– Что вы, что вы! Куда же я уйду? Да тут все дело без меня станет! Все на мне и держится. На день мне уйти – так потом год не распутаешься тут…
Поздно ночью, вернувшись с переднего края обороны, засыпая на своем топчане, я все еще видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова, освещенное огнем лампы, деликатно, ради меня, приспущенным, и укутанное табачным туманом. От глиняной печурки, сложенной в углу, шел горячий чад. Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и заклеивать пакеты. Потом он вызывал связного, который дожидался за плащ-палаткой, повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий разговор.
– Кто из пятого батальона? – спрашивал Тарасников.
– Я из пятого батальона, – отвечал связной.
– Примите пакет… Вот. Возьмите его в руки. Так. Видите, написано здесь: «Срочно». Следовательно, доставить немедленно. Вручить лично командиру. Понятно? Не будет командира – передадите комиссару. Комиссара не будет – разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.
– Доставить пакет срочно, – как на уроке, однотонно повторял связной. – Лично командиру, если не будет – комиссару, если не будет – отыскать.
– Правильно. В чем понесете пакет?
– Да уж обыкновенно… Вот тут, в кармане.
– Покажите ваш карман. – И Тарасников подходил к высокому связному, становился на цыпочки, просовывал руку под плащ-палатку, за пазуху шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане.
– Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если попадетесь противнику, что будете делать?
__ Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!
__ Попадаться незачем, совершенно верно, но я вас спрашиваю: что будете делать, если попадетесь?
__ Да я сроду никогда не попадусь…
– А я вас спрашиваю, если? Так вот, слушайте. Если что, опасность какая, так содержимое съешьте не читая. Конверт разорвать и бросить. Ясно? Повторите.
– В случае опасности конверт разорвать и бросить, а что посередке – съесть.
– Правильно. Через сколько времени вручите пакет?
– Да тут минут сорок и идти всего.
– Точнее прошу.
– Да так, товарищ техник-интендант, я считаю, не больше пятидесяти минут пройду.
– Точнее.
– Да через час-то уж наверняка доставлю.
– Так. Заметьте время. – Тарасников щелкал огромными кондукторскими часами. – Сейчас двадцать три пятьдесят. Значит, обязаны вручить не позднее ноль пятьдесят минут. Ясно? Можете идти.
И этот диалог повторялся с каждым посыльным, с каждым связным. Покончив со всеми пакетами, Тарасников укладывался. Но и во сне он продолжал учить связных, обижался на кого-то, и часто ночью меня будил его громкий суховатый, отрывистый голос:
– Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия штаба! – четко говорил он во сне.
– Почему вошли, не доложившись? Выйдите и войдите еще раз. Пора научиться порядку. Так. Погодите. Видите, человек ест? Можете обождать, у вас не срочный пакет. Дайте человеку поесть… Распишитесь… Время отправления… Можете идти. Вы свободны…
Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня мало осмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью, мгновенно погружался в свои штабные сны. И опять принимался быстро говорить.
Все это было не очень приятно. И я уже подумывал, как бы мне перебраться в другую землянку. Но однажды вечером, когда я вернулся в нашу халупку, основательно промокнув под дождем, и сел на корточки перед печкой, чтобы растопить ее, Тарасников встал из-за стола и подошел ко мне.
– Тут, значит, получается так, – сказал он несколько виновато. – Я, видите ли, решил временно не топить печки. Давайте деньков пять воздержимся. А то, знаете, печка угар дает, и это, видимо, отражается на ее росте… Плохо на нее воздействует.
Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова:
– На чьем росте? На росте печки?
– При чем же тут печка? – обиделся Тарасников. – Я, по-моему, выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует… Она совсем расти перестала.
– Да кто расти перестал?
– А вы что же, до сих пор не обратили внимания? – уставившись на меня с негодованием, закричал Тарасников. – А это что? Не видите? – И он с внезапной нежностью поглядел на низкий бревенчатый потолок нашей землянки.
Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке пустил зеленый росток. Бледненький и нежный, с зыбкими листочками, он протянулся под потолок. В двух местах его поддерживали белые тесемочки, приколотые кнопками к потолочине.
– Понимаете? – заговорил Тарасников. – Все время росла. Такая славная веточка вымахнула. А тут стали мы с вами топить часто, а ей, видно, не нравится. Я вот тут зарубочки делал на бревне, и даты у меня проставлены. Видите, как сперва быстро росла. Иной день по два сантиметра вытягивала. Даю вам честное благородное слово! А как стали мы с вами чадить тут, вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть недолго. Давайте уж воздержимся. И курить бы надо поменьше. Стебелечек-то нежненький, на него все влияет. А меня, знаете, интересует: доберется он до выхода? А? Ведь так, чертенок, и тянется поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.
