ВОСТОЧНАЯ ПОВЕСТЬ
…за то что зажарили яичницу и услышали запах жа
…глубоко в земле, ноги мои знают, глубокую яму надо копать, в четыре лопаты колодец, глаза мои видят, там прячется э т о.
…услышали запах жареного и сказали друг другу…
Волчью шкуру растяните и потрясите хорошенько, сделали по слову его.
…нехороший плохой человек зажарил яич
Днем и ночью рыли, паслось овечье стадо, спали по очереди прямо в траве.
Думали звезды, гадали алмазы, оказалось, овечий горох.
…притянем к ответу, отведем к судье неправедному.
…снится им
Ну и отвели.
…ные звезды над горами и морем в тума
…скорый судья решил
…прикрыв ладонью лукавый глаз, судья погрузился в раз
Ни к какому решению не пришел судья и сказал: «Этот человек должен уме
…стукнула лопата о доски, сквозь песок проступила вода. И ни один из них не увидел: в шерсти золотые самородки застряли, потому что не было
…должен уметь видеть будущее, должен знать, как оно пахнет, должен уметь его приготовить, должен умереть, в конце концов!»
…ни луны, ни звезд.
Закинули веревку на сук большого дерева, повесили его в темноте, повесили его при свете факела, дождались рассвета и повесили его, отпустили на все четыре стороны: иди.
…как песок сквозь пальцы.
…одинокий человек в плаще на дороге между горами и морем одинок оди
ПРЫЖОК
…набегающий грохот… бьющимся сильно в груди, товарняк. Здесь уходит полого вниз, осыпаются камешки.
Жесткий поручень рвануло из руки, мотануло вместе с сумкой… летящий мешок с потрохами… затянуло… затянет… сейчас ударюсь в зеленую стену…
На исподе вагона, железе, обросшем щеткой, сосульками грязи, похоже – разбрызнутые чернила…
Пусть этот прыжок произошел в параллельной жизни. Но вбок и вверх за окном – ложечка в стакане, позвякивая, стерто в общем движении.
У БЕЛОЙ ЧЕРТЫ В МЕТРО
Ожидая поезда, привычно не разглядывая, черная сумка у ног ближе к белой черте, ничего, погодите, граждане.
…гул, нарастая, два слепящих. Толкну вот этого, такая самодовольная спина, нет, эту тоненькую, со спущенным, уже не заштопать. Да она и черту уже переступила…
Досадно. Опять не успел.
ПОД ЛЕСАМИ
Хожу привычно. Прогибаются пахнущие лесопилкой, свежие. Как сетка-батут в цирке. Мы и есть циркачи, циркачи-монтажники.
Вдруг дрогнуло все сооружение, и далеко внизу будто шлепок о твердую землю. Облегченно распрямились доски.
Кто сорвался? Кого?
Вот он. Сбежались.
Нет, не знаю такого. Десятник.
И бригадир не признал, не видел раньше. Увезли в морг.
Посторонний, чужой по лесам ходил, оказывается. А мы его за своего принимали. Не поостерегся. Или нарочно. Гляди, прогибаются и пружинят.
ИМЕНА
…подходя к родильному дому: «…император Адриан. Софья умерла на могиле своих дочерей с горя… Нет, не хочу, чтобы дочку мою обезглавили… все равно плохая примета».
– Ну, и как же, Наталья Андреевна?
– Иногда называет меня Верой, иногда Надеждой, чаще всего – Любой, Любовью. И глаза такие виноватые. Да я привыкла, отец все же.
ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ
Голова свисала… выпуклыми глазами на парижан… и рога до земли… Добро бы королевская охота… Представилось, кубок – пьет, двигая носом, и холеная бородка так и ходит, участвует.
«Кто бы позвал!.. Мадам, только два франка!.. Вспомнил, сегодня на рю де Темпль… Пожалуй, еще водки дадут, все-таки русский вернисаж…»
Быстро шел по улице Риволи. О Москве – ни звуком, ни намеком, просто себе не позволял.
ЕЩЕ О ЛЮБВИ
…прошел год. Она все равно приходила. Усаживалась на взгорке под березой – классический вид. У ног – рыжая собачка. Тоже глазами провожает.
«Вагоны шли привычной линией…» – будто она и не она. И не ждет никого, просто так – при собачке.
…десять лет. Все там же, она же. Только рыженькой нет, умерла.
