Филипп никогда раньше не бывал в Баскомском болоте и, не найдя в нем ничего привлекательного, покинул его без малейшего промедления. Когда последний вагон прошел мимо него, Филипп выкарабкался из грязи и колючего кустарника на полотно. Он был так взбешен, что даже не чувствовал боли от ушибов. Разгоряченный — в буквальном и в переносном смысле этого слова, он шагал по шпалам и мрачно размышлял о том, что железнодорожная компания наверняка не позволила бы ему шагать по путям, если бы знала, что во время потасовки он потерял проездной билет.
Филиппу пришлось пройти около пяти миль, пока он наконец добрался до маленькой станции, где в ожидании поезда у него было достаточно времени для размышлений. Сначала он пылал местью: он подаст на компанию в суд, он заставит ее заплатить кругленькую сумму… Но тут он вспомнил, что не знает имен свидетелей происшествия, и понял, что поединок с железнодорожной компанией заранее обречен на полную неудачу. Тогда он решил подстеречь проводника на какой-нибудь станции и задать ему хорошую трепку или же получить трепку самому.
Но когда Филипп поостыл, этот план показался ему недостойным джентльмена. Разве подобает джентльмену расправляться с такими типами, как этот проводник, их собственными средствами? Рассудив так, Филипп задал себе вопрос: а не глупо ли он себя вел с самого начала? Он не жалел о том, что ударил проводника, — пусть помнит. Но в конце концов разве нельзя было действовать иначе? Вот, пожалуйста: он — Филипп Стерлинг, называющий себя джентльменом, — затевает потасовку с простым проводником из-за женщины, которой раньше и в глаза не видал. Чего ради он поставил себя в такое глупое положение? Разве он не выполнил долг джентльмена, предложив ей свое место? Разве он не спас ее от несчастного случая, может быть, даже от смерти? А проводнику достаточно было сказать: «Вы по-скотски обошлись с дамой, сэр, и я сообщу о вашем поступке куда следует». Другие пассажиры, которые видели все, что произошло, охотно подписали бы вместе с ним жалобу, и он бы наверняка чего-нибудь добился. А теперь что? Филипп оглядел свою порванную одежду и с досадой подумал, что зря так опрометчиво вступил в драку с железнодорожным самодержцем.
На той же маленькой станции Филипп разговорился с человеком, который оказался местным мировым судьей, и рассказал ему о своем приключении. Судья, человек мягкий и отзывчивый, с интересом выслушал Филиппа.
— Чтоб им пусто было! — воскликнул он, когда Филипп закончил свой рассказ.
— Как вы думаете, сэр, можно тут что-нибудь сделать?
— Боюсь, толку не будет. Не сомневаюсь, что каждое ваше слово — сущая правда, но суд ничего вам не даст. Железнодорожная компания всех тут скупила, а заодно и федеральных судей. Подумаешь — одежонку попортили! Как говорится: «Чем меньше сказано — тем легче все исправить». С компанией вам ни за что не сладить.
Прочитав на следующее утро в газете «Пэтриот энд Клэрион» юмористический отчет о происшествии, Филипп еще яснее увидел, как безнадежна всякая попытка добиться справедливости в борьбе с железной дорогой.
Несмотря на все это, совесть продолжала мучить Филиппа и твердить ему, что он обязан передать дело в суд, даже если наверняка его проиграет. Он считал, что ни он сам, ни кто-либо другой не имеет права прислушиваться к голосу своих чувств, или стесняться, когда у него на глазах попирают законы родины. Он полагал, что в подобных случаях долг каждого гражданина отложить личные дела и посвятить все свое время и силы тому, чтобы добиться примерного наказания нарушителей закона; он знал, что ни в какой стране невозможно установить порядок, если все ее граждане до единого не будут свято помнить, что они должны сами стоять на страже закона и что судейские чиновники — лишь орудие его выполнения. В конечном счете Филипп вынужден был признать, что он — плохой гражданин, ничуть не лучше остальных, что в нем гнездится свойственное его времени отсутствие чувства долга и безразличие ко всему, что не касается лично его.
Из-за этого приключения Филипп добрался до Илиона только на следующее утро на рассвете; заспанный и угрюмый, он сошел с попутного поезда и огляделся.
Илион приютился в тесной горной долине, по которой протекала быстрая река. Весь поселок состоял из дощатой железнодорожной платформы, на которой Филипп стоял в эту минуту, деревянного, наполовину выкрашенного дома с грязной верандой по фасаду (крыши над верандой почему-то не было) и с вывеской на покосившемся шесте; надпись на вывеске гласила: «Гостиница. П.Дузенгеймер»; ниже по течению реки расположились лесопилка, кузница, лавка и несколько некрашеных домов из тесаных бревен.
Когда Филипп подошел к гостинице, ему показалось, что на веранде притаился какой-то дикий зверь. Зверь, однако, не шевелился и при ближайшем рассмотрении оказался всего-навсего набитым соломой чучелом — вместо приветливого швейцара у порога трактира гостей встречали останки огромного барса, убитого неподалеку от Илиона несколько недель тому назад. Постучав кулаком в дверь и ожидая, когда ему откроют, Филипп с любопытством разглядывал свирепую пасть и мощные изогнутые лапы зверя.
