Филипп Стерлинг часто говорил себе, что стоит ему серьезно посвятить лет десять любому из десятка планов, зародившихся в его голове, и он станет богатым человеком. Ему хотелось разбогатеть, он искренне этого желал, но по какой-то необъяснимой причине все не решался ступить на узенькую дорожку, ведущую к богатству. Зато когда он гулял по Бродвею, сливаясь с бурлящим людским потоком, он всегда чувствовал, как ему передается царящее здесь упоение богатством, и сам невольно перенимал пружинящую походку удачливых представителей мира имущих.
С особой силой это чувство передавалось ему по вечерам, в переполненном театре (Филипп был слишком молод, чтобы помнить ложи старого театра на Чемберс-стрит, где невозмутимый Бэртон[37] задавал тон своей буйной и беззастенчиво веселой команде), — и в антрактах между двумя действиями модной комедии, когда оркестр пиликал, гремел и дудел, выводя нестройные мелодии, весь мир казался Филиппу полным неограниченных перспектив, и у него распирало грудь от сознания, что он может взять от жизни все, что ни пожелает.
Возможно, виною всему была та легкость, с которой события происходили на сцене, где к концу трех незаметно пролетающих актов добродетель всегда торжествовала; возможно, все дело было в ярком освещении, или в музыке, или в возбужденном гомоне толпы во время антрактов; возможно, просто в легковерной молодости; но, так или иначе, сидя в театре, Филипп всегда непоколебимо верил в жизнь и свою победу в борьбе за счастье.
Как восхитительны иллюзии, создаваемые красками, мишурой, шелковыми одеяниями, дешевыми чувствами и выспренними диалогами! Пение скрипок всегда нас чарует, а канифоли всегда хватит, чтобы натереть смычок. Разве мы не восторгаемся чувствительным героем, крадущимся из-за кулис справа, чтобы при первом удобном случае похитить из картонного домика у левой кулисы хорошенькую жену своего богатого и деспотичного соседа? А когда он подходит к рампе и с вызовом заявляет публике: «Тот, кто поднимет руку на женщину иначе, чем с добрыми намерениями…» — разве сами мы не заглушаем аплодисментами конец его реплики?
Филиппу так и не посчастливилось услышать, что же произойдет с человеком, который осмелится поднять руку на женщину с иными намерениями, кроме вышеуказанных, зато впоследствии ему довелось узнать, что женщина, с любыми намерениями поднявшая руку на мужчину, всегда будет оправдана судом присяжных.
В сущности, хотя Филипп Стерлинг сам того не сознавал, ему хотелось добиться в жизни не только богатства. Этот скромный молодой человек вовсе не отказался бы от славы, если бы она пришла к нему в награду за какое-нибудь достойное деяние — например, за написанную им книгу, или за основанную им же влиятельную газету, или за какую-нибудь смелую экспедицию, вроде экспедиции лейтенанта Стрейна или доктора Кейна[38]. Он сам не мог точно решить, что именно он бы предпочел. Иногда ему казалось, что приятно было бы стоять на кафедре в какой-нибудь известной церкви и смиренно проповедовать слово покаяния; ему даже приходило в голову, что, пожалуй, благороднее всего посвятить себя миссионерской деятельности в тех забытых богом краях, где растут финиковые пальмы, где особенно часто звучат трели соловья, а когда соловей молчит, по ночам поет бюль-бюль. Считай он себя достойным, он с удовольствием присоединился бы к компании молодых людей из Богословской семинарии, которые готовились к принятию сана, наслаждаясь всеми прелестями Нью-Йорка.
Филипп был родом из Новой Англии и окончил Иельский университет[39]. Он вынес оттуда далеко не все, что могло дать ему это почтенное заведение, но усвоил кое-что и не предусмотренное принятой там программой. Сюда входило прекрасное знание английского языка и достаточно обширные сведения из истории английской литературы; он мог недурно спеть песню — правда, не всегда в нужном ритме, но зато с большим подъемом; он мог экспромтом произнести вдохновенную речь в университетской аудитории, в студенческом клубе или стоя на первом попавшемся ящике или заборе; умел подтягиваться на одной руке и «крутить солнце» на турнике в гимнастическом зале; на ринге он неплохо «работал» левой рукой, с веслами обращался как профессионал и в качестве загребного не раз помогал своей команде выиграть гонки. Аппетит у Филиппа был волчий, нрав веселый, а смех звонкий и искренний. У него были каштановые волосы, карие, далеко расставленные глаза, широкий, хотя и не очень высокий лоб и привлекательное лицо. Это был широкоплечий, длинноногий молодец шести футов росту, один из тех подвижных, жизнерадостных юношей, которые размашистой походкой и с независимым видом входят в мир и оживляют любое общество, в какое бы ни попали.