ВКУСНЫЕ КРАСКИ
Зелень светлая, темная, с желтизной на просвет – совсем осенняя. Запах незабываемый, до сих пор. Хром светлый, темный, охра, краплак, но помощней будет сиена жженая. Пожирает все оттенки, как гиена, краска.
…пока свинкой болел. В зеркале обвязанный – зайчиком.
…свежий запах булки, значит, выздоровел. За окном совсем побелело. Цинковые тюбики засохли. Еле выдавил на стекло какашечки. Размазал витраж. Цвета один другого вкуснее – на всю будущую жизнь!
НАБЛЮДАТЕЛИ
…но под ворохом шелка и ткани она была совершенно голая. Странно, даже туфелек ее не воспринимал ни глазом, ни сознанием. Прохаживается на носках, груди висят, и рассуждает о Шекспире, о Джойсе. Будто не дышит внизу, в полутьме, черная щель.
Сверкала люстра и свечи, шел дипломатический прием. И привычно таяли в его очках розовый шелк и черные смокинги, так уж он был устроен, такое в нем развилось со временем. Сначала пугался, отворачивался и даже убегал, а теперь стоял посередине всей этой вакханалии, эдакий европеец – седые виски, очки в роговой оправе, слегка улыбаясь и потягивая виски из широкого стакана.
Да, вокруг голые профессора и коммерсанты, ничего особенного. Голые лакеи разносят подносы с напитками. А он наблюдает всех, как виски в стаканах, на просвет.
Эта женщина – брюнетка с торчащими пушками, черный лифчик тоже растаял, сразу поняла, как он видит ее, потому что…
Лил дождь на шоссе и за окном, когда неожиданно – оба в постели…
– А я мужчин разглядываю. Прыщавые зады и подмышки вижу. Впереди краны и краники висят. А есть – столбики неугомонные. Руку в карман, чтобы незаметно. Заправляет в трусы, забавно.
– Киноактриса – одета, как девочка… сама вся расползается, старое, желтое масло… Она кокетничает, а я видеть ее не могу – живот, вымя по бокам.
– С виду – гора мышц, Геркулес, а внизу как у ребенка…
До утра проговорили, так обрадовались. Впервые встретил такую же. Будто родная.
НОВАЯ ПЬЕСА
Не сразу заметила: из‐за кулис выскочил один актер – глаза сверкают, лицо узкое, лысоват, пока к рампе добежал-допрыгал, обозначились скулы, нос раздался и прическа другая – совсем не тот человек.
Заглянула в программку, там вообще на эту роль три фамилии, причем одна – женская.
Повернулся актер спиной к публике – и вправду девичья спина и женские волосы, хоть в джинсах, но уже в юбке.
Что там одежда, действующие лица менялись прямо на глазах, как в известной телевизионной рекламе, с каждой новой репликой что-то изнутри быстро лепило им новые физиономии. Казалось, на сцене целая толпа. Между тем было два-три человека. Но никто ничего, казалось, не замечал.
Может быть, потому что с балкона…
…хлопали бешено.
…в буфете. Оказался автор. Поинтересовалась.
– А я ведь так и задумал и написал.
– Спасибо вам. Действительно, что-то новое. Входит Алексеем, уходит Алисой.
– Что? Работает буква А?
– Только как они, простите, после спектакля? Как разберутся, кто кем стал? И кем дальше будут жить?
– Ну, на то они и актеры.
ПОЛЕТЫ
Неподвижная смутная толпа чаек на гравии. Переговариваются. С моря пролетел человек. Пронзительно вскрикнул под белой луной. Никто даже клюва не повернул. Человек сел неподалеку в степи, где гигантские ржавые фермы вразброс. Видно, что-то хотели построить, но почему-то раздумали. Или малыш-великан, кто-то позвал, так и бросил игрушки.
Другой человек пролетел… Вернулся и парит, широко раскинув руки. Лунный свет, почти блеск, держит, проносит его над холмом. В толпе забеспокоились, злобно забормотали.
Так вскинулся, еле за крыло удержала:
– Молод еще летать!
– Да я его когтями, клювом на лету собью!
– На то и люди, гнезда разорять на подушки.
Долго успокоиться не мог.
– Ничего, наши сторожа за ними следят. В селении сесть не дадут.
– И чего это они разлетались?
– Во сне летают. Видишь, как низко над волнами.
– С тобой не сравнится, мама.
– Подожми левую лапку и спи.
(Засыпая) – Вот сейчас усну и тоже во сне летать буду… как человек…
ПОЧТИ ПО ЧЕХОВУ
Непринужденным, плавным и сильным движением, полураскрыв черно-серые веера перьев, перемахнула с земли, городской и бесплодной, на косо торчащий сухой ствол дерева неизвестной породы над сараем.