И мы легли спать в нетопленной, сырой землянке. На другой день я, чтобы снискать расположение Тарасникова, сам уже заговорил с ним о его веточке.
– Ну как, – спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку, – растет?
Тарасников выскочил из-за стола, посмотрел мне внимательно в глаза, желая проверить, не смеюсь ли я над им но увидев, что я говорю серьезно, с тихим восторгом поднял лампу, отвел ее чуточку в сторону, чтобы не закоптить свою веточку, и почти шепотом сообщил мне:
– Представьте себе, почти на полтора сантиметра вытянулась. Я же говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..
Ночью немцы обрушили на наше расположение массированный артиллерийский огонь. Я проснулся от грохота близких разрывов, выплевывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь бревенчатый потолок. Тарасников тоже проснулся и зажег лампочку. Все ухало, дрожало и тряслось вокруг нас. Тарасников поставил лампочку на середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову:
– Я так думаю, что большой опасности нет. Не повредит ее? Конечно, сотрясение, но тут над нами три наката. Разве уж только прямое попадание. А я ее, видите, подвязал. Словно предчувствовал…
Я с интересом поглядел на него.
Он лежал, запрокинув голову на подложенные за затылок руки, и с нежной заботой смотрел на зеленый слабенький росточек, вившийся под потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на нас самих, разорваться в землянке, похоронить нас заживо под землей. Нет, он думал только о бледной зеленой веточке, протянувшейся под потолком нашей халупы. Только за нее беспокоился он.
И часто теперь, когда я встречаю на фронте и в тылу взыскательных, очень занятых, суховатых на первый взгляд, малоприветливых как будто людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зеленую веточку. Пусть грохочет огонь над головой, пусть промозглая сырость земли проникает в самые кости, все равно – лишь бы уцелел, лишь бы дотянулся до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зеленый росток.
И кажется мне, что есть у каждого из нас своя заветная зеленая веточка. Ради нее готовы мы перенести все мытарства и невзгоды военной поры, потому что твердо знаем: там, за выходом, завешенным сегодня отсыревшей плащ-палаткой, солнце непременно встретит, согреет и даст новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбереженной ветке нашей.
Все вернется*
Человек забыл все. Кто он? Откуда? Ничего не было – ни имени, ни прошлого. Сумрак, густой и вязкий, обволакивал его сознание. Окружающие не могли помочь ему. Они сами ничего не знали о раненом. Его подобрали в одном из районов, очищенных от немцев; его нашли в промерзшем подвале тяжело избитым, метавшимся в бреду. Документов при нем не оказалось. Раненые красноармейцы, брошенные немцами в один подвал вместе с ним, тоже не знали, кто он такой… Его отправили с эшелоном в глубокий тыл, поместили там в госпиталь. На пятый день, еще в дороге, он пришел в себя. Но когда спросили его, из какой он части, как его фамилия, он растерянно оглядел сестер и военврача, так напряженно свел брови, что побелела кожа в морщине на лбу, и проговорил вдруг глухо, медленно и безнадежно:
– Не знаю я ничего… забыл я все. Это что же такое, товарищи? А, доктор? Как же теперь? Куда ж делось все? Запамятовал все как есть… Как же теперь?…
Он беспомощно посмотрел на доктора, схватился обеими руками за стриженую голову, нащупал бинт и боязливо отнял руки.
– Ну, выскочило, все как есть выскочило. Вот вертится тут, – он покрутил пальцем перед своим лбом, – а как к нему повернешься, так оно и уплывет… Что же это со мной сделалось, доктор?
– Вы успокойтесь, успокойтесь, – стал уговаривать его молодой врач Аркадий Львович и подал знак сестре, чтобы та вышла, – все пройдет, все вспомните, все вернется. Только не волноваться, не волноваться. Оставьте свою голову в покое, дадим отпуск памяти. А пока, разрешите, мы вас зачислим товарищем Непомнящим. Можно?
Так и над койкой надписали: «Непомнящий. Ранение головы, повреждение затылочной кости, многоместные ушибы тела…»
Молодого врача очень заинтересовал редкий случай такого тяжелого поражения памяти. Он внимательно следил за Непомнящим. Как терпеливый следопыт, он по отрывочным словам больного, по рассказам раненых, подобранных вместе с ним, постепенно добрался до истоков болезни.
– Это человек с огромной волей, – говорил врач начальнику госпиталя. – Я понимаю, как все это произошло. Немцы его допрашивали, пытали. А он ничего не хотел сообщить им. Он старался как бы забыть все, что ему было известно. Характерно: один из красноармейцев, из тех, что были при том допросе, рассказал потом, что Непомнящий так и отвечал немцам: «Ничего не знаю. Не помню…» Дело рисуется мне в таком виде: он запер на ключ свою память в тот час и ключ закинул подальше. Он заставил себя на допросе забыть все, что могло интересовать немцев, все, что он знал. Но его б