— Его ожидает прекрасная будущность; о нем будут говорить: этот человек понял Бальзака, дал ему денег под залог его таланта, проложил ему дорогу к заслуженным почестям. Что ж, это, кажется, порядочная честь! С этих облаков он снова падал на землю, но мечты рассеяли, утешили
его. Он поправлял корректуры, читал их нам с восхищением и уходил, смеясь сам над собою.
— Прощайте. Иду домой взглянуть, не ждет ли меня там мой банкир,— говорил он, добродушно смеясь; — а если и нет банкира, то есть на столе у меня работа, которая не оставит меня без денег.
Он постоянно искал средств освободиться от долгов, и эти мысли утомляли его не менее, нежели работа.
Однажды ему вздумалось, что он нашел новый материал, из которого можно делать бумагу. Материала этого было везде много, приобретать его было можно почти задаром. Брат был в восторге, фантазия его уже строила воздушные замки, и за каждым восторгом следовал период уныния, потому что опыты не удапались. К нему приходили утешать, воображая, что застанут его печальным: но он опять уже сиял радостью.
— Ну, что твоя бумага?
— Бумага вздор, не в ней дело. Вообразите себе, римляне были очень плохие рудокопы: в руде, которую они обработали, осталось еще множество богатства. Ведь никому, кроме меня, не пришло это в голову. Члены Института, с которыми я советовался, согласны со мною. Я отправлюсь
в Сардинию обозревать старые римские рудники.
— Ты едешь в Сардинию? где ж у тебя деньги?
— Денег не нужно: я буду ходить там пешком, с котомкой на плечах, будто нищий. Это лучше, потому что не нападут разбойники. Я все рассчитал; мне довольно будет 600 франков.
«79
Найдя 600 франков, он, действительно, отправился и писал из Марселя:
«Не беспокойся, матушка, и скажи Лауре, чтобы она ничего не опасалась за меня: денег у меня достанет, несмотря на мудрые опасения Лауры, Пять суток я просидел на империале. Руки у меня так распухли, что едва могу писать. Завтра, в среду, буду в Тулоне; послезавтра еду в Аяччио — там буду в пятницу; через три дня буду в Сардинии.
Начинаю сомневаться в успехе дела. Во всяком случае, убытки не велики: я издержал всего 10 франков. Теперь сижу в гостинице, грязной до невозможности; но это ничего; можно вымыться. Если не найду руды, несколько дней работы вознаградят весь убыток. Слава богу, перо дает мне порядочный доход.
Прощай, матушка, ты знаешь, я желаю богатства не столько для себя, сколько для близких Мне».
В Сардинии он встретился с разбойниками и рассказывал потом о них очень мило. «Они вообще прекрасные люди и сообщили мне все сведения, какие только были нужны. Надобно им отдать справедливость: они с первого раза поняли, что взять с меня нечего, и, кажется, сами готовы были дать мне денег».
свое имя. Все знали его романы. «Я уже составил себе славу в Корсике,— говорил он нам, — Какая чудная там молодежь! Прекрасная земля!» Образчики руды, привезенные им, были переданы химикам. Довольно много' времени прошло, пока их исследовали. Целый год он жил надеждою на сардинское богатство, и через год, собрав несколько денег, поехал » Пиемонт заключить с сардинским правительством контракт на разработку рудников. Но, слишком доверчивый по обыкновению, он рассказал по дороге свой проект одному генуэзцу. Следующее письмо объясняет, как генуэзец воспользовался словами брата.
«Милая сестра! Слишком долго было бы писать тебе обо всем в подробности, — напишу тебе кратко.
На дороге задержали меня хлопоты, по делам наших знакомых В***.
Они замешаны в каком-то политическом процессе. Без моего ходатайства пришлось бы им плохо. Но задержка эта совершенно расстроила мой проект. Генуэзец успел заключить с сардинским двором формальный контракт. Он получил миллион выгоды. Надобно было в прошлом году не терять времени.
Но у меня есть теперь другая мысль, еще лучше. По возвращении я переговорю о ней с твоим мужем. Надеюсь, что мое предприятие будет им одобрено. Кончаю письмо, Чернила и перья у меня такие, что писать нет возможности. Вероятно, австрийское правительство заботится об этом. До гаиданья».
Так за разочарованием у брата всегда являлась новая надежда. Обстоятельства не позволили ему во-время воспользоваться мыслью, о которой он упоминает в этом письме. Но она принесла другим людям огромные суммы.
В октябре я получила от него следующее письмо:
«Сообщу тебе приятную новость. Вчера Жерар познакомил меня с тремя немецкими семействами. Он уверяет, что уже целый месяц искали случая познакомиться со мною и что за границею я пользуюсь славою (милая отчизна, как ты неблагодарна!). Они говорили мне: «Продолжайте итти но
вашей дороге, и вы скоро будете главою европейской литературы». Слышишь ли, сестра, европейской литературы! Вот посмеялись бы мои парижские друзья,, если бы рассказать им это. Но я оставил этих добряков-немцев в .приятном заблуждении, что я вполне верю их словам, и, сказать тебе правду, рад был бы слушать их толки до самого рассвета. Нам, писателям, нужно ободрение. Я снова принялся за работу, ложусь в 6 часов, тотчас после обеда, сплю до полуночи. В полночь Огюст будит меня и подает чашку кофе; петом я работаю до 12 часов утра, а затем отправляюсь в типографию для моциона, отношу туда оригинал и читаю корректуры. В продолже -ЗЯО
ние 12 часов много успеешь написать бумаги, и в месяц такой жизни успеваешь наработать довольно много. Бедное перо, как не иступится оно от такого труда! Ему нужно: прославить своего владельца, согласно предсказанию немцев, помочь ему расплатиться с долгами и доставить ему под старость кусок хлеба».