Фотограф Сорокин, гулявший по двору с черным терьером, даже засмотрелся. Хорошо бы – выдержка 240 на 4,5 полным форматом со вспышкой (смурый денек) «Полет вороны». И ведь крупнее курицы, настоящая индюшка! Если бы у меня такса была, думаю, схватила бы и унесла. Вот бы сфотографировать! Подрастут еще немного и людей похищать станут. Прекрасно. На первой полосе моя фотография «Ворона-мутант уносит новую жертву».
Тут он ощутил сильный толчок в спину, ткань куртки затрещала и мимо впритирку проехал железный фургон.
Фотограф Сорокин с огорчением рассматривал порванный рукав:
«Чуть не задавил, гад! По двору на полной скорости…».
Черный терьер громко лаял.
«А чертовски могло бы получиться: фургон наезжает на зрителя, фары огромные – рапидом, и я – косо летящая фигурка из-под колес.
«Гибель фотографа Сорокина» – это тебе не «Полет вороны».
СТАРОСТЬ
На стене в фигурных рамочках. За окном на осеннем подметенном дворе. Даже в облике дома проступает. Старушечья опрятная бедность.
Коричневый бархат на круглом столе. Красный шкаф. Рядом с комнатой белые двери, коридор. Соседей не видно. Но чувствуется как бы ожидание чего-то. «Смерти ее ждут».
Мы с женой принесли нашей старой почти родственнице маленький японский телевизор с нашей кухни, подарили. А ставить некуда. Разве что на большой допотопный «Рекорд», который только смутные тени показывает. Полотенцем с украинским узором накрыла его хозяйка. Тут и поставили, на белое.
Я отрегулировал программы и увидел, что в тесной и затхлой обстановке это чересчур – очень яркий и четкий экран. Слишком хорошо показывает. Какая-то неестественная, нелогичная картинка. И телевизор на телевизоре, какая-то матрешка, как во сне.
Я пил чай из кружки с Главным павильоном ВДНХ – синим оттиском на боку. На салфетке – тарелка, на тарелке – яблочный пирог с пригорелыми перемычками. А где же супруга? Моя жена? В самом деле?
Честное слово, с нашим японским телевизором что-то происходило в этой обстановке. Краски потускнели, теперь совсем их смыло с экрана.
Похоже на ее серые выцветшие глаза. Белые двери, пустой коридор – это же больница. Вот и санитар заглянул. Боже мой! отсюда не выпускают! «Извините! Я только в гости! Вы не имеете права!»
Санитар посмотрел на меня свиными глазками и прикрыл дверь снаружи. Седые букольки, даже головы не повернула.
Господи! Мы оба смотрим забытый «Голубой огонек»: там за столиками сидят мужчины в топорных костюмах и женщины в кисее и панбархате. Картинка какого-то пятидесятого года.
НИЩИЙ
Человек живет в мире условностей, одно безусловно…
Недавно: нищий сидит и на работе читает газету! Вообразите! Плевать ему, подают или не подают.
Вот я и сказал одному безногому в подземном переходе:
– Почему я тебе должен подавать? А не ты – мне?
– Добрый человек… – бормотал он, не слыша или не слушая меня. Нищий сидел на бетонном полу, подвернув под себя увечные ноги. Возле стояла картонная коробка, полная бумажных денег.
А я вовсе не добрый человек. И сам это знаю.
– Покажи ноги! – громко потребовал я голосом контролера.
Он вытянул обрубки в штанинах, высоко подколотых булавками. Между прочим, хорошие джинсы.
– Где ты их прячешь? Давай сюда! – потребовал я.
Наконец он взглянул на меня одними белками глаз. Подземный переход со ступеней на угол прочертило солнце. Прохожие мельком, как тени.
– Давай, давай. Где они?..
– Там, – неопределенно махнул назад.
И действительно, там – в некотором месте и совершенно другом времени – я увидел босые ступни. Они шевелили пальцами. Лодыжки почти не кровоточили.
– Как же это тебя?
– Электричкой оттяпало! – сердито сказал он.
– Ладно, забирай свои ноги, – смягчился я. – И иди работать, хотя бы дворником.
Нехотя нищий приставил себе ступни, подвигал ими, надел дырявые носки, вынул из-под тряпья старые башмаки. И ведь хранил! Предусмотрительный парень. Надел, притопнул. Взял под мышку коробку, полную денег, и, не глядя на меня, даже не поблагодарив, ушел, растворился на выходе в осеннем солнце.
