Рисуются в толпе наряды наших дам,
Их ткани легкие, с отделкой щегольскою:
Ярчей наследственных алмазов там блестят Глаза бессчетные, весельем разгоревшись...
Опередив весну, до время разогревшись,
Там свежие цветы свой сыплют аромат.,,
Красавицы летят, красавицы порхают.
Их вальсы Лацкера и Штрауса увлекают Неодолимою игривостью своей...
И все шумнее бал, и танцы все живей!
И мне все чудится! Но, ах! в одном мечтанье!
Меня там нет! Меня там нет!
И, может быть, мое существованье Давно забыл беспамятный сей свет!
И что же привлекательного для «нее» на бале? Не поэтическая сторона его, если он имеет в себе хотя каплю поэзии, не пылкая страсть, не таинственная интрига, — нет, не бойтесь за «нее», — просто наряды, комплименты и вальс; для натур пламенных, которым прощается многое, даже любовь к балам в зрелые лета, бал — место страстных, таинственных разговоров с одним, бал — рай или ад; для «нее» бал — просто развлеченье, очень приятное потому, что там много кавалеров, говорящих очень лестные комплименты:
Когда ровесницам моим в удел даны Все общества и света развлеченья,
И царствуют они, всегда окружены Толпой друзей, к ним полных снисхожденья,
Когда их женский слух ласкает шум похвал,
Их занят ум, их сердце бьется шибко, ] —
Меня враждебный дух к деревне приковал,
И жизнь моя лишь горькая ошибка!
Так вот почему «она» восклицает: «Я бал люблю! Отдайте балы мне!» — «Она» с самого начала до самого конца любуется собою, своею красотою, — этим чувством проникнуто каждое излияние «ее» сердца; «она» описывает свою наружность и на
ряды; «она» даже говорит при случае:
Что мне до прелести румянца молодого?
красота не в румянце; очаровательна та женщина, которая имеет В движеньях, в поступи небрежную сноровку (Стр. 192).
Наконец, «она» просто признается, что любила балы не по страстному увлечению, а просто по тщеславию, что «она жила тщеславием»:
Потом была пора, и света блеск лукавый Своею мишурой мой взор околдовал:
Бал, искуситель наш, чарующей отравой Прельстил меня, завлек, весь ум мой обаял...
Пиры и праздники, алмазы и наряды,
Головокружный вальс вполне владели мной,
Я упивала ся роскошной суетой,
Я вдохновенья луч тушила без пощады Для света бальных свеч... я женщиной была!
Тщеславьем женским я шила! (Стр. 158.)
459
А теперь — говорит «она» — настала пора другая, мечты прошли, «существенность» стала интереснее, нежели «игра воображения»: прежде, говорит «она»:
Я с детским жаром увлекалась Воображения игрой...
Но теперь уж не то:
Я в горний мир не увлекаюсь,
Я песней сердца не пою.
Но к хладу жизни приучаюсь И уж существенность люблю! (Стр. 82—83.)
Но о «существенности» после: нам нужно еще послушать, что «она» говорит на бале. Надобно кстати заметить, что «она» постоянно жалуется на то, что светские мужчины не умеют оценить
сердца, жаждущего любви: они боятся «молвы», и «она» убеждает их не бояться пустых, лживых толков света. Зато, как сострадательно она готова утешать мужчину, который грустит о подобной же неудаче! Вот один пример:
Зачем, страдалец молодой,
Зачем со мною лицемерить?
Нет! хитростью своей пустой Тебе меня не разуверить!
Ты любишь! Это говорят Твоя задумчивость немая,
Безжизненный, унылый взгляд,
Болезнь и бледность гробовая!
Так, твоя любовь несчастна, и ты никому не хочешь говорить этого, ты не хочешь нарушать тайну своей любви!
Ты прав! молчи! но знай, что мною Твоя оплакана судьба! (Стр. 29.)
Вот другой пример:
Скажите, отчего ваш взор Всегда горит тоской сердечной?
Зачем напитан грустью вечной Ваш непритворный разговор?
Зачем таинственные думы Легли на томное чело.
И скорбь оттенок свой угрюмый На вас вперила, как клеймо?
В вас чтогто тайное, родное Красноречиво говорит,
И сострадание святое Меня невольно к вам стремит!
О, если б этим состраданьем
Могла купить я вам покой!
Но я богата лишь желаньем,
4в0
А ке ходатай пред судьбой.
Примите ж все, что в приношеяье Вам дать в порыве умиленья Я, бесталанная, могу:
Души свободной уваженье И сострадания слезу! (Стр. 103—104.)
Будь тверд, не унывай, возьми пример с меня:
Смотри, тверда, сильна, невозмутима я!
Пред бедной женщиной, созданием ничтожным,
Легко волнуемым, и страстным и тревожным,
Себя мужчиною обязан ты явить,
Великодушней ты, смелее должен быть!
Не слушай толк людской и вражьи пересуды!
Пусть люди против нас — сам бог эа нас покуда! (Стр. 366.)
Но что делать, если мужчина разрывает союз сердец? Обыкновенной светской женщине остается одно — страдать и тосковать; «она» делает не так: она, если ей вздумается взгрустнуть о та ком обстоятел ьстве, тотчас же умеет пе реломить себя, п ре возмочь горе; «она» говорит себе:
Опомнись1 призови на помощь силу воли,
Оковы тяжкие героем с плеч стряхни I Сердечных тайных язв скрой ноющие боли И свету прежнюю себя припомяни!
Где ленты и цветы, где легкие наряды?
