л священником; и сам он и все, что он делал, еще отдавало святостью и сейчас, когда он занялся журналистикой и политикой. Он был силой в молитвенном собрании конгресса и заправлял всеми начинаниями, направленными на распространение веры и трезвенности. Его газета выступила в поддержку нового закона весьма бурно и страстно: это мера благородная, мера справедливая, великодушная, чистейшая и ее необходимо всячески рекомендовать в наш развращенный век; и, наконец, если бы даже характер законопроекта вовсе не был известен, «Любовь к ближнему» все равно, не колеблясь, поддержала бы его, ибо идея проекта принадлежит сенатору Дилуорти, и уже одно это — порука, что здесь предпринят труд достойный и праведный.
Сенатор Дилуорти сгорал от нетерпения: что скажут о законопроекте нью-йоркские газеты? Он даже распорядился, чтобы ему передавали по телеграфу обзор их передовых статей: он не мог дождаться, пока сами газеты приползут в Вашингтон с почтовым поездом, который со дня основания дороги не переехал ни одной коровы, ибо при своей скорости не мог ее нагнать. Впереди паровоза обычно прикрепляют особую решетку — «коровоуловитель», но это пустое хвастовство. Следовало бы прикреплять эту решетку к заднему вагону — тут она, пожалуй, могла бы пригодиться; зато ничего не делается для охраны пассажиров, — и нечего удивляться, что коровы нередко забираются в поезд и стесняют публику.
Сенатор читал телеграммы вслух за завтраком. Лора была безмерно взволнована их тоном и сказала, что подобные комментарии погубят проект.
— Совсем нет, совсем нет, детка, — возразил сенатор. — Это как раз то, что нам нужно. Нам теперь необходимы именно нападки, все остальное уже обеспечено. Пусть нас вдоволь травят газеты — и мы выиграли! Иной раз одни только ожесточенные нападки вывозят проект, моя дорогая; а когда у вас для начала есть солидное большинство, нападки дают двойной эффект. Правда, они отпугивают кое-кого из колеблющихся наших сторонников, зато убежденные становятся упрямы. И потом — от этого постепенно меняется общественное мнение. Широкая публика глупа, она чувствительна, она одержима духом противоречия; она принимается оплакивать гнусного убийцу, молится за него, тащит ему в тюрьму цветы и осаждает губернатора просьбами о помиловании — и все потому, что газеты потребовали казни преступника. Одним словом, мягкосердечная широкая публика обожает изливать свои чувства, а где же найти лучший повод для излияний, если не в защите всякого, кого преследуют.
— Что ж, дорогой дядюшка, если ваша теория верна, мы можем быть в восторге — передовые статьи так яростно накинулись на наш проект, что большего нельзя и требовать.
— Я не вполне уверен в этом, дочь моя. Мне не очень нравится тон некоторых замечаний. Им не хватает злости, не хватает яду. Вот здесь пишут: «сомнительное мероприятие». Нет, «сомнительное» недостаточно сильно. Вот «разбой среди бела дня» — немного лучше. Это уже кое-что. А тут довольствуются тем, что называют наш проект «беззаконием». «Беззаконие» никого не трогает, это пустяк, ребячество. Непосвященные вообразят, что нам хотели сделать комплимент. А вот, — эту телеграмму я только что прочел, это звучит как надо: «Подлую, гнусную попытку обокрасть народную казну предпринимают коршуны и стервятники, которыми кишит ныне грязное логово, именуемое конгрессом». Восхитительно! Просто восхитительно! Побольше бы в том же духе! Но такое еще будет, тут опасаться нечего. Они еще не успели войти в раж. Увидите, что будет через недельку.
— Дядюшка, ведь вы с «братом Валаамом» закадычные друзья, — почему вы не добились, чтобы его газета тоже напала на нас?
— В этом нет никакого смысла, дочь моя. Его поддержка не повредит законопроекту. Его передовых никто не читает, кроме него самого. Но я хотел бы, чтобы нью-йоркские газеты выражались немного яснее. Досадно, что им нужно раскачиваться целую неделю. Я ждал от них большего, нам дорог каждый час.
В должный срок, в соответствии со своим предыдущим сообщением, мистер Бакстоун надлежащим образом внес на рассмотрение конгресса свой законопроект, озаглавленный: «Акт об основании и утверждении промышленного университета в Буграх», дал соответствующую справку и сел на свое место.
Председательствующий протрещал без передышки:
— Еснетвозрженпроектследуетобычнпрядкмзложным выше!
Завсегдатаи, привычные к парламентской процедуре, уразумели, что именно кроется за этим длинным стремительным словом: если нет возражений, законопроект надлежит далее рассматривать в порядке, обычном для мер подобного рода, и передать в комиссию по благотворительным ассигнованиям, и соответственно он туда и передается. Люди посторонние и непривычные просто решили, что председательствующий простужен и полощет горло.
Репортеры немедленно сообщили по телеграфу о внесении законопроекта, но добавляли:
«Утверждения, что проект будет принят, преждевременны. Как говорят, многие его сторонники отступятся, когда в печати разразится буря общественного негодования».
