять
СТИХИ НА НЕИЗВЕСТНОМ ЯЗЫКЕ
Наверняка это подготавливалось исподволь – там, в мозжечке, но произошло как-то вдруг. Как, откуда произошло, а может, произросло, неизвестно, просто я почувствовал, что моя рука, которая сочленена, а возможно, и выросла из моего плеча, иначе почему бы ей здесь болтаться вроде сломанной ветки, сама задвигалась по листу бумаги, выписывая какие-то значки. Как принтер компьютера. Я сообразил, что, наверно, это – послание, и вложил другой рукой в мою судорожными рывками двигающуюся руку черную авторучку. И вот на изумленно белом поле появились ряды значков, скорее всего – букв, слова, по-моему, строки на совершенно мне незнакомом языке. Я взял листок, поднес его поближе к лампе – и ничего не смог прочесть. Это были стихи, я видел. Рядом стоящие строки заканчивались подобными знаками, можно было понять, что это рифмованные стихи.
Сказать, что я ничего не ощущал, было бы неправдой. Это была тень чужого, нет, не чужого, какого-то постороннего вдохновения, чувства искреннего и возвышенного. Я почувствовал даже удовлетворение, когда— не скажу, что перечитал, а пересмотрел исчерканный листок, и понял, что стихи определенно удались. Но чем, чем это стихи? Никаких картин мне тоже не представилось, слишком издалека. И что за поэт? Какое он имеет ко мне отношение?
Догадка пронизала меня, как укол. Скорее всего это тот же я, но существующий совсем в другом мире, который ему представляется, естественно, как и мне здешнему, нормальным и будничным.
В какой-то момент он меня почувствовал так остро, что произошел контакт. Он ощущал всю неповторимость его реальности, всю драгоценность его бытия, он был поэт, он писал стихи. И, соединившись с ним, я тоже все почувствовал, как впервые, всю свежесть снега, уступающего с легким хрустом моим еще теплым, только что из дома, ботинкам. Серый одинокий листок на голой березке. И все, все. Он там прогуливался возле, может быть, своего Дома творчества где-нибудь в однозначной Переделкину местности – и не береза это вовсе была, и не снег, а я понимал, что – снег и береза. Он про все это сочинял, а я сидел в Москве и записывал их (даже лист бумаги побледнел, не привык к такому).
Вообще, мир теперь представляется мне толстым слоеным пирогом, где каждый слой – новая реальность. И возможно, где-нибудь носят не одежды, а дожди, и вместо лица – носатая птица. И соитие называют «выпить кружку пива» или «смять простыни», если есть там пиво и простыни, но, наверно, там есть то, что соответствует и пиву и простыням – и многому-многому другому, поскольку там есть поэт и стихи.
Таких «меня», я думаю, множество, но каждый сидит в своей реальности, непрозрачной, как скорлупа ореха. А если орех случайно трескается, сознание успешно защищается от всего нового, невыносимого, от этих обликов, отсветов, чудовищ, просто переносит на них все признаки прежнего, привычного, нормального, своего. Называет его дядя Вася, а это настоящий динозавр.
Но вот произошло чудо: рука моя, минуя сознание, рисует свои стихи, мой невозможно далекий «я». Вот, я поставил тебя в кавычки, но ты-то живешь безо всяких кавычек и готов поклясться, что настоящий – это ты, а я – твоя туманная проекция. Вдаль ощущение, почти просто предположение.
Но я-то слушаю, не слыша, эту невозможную радиопередачу. Время от времени я записываю то, что слышу, не слыша, чувствую, не чувствуя, что пишу, не понимая ни черточки. И на что-то это похоже. Я клянусь, это похоже на загадку всей нашей жизни. Поэтому в один прекрасный момент диктор произнесет своим поставленным голосом: «Дорогие радиослушатели!..» Нет, скорее всего: «Дорогой радиослушатель, наши передачи на такой-то волне прекращаются». И потом сколько не крути ручку настройки, не переключай с диапазона на диапазон, там в эфире – только писки, шорохи и широкое эхо.
Мне бы хотелось, чтобы на эти тексты не смотрели, как на орнамент, как на визуальные словесные почеркушки, которые подчас рисуют предметы, лица, пейзажи или бегут поперек всей картины иного художника-концептуалиста. Разве вы не чувствуете, что это слова – длинные, короткие слова, которые выстраиваются в стихотворные строчки, рифмуются, повторяются, и не беда, что их невозможно произнести, прочитать, полнота содержания очевидна.
Любой текст – это не только знаки, прихотливо рассыпанные, словно бесконечные бусы какого-то дикаря-филолога. Это особым образом зашифрованная энергия, которая содержит в себе более, нежели она может сообщить, как информацию и эмоцию. Есть неопределенное необъяснимое, но совершенно особенное сообщение для каждого данного текста, независимо от того, что он значит и как расшифровывается в системе данного языка.