По совету друзей Филипп после окончания университета решил заняться юриспруденцией. В теории она казалась ему достаточно внушительной наукой, но когда он начал практиковать, то не смог обнаружить ни одного случая, с которым стоило бы обратиться в суд. Всем клиентам, которые приходили к новому юристу, появившемуся в приемной адвокатской конторы, Филипп неизменно советовал пойти на мировую и уладить дело без суда — все равно как, но уладить, — к величайшему недовольству своего патрона, считавшего, что всякий юридический спор между двумя лицами можно решить только в общепринятом процессуальном порядке, с уплатой положенного адвокату гонорара. К тому же Филипп терпеть не мог переписывать судебные жалобы и был убежден, что жизнь, наполненная всяческими «посему» и «как упоминалось выше», с бесконечным переливанием из пустого в порожнее, будет для него просто невыносима.
И потому, а также «посему», но отнюдь не так, «как упоминалось выше», его перо занялось созданием произведений совсем иного рода. В некий злополучный час в популярных журналах, где платили три доллара за печатную страницу, появились две-три написанные им статьи, и вдруг Филипп все понял: литература — вот его призвание! Нет более упоительного мгновенья в жизни молодого человека, чем то, когда он начинает верить, что призван пополнить ряды бессмертных мастеров слова. Это благороднейшее проявление честолюбия, — жаль только, что обычно оно зиждется на весьма непрочном фундаменте.
В описываемое нами время Филипп приехал в Нью-Йорк, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Он считал, что его талант легко обеспечит ему редакторское кресло в какой-нибудь из столичных газет; правда, он не имел никакого представления о газетной работе, ничего не смыслил в журналистике и понимал, что не сможет выполнять никакую техническую работу, но зато был уверен, что без всякого труда сумеет писать передовые статьи. Рутина редакционных будней претила ему, к тому же она была ниже его достоинства ведь он питомец университета и автор нескольких удачных журнальных статей! Он хотел начать прямо с верхней ступени лестницы.
К своему удивлению, он обнаружил, что все редакторские вакансии во всех газетах уже заполнены, всегда были заполнены и, вероятно, всегда будут заполнены. Издателям газет, решил он, нужны не талантливые люди, а всего лишь добросовестные, исполнительные посредственности. Поэтому Филипп принялся усердно читать книги в Асторской библиотеке, развивая свой талант и разрабатывая замыслы литературных произведений, которые привлекут к нему всеобщее внимание. У него не нашлось достаточно опытного приятеля, который посоветовал бы ему посетить заседавший в те дни Доркингский конвент, написать очерк о выступающих там ораторах и ораторшах, отнести его редактору «Ежедневной Лозы» и постараться получить побольше за строчку.
Однажды кто-то из земляков Филиппа, веривших в его способности, предложил ему взять на себя руководство одной провинциальной ежедневной газетой; он решил посоветоваться по этому вопросу с мистером Гринго[40], тем самым Гринго, который когда-то редактировал газету «Атлас».
— Конечно, соглашайтесь, — сказал Гринго. — Надо брать все, что попадается, чего там!
— Но они хотят, чтоб я превратил ее в рупор оппозиции.
— Ну и превращайте. Их партия все равно придет к власти: следующего президента выберут именно они.
— Я им не верю, — твердо сказал Филипп, — их политика в корне неверна, и они не должны прийти к власти. Как я могу служить делу, которому не верю?
— Ну, как хотите, — с легким оттенком презрения ответил Гринго, отворачиваясь от Филиппа. — Но если вы собираетесь заниматься литературой или сотрудничать в газете, вы быстро поймете, что совесть в наши дни непозволительная роскошь.
Однако Филипп позволил себе эту роскошь и, поблагодарив в ответном письме своих земляков, отказался от предложения, объяснив при этом, что, по его мнению, их политические планы провалятся, во всяком случае — должны провалиться. И он вернулся к своим книгам в ожидании часа, когда ему представится возможность войти в литературу, не роняя своего достоинства.
Вот в эту-то пору нетерпеливого ожидания Филипп и прогуливался как-то утром по Бродвею вместе с Генри Брайерли. Он частенько провожал Генри в центр города, к дому на Брод-стрит, который Генри называл своей «конторой» и куда ходил (или делал вид, что ходит) каждый день. Даже случайный знакомый должен был знать, что Генри — человек деловой и что он поглощен какими-то таинственными, но, несомненно, очень крупными операциями. Было ясно, что он в любую минуту может ожидать вызова в Вашингтон, Бостон, Монреаль или даже в Ливерпуль. Правда, этого ни разу не случилось, но никто из знакомых не удивился бы, узнав, что в один прекрасный день он уехал в Панаму или в Пеорию[41], или услышав от него, что он стал владельцем коммерческого банка.
Когда-то Генри и Филипп учились в одной школе, сейчас они были близкими друзьями и проводили много времени вместе. Оба жили в одном пансионе на Девятой улице; этот же пансион имел честь предоставить кров и частично стол еще нескольким молодым людям того ж