И буря разразилась; она бушевала десять дней кряду, становясь все неистовей день ото дня. Грандиозное «Надувательство под флагом университета для негров» стало главной темой разговоров по всей Америке. Отдельные лица обличали законопроект, газеты обличали его, на собраниях и митингах обличали его, иллюстрированные издания помещали карикатуры на его сторонников, — казалось, весь народ помешался на ненависти к нему. А тем временем вашингтонские корреспонденты рассылали по всей стране такие телеграммы:
«Суббота. — Депутаты конгресса Джекс и Флюк колеблются; как полагают, они отступятся от гнусного законопроекта».
«Понедельник. — Джекс и Флюк отступились!»
«Четверг. — Таббс и Хаффи вчера вечером бежали с тонущего корабля».
Позднее:
«Три дезертирства. Университетские мошенники встревожены, хотя и не желают в этом признаваться».
Позднее:
«Вожаки становятся упрямы — они клянутся, что протащат свой проект, но теперь почти нет сомнений, что у них уже нет большинства».
А через день или два в телеграммах нехотя и двусмысленно сообщалось:
«Общее настроение, видимо, чуть-чуть меняется в пользу законопроекта, но только чуть-чуть».
И еще позднее:
«Носятся слухи, что достопочтенный мистер Троллоп перешел на сторону пиратов. Это, вероятно, утка. Мистер Троллоп всегда был наиболее деятельным и отважным поборником добродетели, защитником интересов народа от мерзкого законопроекта, и слухи эти, вне всякого сомнения, просто бесстыдная выдумка».
На другой день:
«Вечный предатель, трусливое и раболепное пресмыкающееся, косноязычный Троллоп переметнулся в лагерь врага. Теперь установлено, что втайне он был сторонником законопроекта еще с того дня, как проект был внесен на рассмотрение конгресса, и для этого были веские финансовые основания; но сам он заявляет, будто переменил фронт потому, что злобная травля проекта, поднятая в печати, заставила его заново с особой тщательностью изучить все обстоятельства, и доскональное изучение показало ему, что упомянутое мероприятие во всех отношениях заслуживает поддержки (объяснение шито белыми нитками!). Нельзя отрицать, что эта измена губительна. Джекс и Флюк вернулись к беззаконной защите проекта, а с ними еще шесть или восемь депутатов помельче, и, как стало известно из достоверных источников, Таббс и Хаффи также готовы повернуть вспять. Опасаются, что мошенническая затея с университетом сейчас стоит на ногах тверже, чем прежде».
Позднее — в полночь:
«Как говорят, комиссия завтра опять внесет законопроект на рассмотрение палаты представителей. Обе стороны собирают силы, и сражение из-за этого закона, очевидно, будет самым жарким за текущую сессию. Весь Вашингтон бурлит».
ГЛАВА XIII ФИЛИП ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО ОН ДРУГ ГАРРИ БРАЙЕРЛИ
Capienda rebus in malis praeceps via est.
Seneca[159].
Et enim ipsi se impellunt, ubi semel a ratione discessum
est: ipsaque sibi imbecillitas indulget, in altumque
provehitur imprudenter: nec reperit locum consistendi.
— Вчуже легко рассуждать, — уныло сказал Гарри, изложив Филиппу свой взгляд на происходящее. — Тебе легко говорить: «Откажись от нее», — ведь ты ее не любишь. А что мне делать, чтоб от нее отказаться?
Гарри казалось, что тут требуется действовать немедленно. Он не мог понять, что влюбился безнадежно, что предмет его страсти для него недосягаем и доступней не станет. Смиренно покориться и отказаться от чего-либо, что стало ему желанно, — нет, это было не в его характере. А раз уж он вообразил, будто отступиться от Лоры значит разрушить единственную преграду, которая удерживает ее от гибели — безрассудно было бы ждать, чтобы он от нее отказался.
Гарри всегда жизнерадостно верил в осуществимость своих планов и затей; все, что его касалось, принимало в его собственных глазах размеры грандиозные и представлялось ему в розовом свете. Воображение преобладало у него над рассудком, поэтому казалось, что он вечно все преувеличивает и, рассказывая о себе, далеко не всегда говорит правду. Его знакомые уверяли, что во всем, что бы Гарри ни сказал, они половину относят за счет преувеличений, а вторая половина еще требует проверки.
Вот почему Филипп, выслушав Гарри, не мог понять, насколько Лора поощряла его ухаживания и не напрасно ли он надеется ее завоевать. Филипп никогда прежде не видел друга таким подавленным. От всегдашней похвальбы не осталось и следа, былое легкомыслие лишь изредка сквозило в том, как Гарри комически изображал самого себя, каким он был прежде.
Филиппу нужно было время, чтобы оглядеться, прежде чем решить, как быть дальше. Он совсем не знал, что за город Вашингтон, и ему было не так-то легко согласовать свои чувства и представления с особенностями здешней жизни. После кроткой рассудительности, царившей в доме Боултонов, эта безумная Ярмарка Тщеславия просто ошеломляла. Филиппу казалось, что самый воздух столицы нездоровый, насыщенный лихорадочным возбуждением, тут немудрено сойти с ума. Видимо, здесь каждый считает себя чрезвычайно важной персоной только потому, что живет в городе, где вершится вся политика, у источника всякой протекции, раздачи должностей, продвижения по службе и выгодных возможностей.