С той поры я сижу на его месте. Рядом со мной стоит коробка, полная бумажных денег. Ног у меня, естественно, нет. Зато две любовницы. Газет на работе не читаю. Но башмаки свои держу при себе на всякий случай.
ЛЮБОВЬ РАБОЧЕГО КЛАССА
Игорю Холину
– Ты любишь меня или нет? – спросил меня мой компьютер. Что ответить?
Молодой мастер любил отбойный молоток. Тяжелый инструмент отвечал ему взаимностью и весь дрожал в его сильных мозолистых руках.
Однажды человек увлекся, полюбил. Стыдно сказать кого, водку проклятую. Однако ударило в голову. Три дня «гудел». Все-таки пришел на работу, вспомнил.
Утром так дрожали руки, уронил отбойный молоток. А тот от ревности всю раздевалку в щепы разнес и мастеру голову проломил. Унесли. Вот кровь на опилках осталась.
Что сказать, любовь к своим орудиям труда редко встречается среди рабочего класса. А кирка и лопата нас любят. Попробуй им изменить. Догонят и накостыляют.
А землечерпалка, доменная печь? Просто чудовищного вида и силы женщины.
АРМИЯ Z
В каких-то довольно мрачноватых переулках мы блуждали с моим знакомым, кто – не вспомнить хоть убей. Что мы искали, тоже не знаю. Но, глянув вверх, я остолбенел, каким-то образом мы очутились между строк газетных столбцов, которые уходили в серое небо высокими колоннами. Меня охватила паника, потому что я не знал, где мы очутились и как отсюда попасть в более привычное место.
Я бежал по нечетко пропечатанным переулкам и улицам – с угла на угол. Это был лабиринт, вроде даже кроссворд. И я никак не мог его решить.
– Сюда, – показал мой спутник. И мы быстро спустились в подвал.
– Здесь и напечатано самое главное, в этом подвале, – произнес он.
– Что напечатано? – спросил я, хотя уже понимал чтó.
Потому что в подвальном помещении между белых столиков с вазочками стояли ротационные машины. Это была типография-кофейня, что меня как-то сразу успокоило. Мы сидели за пустым столиком, но нас это не смущало, официанты здесь подавали только газеты.
– Вот, посмотри, – обратился ко мне мой знакомый, протягивая свежие, липкие, пахнущие шрифтом страницы, – Марк распустил свою армию Z.
ВМЕСТИЛИЩА
Висит у меня на стене необычная картина-объект: клетка. На фанерных стенках отпечатано: SOS! SOS! SOS! Впереди решетка поднимается, и вы можете вынуть из клетки темно-красный бланк, на котором напечатано, что некий Джон Смит – скульптор, житель Нью-Йорка, продал свою душу фирме «Комар энд Меламид лимитед» за 00 долларов. Давно у меня эта клетка, в которой обитает душа легкомысленного ньюйоркца. И даже дымок в ней порой угадывается. Кайфует.
Как он там, Джон Смит, все эти годы? Встает, наверно, поздно, за окном привычный Манхэттен конца прошлого века, черные пожарные лестницы в колодцы. Зато простор, ветер с океана. Скучает ли он по своей душе? Или думает: «Вчера – парти, сегодня – вернисаж, эскизы когда-нибудь купят, проживу и так в Нью-Йорке, тем более что Сара обещала скоро позвонить. Какая она темная и гладкая, эбеновая статуэтка и совершенно без души».
В Германии в старом университетском городе Бохуме я жил у немца-слависта, аспиранта, похожего на своего шефа, который тоже был бледный, долговязый, как бы лишенный жизни отчасти. Во всяком случае, в памяти моей они то двоятся, то сливаются в одно.
Мой симпатичный молодой хозяин знал великого Бойса. И на широком ослепительно-белом подоконнике я видел с тахты одно из его произведений. Гладко оструганный высокий ящик, на дне которого карандашом было небрежно написано слово intuition – интуиция. Проснувшись, я долго смотрел в этот ящик. И казалось, что-то там шевелится, плавает незримое. То самое, смутное, что я ощущал в себе. Так соприкасались души автора и зрителя – краем, интуицией. С тех пор я понял и полюбил великого бунтаря-художника. (См. мои стихи «Замечательный Бойс / представляя собой некий сбой / никогда не снимал шляпы-шляпы…»)
И еще одно вместилище. На бывшей улице Герцена. Улице давно вернули старое назвение Никитская, но здание так и осталось на бывшей улице Герцена, и тяжелые флюиды прежних литераторов – лакеев, негодяев и доносчиков – источают его дубовые стены, несмотря на все позднейшие переделки. Души их, надеюсь, в аду. Но тени еще витают в кафе за столиками, по привычке надеясь на выпивку. Почему-то вино там всегда проливается. И что-то я не видел уборщицы с тряпкой. Нет, я уверен, эти подлые тени слизывают все с пола до капельки. Хоть так себя побаловать, на мгновенье забыться в этой сумрачной неуютной вечности.
