(ранние рассказы)
ТРИ ПАРЫ
Однажды женились три пары. И пришли к Верховному Существу, потому что это были не совсем обычные пары – у каждой были свои проблемы.
Юноша-магометанин женился на своем отражении в зеркале.
Мышонок женился на норке, в которой жил.
Жизнь женилась на Смерти.
Прежде чем записать их в книгу браков, которые заключаются на небесах, Верховное Существо спросило юношу:
– Почему ты берешь замуж за себя свое отражение?
– Потому что я вижу совершенство, и мне бы хотелось быть с ним вечно рядом, – скромно потупив глаза, отвечал юноша. – Но по закону шариата я должен иметь еще две жены, а мне вовсе не хотелось бы видеть в своем доме посторонние лица.
– Поставь три зеркала, и у тебя будут три жены, какие тебе надо, – посоветовало Верховное Существо.
– А почему ты, мышонок, женишься на своей норке? – спросило Оно мышонка.
– Я хотел бы всю жизнь бегать в норку – и обратно, в норку – и обратно! – пылко воскликнул мышонок.
– Шалун, – погрозило ему Верховным Пальцем Верховное Существо.
– Мы будем плодиться и размножаться, плодиться и размножаться… Но на что будут похожи наши дети? – озабоченно сказал мышонок.
– На меховые перчатки, – мгновенно решило Существо своим Верховным Разумом. – Каждый палец – норка и мышонок навыворот одновременно, как и предусмотрено природой.
– А почему вы вступаете в брак? – спросило Оно третью пару. – Вы такие разные, можно сказать, вы полностью противоположны. И что за жизнь у вас будет! Когда один будет гулять, другой будет лежать. Когда один будет цвести, другой будет разлагаться. И как можно нежными розовыми губами целовать свой собственный череп?
– Я иду замуж по расчету, – призналась Жизнь. – Нет мне жизни без Смерти. Кто будет мной любоваться и ценить мои мгновения? Без Смерти мне просто грош цена. Я могу надоесть, в конце концов, самой себе до смерти. А ее не будет.
– А ты, Смерть?
– Я давно люблю Жизнь, – вздохнула Смерть. – Но иногда мне нравится делать ей больно.
– Тогда я кричу как сумасшедшая, – засмеялась Жизнь. – Да и что я за Жизнь без боли!
– Вы настоящая пара, – усмехнулось Верховное Существо. – Шерочка с машерочкой. Садистка и мазохистка.
– Но, боюсь, союз наш будет бесплоден, – затуманилась Жизнь. – Что может родиться от нашего брака?
– Мысль, – сказало Верховное Существо.
ОЧЕРНИТЕЛЬ
В интеллигентном светлом доме, в семье порядочных людей родился гнусный очернитель. Еще в пеленках, не умея говорить, он очернил родную мать – и черным молоком она его вскормила.
Ребенком проказничал, как сущая проказа, – и все чернил подряд: вот черный кот – и черный пес – и черный дом – и туча черная, которая над домом – всегда.
В школе бессовестно чернил своих друзей – и все они попали в черный список.
Он очернил родных перед отцом, он очернил отца перед родными – всех перессорил… И до сих пор они друг друга с великим удовольствием чернят.
Студентом он очернить профессора хотел, но второпях попались красные чернила – профессор лишился кафедры, друзей, жены – и стал чернорабочим. А все кругом кричали: «Красный! красный!»
Сам очернитель в партию вступил синдикалистов-анархистов, с тех пор и знамя черное у них.
Женился – очернил жену.
Развелся – очернил вторично.
В городе, где он живет, на улицах теперь сплошные негры, но это не африканцы – люди, которых он очернил.
Был казус: местная газета его пыталась тоже очернить, не в бровь, а в глаз – был напечатан фельетон «ПРОФЕССИЯ ТАКАЯ – ОЧЕРНИТЕЛЬ». В отместку очернил газету так, что шрифт нельзя было прочесть и разлепить. Газету перестали покупать. Редактор взял черный пистолет и застрелился. (Вариант.) Редактор насыпал черный яд в свой черный кофе, упал со стула – сразу почернел.