Блестящей бабочкой оденься, уберись,
И поезжай на бал, спеши на маскарады,
Рассмейся, торжествуй, понравься, веселись!
Придут к твоим ногам поклонники другие, —
Меж них забудешь ты цепей своих позор,
И он, он будет знать1 Затеи молодые Встревожат и его внимательный надзор!
Он в очередь свою узнает страх и муку,
Он будет ревновать, он будет тосковать,
Ты вымктишь на нем страданья, горе, скуку,
Потом простишь его и призовешь опять! (Стр. 393.)
А если и это не удастся— что тогда? Тогда «она» говорит ему следующее:
Свободен ты! и я свободна тоже!
Без ссоры мы с тобою разошлись.
Найдется ли другой, душой моложе И сердцем понежнее, — не сердись 1 Ты так хотел! (Стр. 400 и последняя.)
А когда найдется'другой, душой моложе, как сделать его соучастником своим в отмщении неверному? «Она» будет говорить с ним о поэзии, о своем одиночестве, о том, что мир не понимает высоких стремлений и чувств. Но как вы думаете, что такое для «нее» поэзия, «чистые думы» и т. д.? — Отдых после утомитель-461
ного бала и средство приподняться после различных житейских невзгод:
Когда в шуме света, в его треволнение,
Гонясь за весельем, прося наслаждений,
Умается сердце, душа упадет,—
Тогда в думе чистой приюта ищу я,
Тогда я мечтаю и, душу врачуя,
Поэзия крылья и мощь ей дает. (Стр. 164.)
Вообще, по «ее» мнению, поэзия и мечты — только промежуток меж выездов и балов:
Для женщины...
Есть час спокойствия, мечтанья, дум святых, —
То промежуток ей меж выездов, веселий.
Не бойтесь же, «она» не увлечется поэзиею.или другими высокими стремлениями: она только будет толковать о них с кавалерами, которые «молоды душой» и одарены «нежным сердцем». Иной из этих неопытных юношей расчувствуется и изъявит ей в приличных выражениях свое сочувствие, свою любовь. «Она» будет отвечать ему так:
Но я не такова! Но с ними вместе в ряд вы Не ставьте и меня! Я не шучу собой.
Я сердцем дорожу; восторженной душой Я слишком высоко ценю любовь прямую,
Любовь безмолвную, безгрешную, святую,
Какой вам не найти здесь в обществе своем!
Иной я не хочу! Друг друга не поймем
Мы с вами никогда! Так лучше нам расстаться,
Лишь редко, издали, без лишних слов встречаться!
Хоть я и говорю: Никто и никогда!
Я так неопытна, пылка и молода,
Что, право, за себя едва ли поручусь я!
Мне страшно слышать вас; смотреть на вас боюсь я!
(Стр. 199.)
Теперь нам остается только выписать, без всяких замечаний, два стихотворения, очень замечательные.
НАДЕВАЯ АЛБАНСКИЙ КОСТЮМ Наряд чужой, наряд восточный,
Хоть ты бы счастье мне принес,
Меня от стужи полуночной
Под солнце юга перенес 1 Под красной фескою албанки.
Когда б могла забыть я вдруг Бал, светский шум, плен горожанки,
Молву и тесный жизни круг!
Когда б хоть на день птичкой вольной,
Свободной дочерью лесов,
462
Могла бы я дышать раздольно У ионийских берегов!
Разбивши цепь приличий скучных.
Поправ у ног устав людей,
Итти, часов благополучных Искать у гордых дикарел!
Как знать? Далеко за горами Нашла б я в хижине простой Друзей с горячими сердцами,
Привет радушный и родной!
Нашла бы счастия прямого Удел, незнаемый в дворцах;
И Паликара молодого
Со страстью пламенной в очах! (Стр. 137—138.) ЦЫГАНСКИИ ТАБОР
Когда веселием, восторгом вдохновенный,
Вдруг удалую песнь весь табор запоет,
И громкий плеск похвал, повсюду пробужденный, Беспечные умы цьтганов увлечет,
На смуглых лицах их вдруг радость заиграет,
В глазах полуденных веселье загорит И все в них пламенно и ясно выражает,
Что чувство сильное их души шевелит;
Нельзя, нельзя тогда внимать без восхищенья Напеву чудному взволнованных страстей!
Нельзя не чувствовать музыки упоенья,
Не откликаться ей всей силою своей!
Поют... и им душа внушает эти звуки.
То страшно бешены, то жалобны они;
В них все: и резвый смех, и голос томной муки,
И ревность грозная, и ворожба любви,
И брани смелый вопль, и буйное раздолье.
Но вот гремящий хор внезапно умолкает,
И Таня томная одна теперь слышна:
Ее песнь грустная до сердца проникает,
И страстную тоску в нем шевелит она.
О, как она мила! Как чудным выраженьем Волнует, трогает и нравится она!
Душа внимает ей с тревожным наслажденьем,
Как бы предчувствием мучительным полна!
Но если ж песнь ее, с восторгом южной страсти,
Поет вам о любви, о незнакомом счастьи,
О, сердцу женскому напевы те беда!
Не избежит оно заразы их и власти,
Не смоет слезами их жгучего следа! (Стр. 65—66.)
Мы никак не верили, чтобы апотеоз хора московских цыган и цыганок принадлежал «ей»; но сомневаться невозможно: стихотворение написано от имени женщины. «Она» не только сама увлекается песнями цыган, но думает, что каждая женщина увлекается ими. Удивительная женщина!