Не слышал этот вечер слов.
Закат был грустен и лилов.
Они проснулись на восходе,
Их к полдню встретил старый дом.
Сердца исполнены рапсодий:
Ушли вдвоем, пришли втроем.
В пути сдружились как-то сразу:
За фразою бросая фразу,
За смехом смех, за взглядом взгляд, —
Друг другом каждый был объят.
Писать друг другу слово дали
Все трое, дали адреса,
Запоминая голоса,
И, распрощавшись, долго в дали
Полей смотрели, где он шел —
Велик и мал, богат и гол.
Часть II
Будь верен данной тайно клятве,
Вдыхай любви благой озон!
…Уже в Мариинском театре
Открылся Глинкою сезон.
Уже кокотки и виверы
К Неве съезжаются с Ривьеры,
Уже закончился ремонт,
Уж разложил ковры beau-monde,
Обезгазетил все картины,
Убрал чехлы, натер паркет
И, соблюдая этикет,
От солнца скрылся за гардины.
И снова в воздухе висит:
Модэль. Журфикс. Театр. Визит.
Уже меня рисует Сорин,
Чуковский пишет фельетон.
Уже я с критикой поссорен,
И с ней беру надменный тон.
Уже с утра летят конверты, —
В них приглашают на концерты
Ряд патронесс и молодежь.
Уже с утра стоит галдеж
В моей рабочей комнатушке
От голосов, и ряд девиц, —
Что в массе площе полендвиц, —
Вертя игриво завитушки,
Меня усиленно зовут
Читать им там, читать им тут.
Уж — это ли не хохот в стоне?
Не хрюк свиньи в певучий сон? —
К нам Чехов в устричном вагоне
Из-за границы привезен.
Как некогда царя Сусанин,
Спасает тело юный Санин
От слишком духовитых душ,
В ком вовсе нет души к тому ж…
Уже зовет на поединок
Из ям военщину Куприн,
Уж славит Леду господин
Каменский, как бесстрастный инок,
И испускает «чистый» вздох,
Беря попутно четырех…
Уж первый номер «Аполлона»,
Темнящий золото руна,
Выходит в свет, и с небосклона
Комета новая видна;
То «Капитаны» Гумилева,
Где лишнего не видно слова,
И вот к числу звучащих слов
Плюссируется: Гумилев.
Уже «Весы» крушат пружину,
Уже безвреден «Скорпион»,
Стал иорданский вял пион,
Все чаще прибегает к джину
Бесплатных приложений Маркс;
Над «Нивою» вороний карк!
Все импотентнее Буренин,
С его пера течет вода,
И, сопли утерев, Есенин
Уже созрел пасти стада…
И Меньшиков, кумир столовых,
Иудушкой из Головлевых
Работает, как гробовщик,
Всесильный нововременщик.
И Розанов Василь Василич,
Христа желая уколоть,
Противоставит духу плоть,
И как его ты ни проси лечь
На койку узкую, старик
Влюблен в двуспальный пуховик…
У Мережковской в будуаре
На Сергиевской ярый спор
О божестве и о бездари,
Несущейся во весь опор.
Уже поблескивает Пильский,
И жмурит обыватель в Рыльске
Глаза, читая злой памфлет
Блистательнее эполет.
Уже стоический упадник,
Наркозя трезвое перо,
Слагает песенки Пьерро,
Где эпилепсии рассадник…
Завод спасительных шестов
Бердяев строит и Шестов.
Мадонну зрит Блок скорбно-дерзкий
В демимонденковом ландо,
И чайка вьет на Офицерской
Свое бессмертное гнездо!
Патент Александринке выдав
На храм, своей игрой Давыдов,
Далматов, Ведринская жнут
Успехи вековых минут.
И на капустник дяди Кости,[13] —
Утонченного толстяка, —
Течет поклонников река —
Смех почитающие гости
Где злоязычная Marie[14]
Всех ярче — что ни говори!
Испортив школьничий характер,
Придав умам вульгарный тон,
На всех углах кричат Ник Картер
И мистер Холмс, и Пинкертон.
Неисчислимы Конан-Дойля
Заслуги (скрой меня, о Toila,
От них!): в кавычках «ум» и «риск»
И без кавычек: кровь и сыск.
Аляповатые книжонки!
Гниль! облапошенный лубок!
Ты даже внешностью убог…
Чиновничьи читают женки,
Читает генеральшин внук,
А завтра Кольке по лбу «тук».