Покойный был глуп и одинок… На кладбище за гробом шагал один печальный очернитель. Навстречу – свадьба: белые цветы, невеста с женихом, оркестр, веселье. Всех очернил и повернул за гробом.
Спокойна эта черная душа. Живет на черной лестнице, спит с негритянкой и читает Блейка перед сном. И ночи черные – не снится ничего.
Рассказывают, черный человек, который явился к Моцарту в тот черный понедельник (ну кто теперь возьмется отрицать?), был родственник его, возможно, прадед.
А черный рынок? А чернуха нашей жизни? А Чернобыль?.. Ну это, брат, ты чересчур, перехватил, такое не под силу человеку. Сам Черный этот морок заварил – всех очернителей высокий покровитель – козел и чемпион по шахматам, где все фигуры черные, все клетки черные – и некуда ходить.
ТУРУСЫ НА КОЛЕСАХ
Приехали турусы на колесах. Но мы этого, конечно, не заметили – замечать еще трудиться.
Соскочили турусы с колес, стали на ходули. Заходили турусы на ходулях – выше иного начальника ходят. Да мы головы так высоко не поднимаем, потому и не увидели.
Поломали турусы свои ходули, стали на лыжи и покатили – туда, где прошлогодний снег навалом лежит, мы о нем и думать забыли – не то что за ними следить, как там турусы за торосами в одних трусах – телеса на солнце – катаются.
Обиделись турусы – навострили лыжи в другую сторону, а там лето. Составили свои лыжи рядком, как елочки, скинули трусы – и в речку. Купаются турусы в речке Тарусе без трусов – русы глядят, суруты глядят, туртуры тоже любопытствуют, а нам ни к чему.
Стали турусы в трубы трубить, в тулумбасы бить:
– Мы, турусы, к вам прикатили!
– Какие же вы турусы? Где ваши колеса?
– Мы их на ходули обменяли.
– Где же ваши ходули?
– Мы их на лыжи поломали.
– Где ваши лыжи?
– Елочками составили, из них давно лес вырос.
– Идите в лес колеса покупать.
Пошли турусы в лес, колеса покупать. Торговались, по рукам били (больно), купили собаке пятую ногу, лысому купили гребешок (дешево), безрукому – гармонь, лишь колеса не купили – купилку потеряли.
Стали турусы плакать, горевать – горе веревочкой завивать. Такое веселье пошло: собака пляшет – пятой ногой машет, лысый бежит – гребешком причесывается, а безрукий на гармони «Яблочко» наяривает – огурцом закусывает.
Да не видим мы всего этого безобразия – и видеть не хотим!
В кухне у нас – холодильник, на тумбочке – будильник, в животе – напильник, в голове – рубильник, не включай – убьет.
Потеряли турусы колеса, мы и знать не хотим какие. Может быть, целый век на этих самых колесах катаемся, может быть, сами их и украли – смазали, покрасили и выбросили, все равно ничего не ведаем. Какие колеса? Какие колоссы? какие барбосы? какие колосья? Ни одного колоска в поле зрения, одни всемирные подозрения.
Стали у нас кол на голове тесать: обухом по макушке попадает, щепки в ушах застревают, в глаза опилки летят, на носу стружки повисли, а нам хоть бы хны.
Стали нас в капусту шинковать. Как запустили в машину, только ошметки летят да кочерыжки хрустят, крупной солью нас переложили – уминали, уминали в бочках, закрыли да гнетом придавили, а нам хоть бы что.
Ничего не ведаем, ничего и знать не хотим – какие это турусы, откуда явились, кто у них колеса реквизировал, куда их потом упрятали и на сколько – да и были ли все эти чудеса с электрификацией в собственном соку? Плюс-минус советская власть.
Сидим, как сычи на именинах, вокруг – одни пеньки и опенки, над нами одноглазые вороны летают (у нас ворон ворону давно глаз выклевал), головы сняли и по волосам плачем.
РЫБА
Приморский поселок плыл в желтом предвечерье.
Старушка, которая возилась в саду, зорко глянула на меня и выпустила большеголовую розовую рыбу.
