Я так мало дорожу ею, что если меня посадят в тюрьму за долги, то я буду очень рад- дешевле будет жить.
Посылать письма, ездить к вам в омнибусе, — все это издержки, на которые недостает у меня денег. Я не выхожу из комнаты, потому что берегу платье и обувь. Ясно ли это?
Не принуждайте же меня ездить к вам; не требуйте, чтобы я посещал наших парижских знакомых: визиты для меня невозможны; не забывайте, что единственное мое богатство — время и труд, и что у меня нет денег на самые ничтожные и необходимые расходы.
Если бы вы подумали о том, что я по необходимости не выпускаю из рук пера, не стали бы вы требовать от меня писем.
Да и что я стану вам писать, когда голова утомлена, а сердце измучено?
Я только огорчил бы вас своими письмами. Я должен еще две недели работать над «Шуанами». До тех пор не ждите от меня известий.
376
Не обвиняй меня ни в чем, сестра, ты убьешь меня этим. Если батюшка был бы нездоров, он, конечно, уведомил бы меня. Ты знаешь, что тогда я поскакал бы а Версаль, несмотря ни на какие препятствия.
Мне надобно иметь средства для жизни, сестра, надобно работать, чтобы расплатиться со всеми».
Наконец явились «Шуаны». Роман этот, несмотря на все свои недостатки, обнаруживал в авторе столько таланта, что привлек внимание публики и газет. Ободренный первым успехом, брат с новым жаром принимается за работу.
O .I пишет «Екатерину Медичи». Опять он не выходит из комнаты и не переписывается с нами, опять родные жалуются на него, я опять уведомляю его об этом. На этот раз он отвечает мне более веселым тоном: «Перечитывая ваши выговоры, мадам, вижу, что нужно сообщить вам некоторые сведения о бедном преступнике.
Ваш Оноре, милая сестра, все еще по уши в долгах, без сантима в кармане; бывают минуты, когда готов сен разбить себе голову об стену, хотя и говорят, что у него нет головы.
Теперь он сидит в своей комнате и ведет убийственную битву с дестью бумаги, которую должен победить, покрыв се чернилами так, чтобы возрадо -иался его карман.
Твоего брата называют беззаботным и холодным ветреником. Не верь тому, сестра: он очень добр, у него прекрасное сердце, он готов оказать всевозможные услуги каждому, хотя и не может делать визитов, потому что сапожник перестал верить ему в долг».
Он очень страдал в это время. И если его комната была хорошо меблирована, так это потому, что он хорошо знал Париж. «Если бы у меня и комнате не было мебели, — говорил он, — мне бы не дали ничего за мои романы». Роскошь, за пристрастие к которой его столько упрекали, была для него средством не отдавать своих сочинений за бесценок. Притом, надобно сказать, что слухи об этой роскоши были очень преувеличены. Увлеченный Вальтер-Скоттом, он хотел сначала посвятить себя историческим романам. «Шуаны», «Екатерина Медичи» были следствием этого намерения. Но потом он перешел к изображению современных нравов. Он называл свои сочинения этюдами нравов и разделил их на несколько серий: сцены частной жизни, деревенские сцены, провинциальные сцены, парижские сцены и проч. Когда в 1833 году пришла ему мысль связать все эти рассказы, так чтобы они обрисовали одну полную картину всего общества,, он пришел в совершенный восторг от этой идеи. Он вбежал в свою комнату, размахивая своею тростью, напевая веселый марш, и закричал: «Поздравь меня, я готовлюсь сделаться гением!» Он рассказал нам свой план, который пугал его самого своею громадностью, и потом начал ходить по комнате. Лицо его сияло восторгом.
— О как это будет хорошо, если только я успею исполнить свою мысль. Пусть близорукие люди теперь называют меня сказочником.
Я вперед наслаждаюсь их изумлением, когда соединятся камни, которые я теперь обтесываю, и внезапно воздвигнется перед их глазами колоссальное здание.
Потом он сел и начал говорить о своих сочинениях, которые судил беспристрастно, несмотря на любовь, которую чувствовал ко всем своим детям, как называл он лица, действующие в его романах. Он рассказывал нам содержание задуманных произведений совершенно так, как будто говорил о действительных событиях,
«— Знаете ли, на ком женится Феликс Деванденес? Его невеста некто мадмуазель Гранвиль. Что же, это для него очень выгодная партия: Гран-оили люди богатые, и то, что рассказывает о них Бетфель, не более как пустая сплетня».
Как матери привязываются к самым жалким из своих детей, так мой
брат имел слабость к тем своим сочинениям, которые имели менее успеха.
377
На другие, которые особенно хвалили, он даже досадовал, зачем они выставляются вперед к невыгоде его детей,
С 1827 до 1848 года мой брат напечатал девяносто семь романов и повестей, которые вместе составляют в компактном издании 10 816 страниц, то есть, по крайней мере, 30 ООО. страниц обыкновенного формата в восьмую долю. А между тем в компактное издание не вошли еще многие его статьи, помещенные в журналах и газетах, не вошли многие из его повестей и первые двенадцать романов, изданных им без подписи своего имени. Подробности о происхождении некоторых из его сочинений не будут, может быть, лишены интереса.