По-моему, вечность похожа на современные безразмерные склады, в которых бесконечное количество разнообразных грузов – и все же пустоты гораздо больше. Тоже вместилище.
КУКЛА И ЛЮБОВНИКИ
На кровати, три подушки горкой, на розовом покрывале с подзором сидела кукла, растопырив ножки в синих тапочках. Такие куклы обычно едут на свадебной машине. И, прежде чем раздеться, она брала куклу и бережно пересаживала ее на стол.
«Оставь ее», – попросил он однажды. Кукла смирно лежала рядышком на краю. Голые, разгоряченные, двигаясь в простынях, бормоча в самозабвении, они задевали, шевелили куклу. Кукла лежала, закрыв глаза. Кукла смотрела в потолок, на любовников. Неясно вскрикнув, локтем она сбросила куклу с кровати.
Потом он поднял с пола растрепанную, постаревшую куклу. Настоящая любовь втроем.
КРАЖА
Утром голова тяжела с похмелья…
Уборщица-тетка, немудрено по-деревенски сбитая и скроенная, смотрела совсем не сочувственно, насмешливо блестя глазами, расспрашивала:
– Как же это не проснулись? И деньги взяли? Сколько? А вещи? Нет? Машинку украли? Какую машинку? – тараторило ее любопытство. – Смотрите, в следующий раз себя не проспите.
Она вела себя так, будто я совершил неблаговидный поступок этой ночью, во всяком случае, унизил себя в ее глазах тем, что меня обокрали. Уборщица сразу стала со мной запанибрата. Я оказался простаком, пострадавшим, видела она таких. Возя мокрой тряпкой по линолеуму, местная откровенно злорадствовала:
– И не надейся, не найдут. Этого у нас не бывает. И не наши это. Из города на выходные приезжают к морю.
Мой номер был на первом этаже и смотрел балконом в парк, в кусты акации. И я мог там гулять и сидеть, как тигр в клетке. Балкон был предусмотрительно забран стальными прутьями, ниже шли поручни и металлическая сетка. Она-то и была чем-то разрезана поперек этой ночью, даже концы оплавились. Разрез был как раз для ребенка или собаки – не больше.
И мне представилось, как легкое существо неопределенного пола и возраста проникает в мою комнату перед рассветом и, поглядывая на меня, спящего, неслышно и быстро (снаружи его торопят) вынимает деньги из портмоне (оно на столе), забирает флакон «Соваж» и подхватывает мою «Колибри». Скорее, я зашевелился. Снаружи все это принимает кто-то огромный, гориллообразный. Тоненькое бледное пищит ему испуганным шепотом. Кинг-Конг рычит.
Вижу, оба они – какие-то горьковские персонажи – не торопясь, идут по пустой предрассветной набережной. Горилла считает гривны, женщинка-подросток пшикает на себя из флакона французскими мужскими духами.
Море шумит. Уборщица смеется.
СЮЖЕТ КАРТИНЫ
Мы передвигались по его квартире узкими извилистыми улицами и переулками между кипами газет и журналов – вообще разных раритетов, сложенных в стены выше человеческого роста. Сесть было не на что. Я понял, что Никифор Никифорович коллекционирует все.
Он уж писал и тамбовскому губернатору, что его домашний музей погибает от тесноты. Кстати, первым губернатором здесь был великий Гавриил Державин. С просьбой дать новую трехкомнатную квартиру. Державин, он думает, предоставил бы непременно. Блуждая по бумажным каньонам, мы неуклонно продвигались к неизвестной мне цели.
Комната в глубине. У стены письменный стол, на котором возвышаются две серые башни – неловко повернешься, заденешь – обрушатся, забросают старыми журналами «Нива», жалобами, документами, повестками в суд, обступят тебя бородатые учителя, они же провинциальные писатели, бледные жертвы – девушки и гимназисты, какие-то мужики в одном исподнем, расстрелянные без суда и следствия в дальних оврагах, до конца жизни не разберешься. Стараюсь не коснуться этой России, хоть и стыдно немного.