Рыба поплыла, колеблясь неким лилово-розовым призраком над знойным шоссе…
Что-то подсказало мне: не оглядываться. Конечно, оглянулся – рыба стояла в воздухе в пяти-шести шагах.
Я затряс головой: рыба исчезла, старушка – нет, она зорко смотрела над кустами вянущих роз.
Я уверил себя, что почудилось, и пошел дальше в горку – обернулся: рыба следовала за мной, чуть поотстав.
Я быстро свернул за угол и притаился в кустах акации. Рыба важно проплыла мимо – я обрадовался. Рыба вернулась и рыскала, как собака, потерявшая след. Она была явно растеряна.
Мне стало жалко рыбу. Может быть, она долго томилась в голове у старушки – некое неосуществленное желание. И вот счастливый случай, или, может быть, пахло от меня особенно для нее привлекательно (бывает) – рыба вынырнула на свободу и овеществилась.
Я выступил из кустов, показался рыбе – не оглядываясь, пошел вниз по узкому проулку к своей калитке.
Дома я выпил чаю, рыбе дал, что у меня было – холодных котлет целую тарелку, все сожрала.
Ночью спал плохо, мешала рыба – то и дело тычется своими костистыми плавниками (или что там еще у нее) в плечо, царапает.
Утром бросил ей полбуханки – испугался – чуть по локоть руку не отхватила, с хрустом стала перемалывать сухой хлеб своей костяной броней.
Задумался я: чем буду кормить чужое желание? Своей плотью? И на что оно мне?
Было бы это желание юной девушки с едва наметившимися сосцами, а то старуха в блеклой кофте, загорелая, как солдат, – шея и кисти рук.
Решил я отвести рыбу обратно.
Не оглядываясь, я поднимался по извилистому проулку, был уверен: рыба следует за мной.
Вот и белая стена дома, розы за ребристым штакетником. Хозяйка, как и вчера, мутно смотрит на меня – сквозь.
Рыба подплыла к ней, обернулась своей тупой мордой. Теперь они обе – рыба и хозяйка – смотрят на меня. Да полноте, так ли уж стара и непривлекательна эта пожилая женщина?
Во мне поднималось что-то, не больно ломая мои ребра и сжимая внутренности – вдруг серо-серебристая длинная рыба выскочила из меня – и я ощутил себя пустым, как пакет.
Она вращала моими зеленоватыми глазами, во рту ее двигался мой язык – я узнал свой недостающий зуб, она что-то говорила – какие-то пустяки… Я чувствовал себя совсем сплющенным – без содержания, как консервная банка на трамвайном рельсе.
Хозяйкина рыба обрадовалась моей – карие с желтизной очи удивленно остановились, по извилистой губе скользнула улыбка. Обе рыбы как-то противоестественно прыгнули навстречу друг другу – и с яростью стали пожирать друг друга, давясь, обжигаясь, со свистом всасывая мозги и потроха.
Ни обо мне, ни о какой женщине – молодой или старой – уже не было и речи, мы просто могли не существовать.
КУКЛА
Купили Кукле куклу.
Обрадовалась Кукла, что куклу ей купили: большая, розовая – больше самой Куклы, больше ее мамы – та тоже розовая и большая, но не такая большая и розовая. Как же Кукле с куклой играть? – тяжелая, не поднимешь.
Вызвала мама по телефону подъемный кран. Приехал подъемный кран под окна – майна! – подняли куклу, поставили.
Поздоровалась с ней Кукла, показала кукле двор, песчаный откос за двором, где бездна начинается. Буквы М и Ж на соседнем доме. А подругу свою Катю показывать не стала – Катя в это время замуж выходила за Клоуна, а Куклу не позвала. Нашла за кого выходить! Ее Клоун все игрушки на соседней улице перепортил – и не мужчина вовсе.
Стала Кукла с куклой играть, будто кукла – ее дочка и не слушается, а она ее по розовой попке ремнем – ата-та, ата-та! Тогда кукла говорит: «Ах ты так!», села и съела девочку, прямо всю в себя запихала, с ногами.