Вот еще письмо, относящееся также к 1833 году:
«Расскажу тебе приятные новости, мой дружочек сестра! Журналы платят мне более прежнего... хе, хе!
Верде говорит мне, что «Деревенский доктор» распродан в одну неделю... ха, ха!
Могу уплатить по векселям, которым кончается срок в ноябре и декабре... хо, xol
Наконец перепечатывают мои прежние романы. Ессо sore lla!
Стало быть, все идет отлично. Еще несколько усилий, и я восторжествую над всеми затруднениями при помощи слабого орудия — пера!
Эта мысль так радует меня, что я уже начинаю пускаться в разные проекты: выстрою себе в деревне дом, другой дом рядом выстрою для тебя с мужем; дома наши будут окружены садами; мы будем вместе есть фрукты с собственных деревьев... Хорошо ли?
«Серафита» вовлекла его в процесс с «Revue des deux Mondes». Я должна рассказать об этом деле не потому, чтобы хотела возобновлять старую вражду, но потому, что оно имело слишком большое влияние на жизнь моего брата. Он уже начинал торжествовать над всеми затруднениями, когда этот процесс лишил его содействия газет и журналов, возбудив против него ожесточенную вражду, и снова запутал его дела. «Серафита» печаталась в «Revue des deux Mondes», когда брат узнал, что она перепечатывается в Петербурге ранее, нежели является в Париже. Брат мой думал, что это делается без ведома редактора, и пошел предупредить его. Но редактор объявил, что он продал право печатать роман брата в Петербурге отдельным изданием.
Брат мой удивляется такому поступку. Журналист говорит, что имел право так сделать, и не соглашается ни на какие уступки. Тогда брат принужден сказать, что вопрос этот решится судебным порядком; он чувствовал обязанность защищать права авторской собственности не только для своей выгоды, но и в пользу всех писателей.
Нужно было много решимости, чтобы начать этот процесс, потому что Оноре предвидел его вредные следствия для себя, даже в том случае, если бы суд решил дело в его пользу: «Revue» должно было сделаться враждебно ему. Но брат пренебрег денежною выгодою и начал процесс. Каково же было его удивление, когда он увидел, что другие литераторы являются перед судом хвалить его противника. Оноре защищал их права. Он был жестоко оскорблен таким отступничеством. Справедливость его была очевидна: он выиграл процесс, но нажил себе много врагов. Газеты с ожесточением начали терзать его, и литературная вражда так непримирима, что не совершенно умолкла даже перед его гробом. Он, между тем, мало огорчался всеми этими нападениями, очень часто приносил нам читать те из написанных против него статей, в которых было особенно много жолчи.
— Посмотрите, посмотрите, говорил он, — как все они рвутся на меня.
Кри чите, любезные враги, ваш крик — лучшая рекомендация моим сочинег «иям. Похвалы ваши усыпили бы публику, а ругательства ваши возбуждают ее внимание ко мне. Превосходно! Если .бы я был богат, можно было бы сказать, что я нанимаю их писать в таком тоне.
Мы не разделяли его понятий об этом и огорчались нападениями.
— Как вы недальновидны!— говорил он. — Разве критика может сделать мои сочинения лучше или хуже, нежели они каковы на самом деле ? Время возьмет свое: оно— великий судья. Раньше или позже публика уви* 381
днт, с чьей стороны правда, и тогда брань обратится в пользу оскорбленного.
Здесь я могу поместить письмо его к одному из друзей, которое покажет в характере моего брата новую черту.
«Милый Д**! Сестра сказала мне, что вы огорчены каким-то выражением, нечаянно сорвавшимся у меня с языка. Дурно вы меня знаете, если сомневаетесь в моей дружбе.
Восемнадцать лет тому назад, на пасху — помните ли?— шли мы с вами по Вандомской площади. Я был тогда еще очень молод, но предчувствовал свою будущность; вы сказали, что слава и богатство изменяют людей; я вам отвечал, что слава меня не изменит. Я не солгал тогда. Теперь все, с кем я некогда был дружен, все остаются моими друзьями; если бы вы навещали меня почаще, вы знали бы это. Если я и приобрел некоторую известность, то все-таки я остался попрежнему добрым малым. Во мне только развился эгоизм человека, обремененного работою; 16 часов в день работаю я над своим литературным памятником, и времени для друзей и родных у меня остается мало. Это для меня самое тяжелое самоотвержение. О том, что я совершенно отказался от светских развлечений и наслаждений жизни, я не жалею нимало.