Уже воюет Эго с Кубо,
И сонм крученых бурлюков
Идет войной на Сологуба
И символических божков.
Уж партитуры жечь Сен-Санса —
Задачи нео-декаданса,
И с «современья корабля»
Швырять того, строфой чьей я
Веду роман, настала мода,
И, если я и сам грешил
В ту пору, бросить грех решил,
И не тебе моя, хам, ода…
Плету новатору венок,
Точу разбойнику клинок.
Уж ничегочат дурни-всёки[15]
(Так, ни с того и ни с сего!)
И вс чат тщетно ничевоки
И это все — как ничего.
С улыбкой далеко не детской
Уже городит Городецкий
Акмеистическую гиль,
Адамя неуклюжий стиль.
Уж возникает «цех поэтов»
(Куда бездари, как не в цех!)
Где учат этих, учат тех,
Что можно жить без триолетов
И без рондо, и без… стихов! —
Но уж никак не без ослов!..
Глаза газели, ножки лани
Так выразительны без слов,
И Анну Павлову с Леньяни
Поют Скальковский и Светлов.
Кто зрил Кшесинскую Матильду,
Кто Фелию Литвин — Брунгильду
В своей душе отпечатлел,
Завидный выпал тем удел.
Сакцентив арию, Медея
Дуэтит: «Ni jamais l`tendre…[16]»
(Раз император Александр,
В мечтах из Мравиной содея
Любовницу для сына, нос
Приял в том храме нот и поз).
Уже теснит «Динору» «Tоска»,
И, жажде своего лица,
Слегка звучит мой славный тезка —
Сын знаменитого отца…[17]
Уже «Любовь к трем апельсинам»,
Желая Карлу Гоцци сыном
Достойным стать, смельчак-игрок,
Почувствовав, сдает урок
Сергей Прокофьев свой последний.
Уже — скажи ему mersi —
В огромном спросе Дебюсси.
Артур Лурье вовлек нас в бредни,
И на квартире Кульбина
Трепещут «Сети» Кузмина…
А вот и сфера «нежной страсти»,
Цыганских песенок запас.
Улыбка Вяльцевой (жанр Насти!)
И Паниной непанин бас…
Звезда счастливая Плевицкой
И маг оркестра Кусевицкий,
И (валерьянки дай, Феррейн!)
Вы, авантюры Ольги Штейн.
Процесс comtesse[18] O'Pypк-Тарновской
Два стиля — comte'a Роникер
И (до свиданья, хроникер
Судебный!) ателье Мрозовской,
Где знать на матовом стекле
И Северянин в том числе!
В тот день и гордый стал орабен,
Когда в костре своих страстей
Раздался в гулких залах Скрябин —
Во фраке модном — Прометей.
И пред «Поэмою Экстаза»
Неувядающая ваза
С тех пор поставлена. Огонь
Антонов, тех цветов не тронь,
Как тронул гения! И по льду
Исканий жадная толпа
Скользит (о, шаткая тропа!)
К Евреинову, Мейерхольду
И даже… к Карпову. Тихи,
Евтихий, о тебе стихи…
А вот и Вагнер на престоле.
И «Нибелунгово кольцо»,
В России тусклое дотоле,
Бросает жар толпе в лицо.
Но я описывать не стану,
Как к «Парсифалю» и «Тристану»
Под гром Ершова и Литвин,
Спешат гурманы нот и вин…
А вот и ты в фаворе, Римский,
Великий эпик и чарун!
Волнуют переплески струн
Твоих, как день цветущий крымский,
И я готов сто верст пешком
Идти для встречи с «Петушком»…
А Бенуа? а Добужинский?
А Бакст? а Сомов? а Серов?
Утесы на низине финской,
Огни нас греющих костров.
И с ними ты, гремящий в прерьих
Краях, универсальный Рерих,
И офортисты (ecoutez)![19]
Рундальцов и старик Матэ.
Вершина горных кряжей Врубель,
Кем падший ангел уловим,
Ты заплатил умом своим
За Дерзость! Необъятна убыль
С твоею смертью, и сама
С тех пор Россия без ума…
Уж маска сдернута с Гапона,
Уж пойман Бурцовым Азеф,
И — к революции препона —
Оскален вновь жандармский зев.
Уже пята грядущих хамов,
Врагов искусств, святынь и храмов,
Порой слышна издалека,
И горьковского босяка
Удел для молодежи ярок