Как село солнце, снова подъехал подъемный кран – вира! – уложил куклу спать. Уложила мама и Куклу на правый бочок (ту Куклу, которая была мамой и которую съела кукла-дочка, которую подъемный кран спать уложил).
Стала Кукла сны смотреть. Один посмотрела: неинтересно, на второй билеты купила, а смотреть не стала: повтор, только название другое, а третий – ничего. Смотрела, смотрела – дошло до самого интересного места, где голову рубят, отрубили голову, крови! – целый таз, как от свиньи – и ей несут: пожалуйста, это вашей куклы кровь. Страшно стало – проснулась: «Не хочу сны смотреть, хочу кошмары наяву».
А давно уже день стоит – просто ночь для удобства днем считать стали, все равно светло. Мама по улицам бегает – большая, розовая – и хлеба нет, то есть он есть – вот, в булочной продается, на полках белые булки и кирпичики черного лежат, а купишь – ничего в руках: ни белого, ни черного – ужас, настоящий кошмар наяву. А кукла стоит у стены, усмехается алыми губками.
«Вот ты какая! – схватила ее Кукла-хозяйка и стала трясти. – Мало того что свою мамочку съела. Отдавай хлеб в ладони. Не то вызову по телефону бульдозер, он тебе голову отрежет».
Стала кукла расти, расти. Как большая розовая башня телевидения стала. Полетели с башни булки и кирпичи – все бегут, ловят, радуются. А Кукла ловить не стала и своей маме строго-настрого запретила: нечего перед этой куклой-башней унижаться.
Тут несчастье случилось: упал кирпичик на симпатичного щенка, отдавил ему хвостик. Заскулил, заплакал щенок. Бросилась к нему Кукла, подхватила на руки: «Лучше бы мне тебя купили вместо этой вредной куклы, которая свою мамочку съела, которую подъемный кран спать уложил, которой во сне голову отрубили, которая сделала так, чтобы хлеба не стало, и которая теперь розовая башня, она нам всем хлеб дарит, а мы его брать не будем!»
И пошли они вместе: Кукла-девочка и щенок, не оборачиваясь.
Правда, после этого, говорят, щенка хулиганы утопили – вот беда-то, горе! – а Кукла тоже выросла, но это уже потом – после сказки. Выросла девочка, большая, розовая, мамочке своей на несчастье.
А телевизионная башня до сих пор стоит – некому ей голову отрезать. Где же такой выше неба бульдозер найдешь?
ПОДВИГ
Это еще в прошлую войну было. Или в позапрошлую. Лежали наши солдаты в окопе – или в чем там они еще лежали, защищали солдаты родину – или, может быть, чужую родину завоевывали – не знаю, но было, зашел между ними спор, кто какой подвиг может совершить.
Один уже бывалый солдат, бывало усмехнувшись в бывалые усы, сказал: «Была бы баба подходящая, я бы не один подвиг сейчас совершил».
Спорить с ним не стали, только молоденький такой с ясным взором солдат-подросток, какие бывают из деревенских, произнес: «Если на спор, я сейчас два языка возьму».
И пополз, а может, побежал, а может, запрыгал во тьму ночи, а может быть, в ясный день. Все тихо тогда на фронте было, слышно было, как кузнечики стрекочут, а может, цикады, а может, пулеметы вдали – все равно приятно…
Ждут, покуривают. Возвращается, однако.
«Где же твои языки?» – спрашивают.
«А вот», – говорит. И показывает: действительно, в солдатском зеленом котелке – два языка свежих да пара глаз, как яйца куриные.
«А зачем глаза?» – спрашивают.
«Языки нам про врага все расскажут, а глаза к нему дорогу покажут», – отвечает без запинки смекалистый солдатик.
«Молодец, совершил свой подвиг, – похвалил его наш лейтенант. – Тогда я сейчас тоже подвиг совершу, всех в атаку подниму».
Его на смех подняли: «Врешь, не поднимешь».
«А вот и подниму!» – азартный такой был.