— Потоштить минутка! Я только натену мой штаны! — раздался голос из окна, и скоро хозяин «гостиницы», громко зевая, открыл Филиппу дверь.
— Морген! Я не слышайть сефотня пойст: репята фчера толко не таваль мне спать. Захотить, пошалуйста!
Хозяин провел Филиппа в грязный бар — небольшую комнату, посреди которой в длинном низком ящике с песком, предназначенном для «любителей плеваться», была установлена печурка, а в дальнем конце комнаты помещался бар — простой деревянный прилавок; за ним возвышался застекленный шкафчик, и за стеклом — несколько бутылок со звучными надписями на ярлыках; в углу стоял умывальник. На стенах висели яркие, желтые с черным, афиши бродячего цирка, изображающие акробатов в пирамиде, распростершихся в прыжке лошадей, нимфоподобных женщин в райских одеждах, которые точно балерины балансировали на неоседланных, бешено скачущих конях и одновременно посылали зрителям воздушные поцелуи.
Поскольку Филиппу в такую рань не нужна была комната, ему предложили умыться у грязного умывальника, что потребовало гораздо меньшей ловкости, чем последующее вытирание, ибо болтавшееся над раковиной полотенце выглядело примерно так же, как сам умывальник, и вместе с висевшими рядом расческой и щеткой предназначалось для всех постояльцев. Филипп кое-как завершил свой туалет с помощью носового платка и, отказавшись от гостеприимного приглашения хозяина «пропустить што-нипуть», вышел в ожидании завтрака на свежий воздух.
Взору его открылся пейзаж суровый и отнюдь не живописный. Прямо перед ним, на высоту примерно восьмисот футов, поднимался горный склон — часть поросшей густым лесом гряды, тянувшейся непрерывной цепью вдоль реки. Позади гостиницы, по другую сторону шумливого потока, протянулась еще одна такая же словно бы приплюснутая, поросшая лесом горная гряда. Поселок стоял здесь, по-видимому, довольно давно: домики его успели прийти в ветхость, да и водокачка, появившаяся сравнительно недавно, вместе с железной дорогой, ничуть не украсила Илион, а только прибавила грязи и запущенности. Каждый раз, когда поезда останавливались, чтобы набрать воды, П.Дузенгеймер становился в дверях своего малопривлекательного заведения, поджидая гостей, но пассажиры никогда не пользовались его услугами, зато охотно отпускали по его адресу шутки. Ему, наверное, не меньше тысячи раз пришлось выслушать реплику: «Ilium fuit…»[109], за которой обычно следовало: «Эй, Эней, а где старик Анхиз?[110] « Сначала он отвечал: «Стесь такой старик не шифет», но, выведенный из терпения бесконечным повторением непонятной ему шутки, перешел на лаконичное: «Итить к шорту!»
Громыхающий, раскатистый звук гонга отвлек Филиппа от созерцания илионских красот; звон и грохот нарастали до тех пор, пока не переполнили гостиницу и не вырвались наружу через парадную дверь, дабы оповестить весь мир о том, что завтрак подан.
Во всю длину узкой и низкой столовой протянулся столь же узкий стол, покрытый скатертью. Судя по виду скатерти, она уже отслужила гостям не меньший срок, чем полотенце в баре. На столе была расставлена обычная посуда: тяжеловесные фаянсовые тарелки с выщербленными краями, облупившиеся и заржавевшие никелированные судки, сахарницы с торчащими из них цинковыми ложками, неаппетитные тарелки с маслом, высились горки желтых сухарей. Трактирщик сам подавал кушанья, и Филиппу понравилось, что в столовой он держался иначе, чем в баре. В баре он был просто услужливым хозяином, а в столовой, стоя за спиной у гостей, разговаривал с ними покровительственно, даже повелительно. Он таким резким тоном спросил у Филиппа: «Пифштекс или печенка?», что тот растерялся и не смог ничего выбрать. Попробовав зеленую бурду, которую здесь выдавали за кофе, он попросил стакан молока, который и составил его завтрак, если не считать нескольких галет, завезенных в Илион, по-видимому, задолго до изобретения железного коня и успевших выдержать десятилетнюю осаду регулярных войск гостей как греческого, так и всякого другого происхождения.
Участок, который Филипп приехал обследовать, начинался по меньшей мере в пяти милях от Илиона; одним углом он выходил к железной дороге. В основном то были восемь или десять тысяч акров нетронутой гористой пустоши, очень похожей на ту, которую Филипп видел у станции.
Прежде всего Филипп подрядил трех лесорубов. С их помощью была срублена хижина и расчищена площадка вокруг нее; после этого Филипп принялся за съемку, нанося свои наблюдения на карту местности, отмечая лесные массивы строевого леса, детали рельефа и некоторые внешние признаки, указывающие на наличие угля.
Илионский трактирщик пытался уговорить его воспользоваться услугами местного рудознатца, который мог пройти по всему участку с палочкой в руках и безошибочно определить, есть ли в нем уголь, и даже точно указать направление пластов. Но Филипп предпочел довериться тем данным, которые мог извлечь из съемки местности и собственных геологических познаний. Целый месяц он усердно изучал участок и делал расчеты; наконец он пришел к выводу, что сквозь гору в миле от железной дороги проходит мощный угольный пласт и что лучше всего заложить горизонтальную штольню как раз на середине склона.