«Эпизод из времен терроризма» был ему рассказан самим действующим лицом этой страшной истории. Брату моему хотелось видеть палача Самсона, узнать, какие мысли образованы в душе этого человека его страшною обязанностью и его позорною жизнью. Директор парижских тюрем доставил ему это свидание. Однажды Оноре встретил у директора незнакомого гостя, человека с бледным, благородным и печальным лицом; по манерам, по серьезному разговору и обширной начитанности, которую незнакомец обнаружил в разговоре, брат мой принял его за какого-нибудь профессора. Этот ученый был Самсон. Узнав его имя, брат умел не выказать ни изумления, ни замешательства и склонил разговор к интересовавшим его предметам. Самсон рассказал ему об ужасных впечатлениях своей жизни. Смерть Людовика X V I оставила в нем навсегда страшные угрызения совести.
(Самсон был роялист.) На другой день после казни он отслужил панихиду за упокой казненного. Быть может, это была единственная панихида, отслуженная в тот день по Людовике X V I 3.
Подобный разговор с Мартеном, знаменитым укротителем зверей, пересказан братом в повести, которая называется «Страсть в пустыне». «Серафита», этот мистический роман, был внушен брату наклонностью матушки к сочинениям Сведенборга и других мистиков.
Брат много путешествовал: он был в Савойе, в Сардинии, в Корсике, в Германии, в Италии, в Петербурге, в южной России, куда ездил два или три раза; я не считаю его разъездов по Франции. Он посещал все те места, в которых происходило действие его романов. Эти путешествия казались ему необходимыми для соблюдения верности в описаниях. Прощаясь с нами, он обыкновенно говорил: «Я еду в Алансон, в Гренобль, где живут г. Кормон, г. Бенесси...»
С 1827 до 1836 года брат мой жил только тем, что, уплачивая по одним векселям, выдавал тотчас же новые векселя. Были времена, когда долг его страшно возрастал от накопления процентов, так что брат отчаивался в возможности когда-нибудь расплатиться. Он работал столько, что удивлял книгопродавцев и наборщиков.
Но зато с какою радостью вымарывал он несколько цифр в страшном счете своих долгов, который всегда лежал у него на столе, чтобы возбуждать его трудолюбие!
«Когда же наконец после стольких трудов будут оставаться у меня деньги? — часто говорил он мне. — Первый су, который останется после уплаты долгов, я непременно обделаю рамкою и повешу на стене: он расскажет историю моей жизни».
Иногда он приходил ко мне унылый, изнуренный. Я старалась, как могла, ободрять его: но он, не дослушав моих слов, говорил умирающим голосом: «Не утешай меня, это бесполезно, моя жизнь погибла». И этот человек, жизнь которого погибла, начинал плачевным топом рассказывать мне о своих новых затруднениях, но скоро одушевлялся так, что говорил уже с жаром, и вдруг, вынимая из кармана корректуры, садился поправлять их, заключая рассказ печальным восклицанием в прежнем унылом тоне:
«Я погибну, сестра!»
— Вздор! С такими сочинениями, как те, которые поправляешь ты, нельзя погибнуть.
378
Он подымал голову, лицо его прояснялось.
— Правда твоя, клянусь, правда. Эти книги не Дадут погибнуть!
и что же, разве слепой случай не может выручить Бальзака так же, как выручает стольких глупцов? Даже нетрудно и придумать такой случай.
Быть может, вдруг один из моих друзей-миллионеров (ведь есть у меня такие друзья), не зная, куда девать ему свои деньги, вдруг придет ко мне и скажет: я знаю ваш огромный талант и затруднительное положение; вам нужна такая-то сумма, чтобы расплатиться с долгами; вот она, берите, не церемоньтесь, она не пропадет за вами: ваше перо стоит миллионов...
А ведь только и нужно, сестра.
Я всегда старалась выслушивать с полною доверчивостью эти фантазии, которые поддерживали его мужество.
Он принимался доказывать, что случай, которого он ждет, очень возможен.
— Ведь эти люди тратят же столько денег на пустые прихоти. Почему
же не сделать из прихоти доброго дела? Веди оно доставляет столько удовольствия! Ведь приятно будет думать ему: я спас Бальзака. Ведь у людей бывают иногда хорошие движения. Если бы я был миллионер, у меня были бы такие прихоти.
Убедив себя, он начинал ходить по комнате с веселыми жестами.
— Так Бальзак освобожден от оков! Теперь вы увидите, друзья и недруги, каково пойдет он.
Он шел прямо в Институт; а оттуда был уже один шаг до палагы'перов.
И отчего не сделаться ему пером? Ведь сделались такой-то и такой-то.
Потом он делался министром. Что тут необыкновенного? Подобные примеры бывали. Он, кажется, знает людей и жизнь, потому, кажется, он способен управлять людьми.
Министр начинал управлять Франциск»; он открывал и исправлял злоупотребления— и как умно говорил он!— все в его министерстве и во Франции шло превосходно. Туг он вспоминал о банкире-приятеле, который вывел его из затруднительного положения и открыл дорогу к славе.