И подвигнулся. Стал он, бедный, трудиться, солдат в атаку поднимать. А те не поднимаются – кто интересную книжку читает, кто газету на незнакомом языке просматривает (на фронте с чтивом трудно было, вот и читали что отберут у противника), а кто и вовсе письмо из дома читал-читал и не заметил, как там очутился – под одеялом, жена мягкая, горячая под боком. Кто же это будет из домашней постели прямо в атаку подниматься? «Да иди ты, – говорят, – лейтенант, сам куда-нибудь в атаку». Мягко говоря.
Рассердился наш герой. Выскочил из блиндажа или из казармы, или из хода сообщения – ну из чего-нибудь да выскочил. Кричит: «Держитесь, гады!» – и бросает в казарму, в блиндаж, в подвальный этаж или в темную яму – все равно куда – дымовую шашку, гранату или просто забористое татарское слово – и не успело это там разорваться, как весь взвод оттуда выскочил и построился. А того, который дома под периной лежал, прямо за тыщу километров пронесло и босого на снег шлепнуло. Сидит – ничего не понимает, в руках большую соленую рыбу держит, с собой прихватить успел.
Смотрит противник: рвануло в наших окопах. «Что же, – думает, – у них рвануло, а у нас – нет». Глядим, рвануло и у них.
Пошли у нас телефонные разговоры по всем проводам.
«Дайте огоньку!»
«Даем огоньку!»
Большую «козью ножку» наши артиллеристы свернули, в небо газетным раструбом уставили. Трещит наша махра, большими красными искрами стреляет.
Но и они тоже нам прикурить дали. Длинную сигарету «Мальборо» через колючие заграждения и ничейную полосу к нам протянули. А «Мальборо», известно, сильно дымит. Плохо нашим солдатам приходится – особенно некурящим. Кто винтовку выронил, на бруствер сел, откашляться не может. Кто в дыму бродит, как в тумане, командира ищет. А кто кайф ловит раскрытым ртом и глаза закрыл – все плывет и воронкой закручивается.
А лейтенанту – молоденький был – хуже всех. Затянуло его в затвор орудия и вытянуло через дуло вверх. Висит лейтенант над полем военных действий, как небо. Тут уж что хочешь делай, если ты небо. Подул он – дым развеялся. Приказал – солдаты в атаку пошли.
Сначала неохотно шли, потом приободрились – побежали. Потому что открыл противник огонь нешуточный. И навстречу ящики полетели. Здоровенные ящики и картонные коробки, только в небе свистят, попадет – сразу убьет. Ударится ящик об мерзлую землю – и разлетаются во все стороны шапки, дубленки, платья, костюмы, парфюмы, цветные зонтики, даже видеомагнитофоны. Всю землю усеяло, давай подбирай. И бутылки виски и банки пива валяются. Сначала боялись, а! была не была, схватил – не заминировано.
Взяли наши первую линию, вторую взяли, а третью брать не хотят.
– Возьмите!
– Не возьмем!
– Берите, если отдаем!
– Да не надо нам! Устали, объелись, обпились, трофеи некуда девать.
А они навязывают, насильно суют:
– И город наш самый главный возьмите.
Вот привязались! Нет, не отстанут, видно. Пришлось главный город брать, да в руках не удержали: слишком большой и тяжелый – все обратно отдали. Хорошо, что не уронили.
Так всегда у нас в истории. Все подвиги совершаем. Наберем, как на рынке, сгоряча, по дешевке, что набрали, не смотрим – а там одна ерунда, и не нужно это нам, лишнее – все назад отдавать приходится.
Но это, можно сказать, досужие рассуждения, а лейтенант подвиг совершил. И орден ему дали, а может, ордер на новую квартиру, что тоже неплохо для лейтенанта. Ветераны, правда, до сих пор обижаются: зачем в атаку поднял, книжку или газету там не дал дочитать – на непонятном языке, зато вроде детектива: до последней строки «кто убил» так и не догадаешься, а может, не убил – пошутил только.
Да, если бы люди так и воевали: «Чего лежишь? – да не убил я тебя, пошутил только». А тот не встает: руки-ноги от смеха скрючило и челюсть вбок вывернуло. «Ну и шутки у тебя, боцман…»
Кстати, многим может показаться неясным, почему боцман, то есть лейтенант, рыбу в блиндаж бросил? А может, и не бросил, а поймал. Так ведь у любого рыбака спросите – чем рыба больше, тем рыбалка удачнее.