А вот и то, чему хозяин жизнь свою посвятил: раритеты. Вот перстень Распутина. С золотистым рубином. Вот шляпа Шаляпина. С широкими полями. Палка Державина. Как полированная. Это – о спину полицмейстера, каждый год, почитай, город полыхал. Новый губернатор улицы отстроил заново, прямые и широкие, дома каменные, железом крытые. А эта вазочка принадлежала самому Александру Сергеевичу. А рисунок на стене – Рафаэля. Другой набросок – Леонардо да Винчи и так далее.
Можно, конечно, не поверить, что в России есть всё. Ну и останешься в дураках. Потому что сразу – ничего интересного. И почерк – подделка. И стул новодел. И Никифор Никифорович – старый сумасшедший. И жена твоя – кухарка, а не первая любовь.
Сейчас осень. Я беру из ящика театральный перламутровый бинокль – тоже память, поворачиваю обратной стороной – и направляю в окно. Там, в глубине России, среди красновато-желтых сияющих на солнце рощ и сиротливых в дожде полей – в черноземе утонешь – вижу, идет сухой узловатый Никифор Никифорович, чисто выбрит, в широкой шляпе Шаляпина, в длинной шинели Брусилова, держит суковатую палку Державина, из одного кармана торчит вазочка Пушкина, из другого – Рафаэль и Леонардо, свернутые в трубочку. Рядом с коллекционером бежит тамбовский волк, и глаза его сверкают распутинскими рубинами из сияющих сумерек. Такой сюжет картины.
СОН
Я видел сон. Отчего бегут люди с рюкзаками, катят коляски со скарбом, подушками? Осветленные испугом глаза. Индия завоевала Россию. Индия – это же не страшно. А в Москву вошли. Видите, сколько цыганок и цыганят. Легион. Главные цыгане в белых «мерседесах» едут. Черными бусами завидущие цыганские глаза по городу раскатились. Вот и спасаемся – со всем, что есть дома ценного. Унесут.
– А у нас мебель складная, мы ее в карманы положили.
– А мы всю аппаратуру в уши спрятали, пусть блестит у девочек. Будто сережки. Выдирать же не будут.
– А я люстру на голову надел.
– Снимут.
– Одно утешение: ненадолго здесь табором станут. Они же кочуют.
Вижу: вдали колоннады современых зданий на червовом и пиковом закате. Огни снизу вверх этажами гаснут – от здания к зданию. Это цыгане идут. Мы с женой лезем на антресоли, скидываем сумки и чемоданы. Главное – мне рукописи не забыть.
Все ближе гаснут огни. Скоро здесь будут.
В СТРАНЕ БУДЕТЛЯН
В полутемном пустом музее под портретом Велимира, на газете, на пыльном полу без трусов, раздвинув полусогнутые ноги, ты его торопила. Серая полураскрытая щель – и только-то?
Нет, он сразу освоился в этой стране, он прозрел в ослепительное (неожиданно с хлопаньем взлетели), он погрузился в восхитительное, шевелящееся лунными складками (то ли птицы, то ли иное), он уходил все дальше и дальше – странный путешественник – и возвращался, всхлипывая от восторга, чтобы скорее снова уйти… И как можно дальше – в розовую лиловость… И возвращался, все возвращался, начиная раздражаться, проявляя дурной характер, стремясь одним переходом, одной перебежкой, прыжком (какие далекие там в горах фигурки, флажки!) – и умереть в небе оргазма!
Между тем глаза видели: белые волосы, мотающиеся по пыльному полу, этажерку, похожую на «Летатлин», на стене фотокопии рукописей, самолет-этажерку, почему-то кусок стекла, окна РОСТА (треугольные людишки) и все эти «дыр бул щир», когда-то новые, теперь бесконечно устаревшие, как монокль в воловьем глазу Давида Бурлюка…
Ты тихонько постанывала, прислушиваясь: не щелкнет ли ключом уборщица. Или телефон позвонит – из отдела. Вот затенькал в соседней комнате… Тенькает и тенькает… Ты почти увидела хмурую усмешку подруги – твоей начальницы… Но нельзя же не подходить бесконечно. Разом сжав колени, ты выскользнула, оставив ошеломленного путника на полдороге.
Но ты знала: через день все повторится. А вообще-то вы глубоко женатые люди. У вас не было будущего в стране будетлян.