ИВАН, РОДСТВА НЕ ПОМНЯЩИЙ
За городом Иваном кладбище было – старое Иваньково, куда ни посмотришь: памятники, кресты – все иваны лежат еще с довойны; за кладбищем речка Иванка – с детства иваны обоих полов голяком купались – холодная.
Жил Иван в поселке Ивантеевке, в самой середке добротных домов – вся родня кругом – иваны, в случае чего в обиду не дадут. Собак его все ваньками звали, котов – ванюшами, борова звали Иванушкой, знатный хряк.
Однажды и говорит Иван своей Ивановне:
– Хочу в хозяйство «опель-ивана» купить. Все иваны вокруг в «мерседесах» гоняют, одни мы безлошадные.
– Возьми Ивана-свояка с собой, – забеспокоилась Ивановна. – Ты же у меня, известно, Иванушка-дурачок. Ох, возьми Ивана-свояка, не пожалеешь!
– Обойдется, – сказал Иван. Упрям был, как все иваны.
А в городе Иване – на хазе, на малине, в грязи – не на виду золотой человек объявился – Большой Иван. А Большому Ивану большое плаванье полагается. Да и что говорить, крутые иваны были в банде. Взять Ивана на мушку, сесть в его новенький «Иван» и где-нибудь в подпольном гараже разыванить машину на мелкие иванчики было для них одно удовольствие.
Автобус, битком набитый иванами с Ивантеевки, шел, покачиваясь, по Ивановскому шоссе. Мимо мелькали провинциальные облезлые дома, новые пятиэтажки-неваляшки, храм Ивана Предтечи – под склад занятый. Грел Ивана бумажник в нагрудном кармане пиджака – сорок тысяч иванов до одного иванчика.
Перед театром имени Ивана Франко стоял памятник Ивану Грозному. По площади имени Ивана Тургенева ходили местные иваны и на памятник Ивану Грозному не смотрели. Здесь за углом и остановился автобус из Ивантеевки.
Здесь был центр. Кинотеатр, в котором вечно шла картина «Иван Иванович сердится», модный магазин «Иван-царевич», розовая вывеска ИВАН-ЧАЙ (чаю здесь, кстати, никогда не было) и центр по карате «Ванька-встанька».
Возле загса под черной с золотом вывеской ИВАН ДА МАРЬЯ стояла вереница такси. Мэр города Иванчук выдавал в этот день дочку – красавицу Ваню за грузина-студента Вано. Иваны-водители громко и неодобрительно переговаривались по этому случаю.
Иван Иванович – инспектор уголовного розыска – тоже переговаривался – в переговорное устройство. Переложил свой шестизарядный «иван» из кобуры в карман и сел в свой старенький «Иван-жигулян». Порядок.
Между тем Иван с бумажником на груди бродил среди людей и машин и посматривал на них – на машины. Над ним на кирпичной стенке радостно вещал плакат: ИВАН-ДУРАК СЧАСТЬЕ НАШЕЛ – и автомобильчик нарисован. Правильный плакат.
Тут к нему какой-то иван подкатился, низенький, лысоватый с золотым зубом, и затараторил:
– Привет, Иван. Что промышляешь – продаешь, покупаешь?
– Ишь разговорчивый, – подумал вслух Иван. – И откуда имя мое знает?
– Откуда знаю, там меня уже нет. Да меня самого Иваном кличут, – бойко ответил новый Иван.
– Не иначе ты моя родня, – решил Иван.
– Близкая, – подтвердил новый Иван. – Ты Иван, я Иван, надо выпить по сто грамм.
Это и решило дело. У нового Ивана карман оттопыривался, и выглядывала оттуда бутылка «Ивановской». Отправились иваны вместе в столовую на Ивановский спуск. А за ними уже следили.
Напротив кафе-столовой «ИВАН ПОДДУБНЫЙ» долго ждали иваны перехода. Свадьба ехала. Следом Иван Иванович – будто ни при чем – в своем «Иване-жигуляне» прошкандыбал. За углом затаился.
Вышел Иван из кафе-столовой совсем Иваном-дурачком: Ивановский спуск торчком, каланча-Иванча крючком, да и ноги собственные не слушаются – ваньку валяют. А новый Иван, за которого двух небитых иванов дают в базарный день, не отстает – уговаривает:
– Пойдем тут рядом к одному – Полтора Ивана зовут. У него бутылка есть.
Вошли в какой-то двор. Солнце жарит во всю ивановскую. Совсем Ивана развезло: рядом с ним Полтора Ивана… протягивает ему полтора стакана… полтора двора… в голове дыра…
Вдруг хватают Ивана, шарят, щекотно Ивану. Он и кочевряжится:
– Зачем вы, иваны, с меня колокола снимаете – с красной девушки?
Ну ему и дали соответственно: бом! бом! по кумполу. Только звон по храму пошел. Лег Иван и отключился от сознательной жизни. Все прозевал: как стрельба поднялась, как повязали иваны-мильтоны блатных иванов, как везли его в отделение.
Очнулся Иван на скамейке. Провели куда-то маленького лысенького.
– Большой Иван, – говорят, – Большой Иван, добро будет и вам.
Ничего Иван понять не может. В голове гудит, видно, с большого перепоя.
Стал Иван Иванович его спрашивать. Как зовут, сколько классов, где живет, где работает – ничего Иван не знает, видать, память отшибло. Ни национальности, ни воинского звания, ни сколько иванов в бумажнике было – ничего, как и не было. Не протокол, а сплошной прокол. А может, притворяется.
Вызвал Иван Иванович врача Иванукяна. Тот только спросил:
– В какой стране, друг, живешь?
Поморгал Иван на врача – и отвечает:
– Извини, друг, забыл.
Врач Иванукян официально заявил:
– Если он, в какой стране живет, забыл, его надо лечить.
– Для чего лечить?
– Чтобы вспомнил мать родную, вот для чего.
Стали Ивана лечить. Разными уколами, лекарствами и процедурами. Лежит на кровати Иван иваном, пустыми иванами глядит, слова «иван» не произносит.
Позвонил как-то Иван Иванович врачу Иванукяну:
– Ну как наш Иван?
– Иванезия, дорогой.
– Ну, хоть мать родную…
– Никакого родства не помнит.
– Так, может быть, его помнят? Предлагаю следственно-медицинский эксперимент.
Договорились. Выставили Ивана на площади для всеобщего узнавания. Глядит Иван: вокруг чужие ходят, незнакомые глазеют. И город какой-то чужой, может быть, зарубежный. Страшно стало. Заплакал Иван:
– Домой, – говорит, – хочу, в больницу.
Тут его Иван-свояк увидел и сразу узнал:
– Да это же наш Иван, пропавший! А мы думали, его инопланетяне забрали!
– Какие инопланетяне?
– Обыкновенные, – говорит. – Недавно ночью тарелка на Ивановских лугах села. Сам видел. Такие же иваны, как мы, только зеленые.
В общем, привезли Ивана домой. Думали, дома вспомнит. Ни своей Ивановны, ни кота Ванюши не узнает. Хрюкал, хрюкал ему на ухо боров Иванушка, все же повеселел Иван – улыбаться стал. Видимо, что-то его туманному уму все же представилось.
Про этот случай во всех газетах напечатали. Так нашего Ивана и прозвали: Иван, родства не помнящий. И прославился город Иван да и мэр Иванчук, что было ему кстати по многим причинам.
Ходит Иван по улицам, все иваны кругом озабоченные, а он улыбается, потому не знает, в какой стране живет и как его зовут.
Вечером взойдет над городом Иваном бледный круглый Иван-царевич, рано ложатся спать иваны – электричество экономят, совсем красиво становится. Спит Ивановская роща. Спит речка Иванка, лишь плеснет-блеснет кто-то спросонья, не иначе Иван-водяной. Спят кладбище Иваньково, поселок Ивантеевка. Спят заливные луга Ивановские. Только длинными, темными силуэтами проносятся многотонные «Иваны-КамАЗы» по Ивановскому шоссе куда-то туда, где вроде брезжит что-то, – из Ивана в Иван.