А сам идешь себе в избу, да из окошечка посматриваешь: стоят ребятушки да затылки почесывают. А потом и пойдет у них смятение, вдруг все заговорят и руками замахают, да ведь с час времени этак-то прохлаждаются. А ты себе сидишь, натурально, в избе да посмеиваешься, а часом й готского к ним вышлешь: «будет, мол, вам разговаривать — барин сердится». Ну, тут пойдет у них суматоха пуще прежнего: начнут жеребий кидать. Это значит идет дело на лад, порешили итти к заседателю, не будет ли бджеская милость обождать до заработков.
702
— Э-э-эх, ребятушки, да «как же с батюшкой царсм-то быть! ведь ему деньги надобны: вы хошь бы пас, своих начальников, пожалели!
И все это ласковым словом, не то, чтобы по зубам да за волосы:
«Я, дескать, взяток не беру, так вы у меня знай, каков я есть окружный!» нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
— Да нельзя ли, батюшка, хоть до Покрова обождать?
Ну, натурально, в ноги,
— Обождать-то для-че не обождать? это все в наших руках, да за что ж я перед начальством в ответ попаду — судите сами.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют, потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше... Ну, и едешь домой веселее.
А то вот у нас еще фортель какой был — это обыск повальный. Эти дела мы приберегали к лету, к самой страдной поре. Выедешь это на следствие и начнешь весь окольный народ сбивать; мало одной волости, так и другую прихватишь — всех тащи. Сотские же у нас были народ живой, тертый — как есть на все руки. Сгонят человек триста, ну, и лежат они на солнышке. Лежат день, лежат другой; у иного и хлеб, что из дому взял, на исходе, а ты себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься. Вот как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет — ну, и начнут засылать сотского: «нельзя ли, дескать, явить милость, спросить в чем следует». Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну, и еще погодят денек-другой. Главное тут дело характер иметь, не скучать бездельем, не гнушаться избой да кислым молоком. Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! — по три пятака, дешевле не моги и думать. Покончивши это, и переспросишь их всех скопом:
— Каков, мол, такой-то Трифон Сидоров? мошенник?
— Мошенник, батюшка, что и говорить, мошенник!
— А ведь он лошадь-то у Мокея украл? он, ребята?
— Он, батюшка, он, должно.
— А грамотные из вас есть?
— Нет, батюшка, какая грамота!
Это говорят мужички повеселее: знают, что, значит, отпуск сейчас им будет,
— Ну, ступайте с богом да вперед будьте умнее.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно, дела немного, всего па не-скол ько минут, да вы посудите, скол ько тут вытерпи шь: сутки двое -трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь... другой бы и жизнь-то всю проклял— ну, ничего таким манером и не добудет.»
Много было хороших дельцов в старое доброе время, — вот, например, городничего Фейера нельзя не похвалить: человек был знающий и к службе усердный.
«Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому кай собственно он из воли не выходил и все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он и в грязь идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет.
По той единственной причине ему все его противоестественности с рук и сходили, что человек он был золотой. Напишут это из губернии — рыбу непременно к именинам надо, да такую, чтоб была рыба, кит не кит, а около того. Мечется Фейер как угорелый, мечется и день и другой — есть рыба, да все не такая, как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут личность, то молок мало, то пером не выходит, величественности совсем не имеет. А у нас в губернии любят, чтоб каждая вещь в настоящем виде была. 703
Задумается Фейер да и загадит всех рыболовов в сибирку. Те чуть не плачут.
— Да помилуйте, ваше благородие, где ж возьмешь этаку рыбу?
— Где? а в воде?
— В воде-то, знамо дело, что а воде; да где ее искать-то в воде?
— Ты рыболов? говори, рыболов ли ты?
— Рыболов-то я точно, что рыболов...
— А начальство знаешь?
— Как не знать начальства! завсегда знаем.
— Ну, следственно.
И являлась рыба, и такая именно, как быть следует, во всех статьях.
Прислан был к нам Фейер из другого города за отличие, потому что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним был городничий старик, и такой слабый да добрый. Оседлали его здешиие граждане. Вот приехал Фейер на городничество и сзывает всех заводчиков, а у нас их не мало — до пятидесяти штук в городе -то.
— Вы, мол, так и так, платили старику по десяти рублев, ну, а мне, говорит, этого мало: я, говорит, на десять рублев наплевать хотел, а надобно мне три беленьких с каждого хозяина.
Так куда тебе, и слушать не хотят.
— Видали мы-ста этих щелкоперов...
Он было вспыхнул.
— Ну, говорит, так не хотите по три беленьких?
— Пять рубликов, — кричат:— ни копейки больше.
— Ладно, говорит.
Через неделю глядь, что ни на есть к первому кожевенному заводчику с обыском: «кожи-то, мол, у тебя краденые». Краденые не краденые, однако, откуда взялись и у кого купил, заводчик объясниться не мог.
— Ну, говорит: не давал трех беленьких давай пятьсот.
Тот было уж и в ноги, нельзя ли поменьше, так куда тебе, и слушать не хочет.
Отпустил его домой, да не одного, а с сотским. Принес заводчик деньги, да все думает, не будет ли милости, не согласится ли на двести рублев. Сосчитал Фейер деньги и положил их в карман.
— Ну, говорит, принеси остальные триста.
Опять кланяться стал купец, да нет, одеревенел человек, как одеревенел, твердит одно и то же. Попробовал, еще сотню принес, — и ту в карман положил, и опять:
— Остальные двести!
И не выпустил-таки из сибирки, доколе все сполна не заплатил.
Видят парни, что дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и собак цепных отравли-вали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да не на того напали.
Нет, говорит: не дали, как сам просил, так не надо ж мне ничего, коли так.
Так и не взял: смекнул, видно, что по раэноте -то складнее, нежели скопом.»
Мы не будем решать в точности, каковы литературные достоинства зтого рассказа: надобно ли только назвать его недурным или положительно хорошим, или прекрасным, — для нас, вероятно и для публики, это второстепенный вопрос: главное то, что мемуары г. Щедрина интересны. Мы уверены, что публика наградит своим сочувствием автора за то, что он вздумал поделиться с нею г.воими записками о губернской жизни.
В том же нумере «Русского вестника» есть другая статья,
704
также заслуживающая внимания и одобрения. Это — небольшая «Заметка», написанная г. Безобразовым «по поводу статьи г. члена Вольного экономического общества, статского советника Бланка: «Русский помещичий крестьянин».
Статья г. Бланка обнаруживает незнакомство автора с предметом, о котором взялся он судить очень смело. Незнание вовлекло его в важные ошибки; а так как «Труды» Вольного экономического общества, в которых напечатана его статья, расхо-
дятся в значительном числе экземпляров, и потому ошибочные понятия г. Бланка могли бы многих ввести в заблуждение, то г. Безобразов поступил прекрасно, предупредив своею «Заметкою» возможность недоумения относительно вопросов, слишком легкомысленно обсуживаемых г. Бланком. Возражения написаны с благородным негодованием на излишнюю решительность тех людей, которые без всяких знаний берутся судить и рядить о важных ученых и практических вопросах, да еще и вопиять против людей, которые, изучив предмет, смеют думать иначе. Еще больше возбуждает негодование г. Безобразова низкое понятие г. Бланка о русском народе (к которому принадлежат крестьяне).
Г. Бланк (говорит автор «Заметки») начинает свою статью выражением сожаления о распространении иностранцами и за ними некоторыми русскими ложной идеи , будто невольничество или рабство одно ц то рке, что крепостное состояние... В этом отношении мы можем совершенно успокоить автора: сколько нам известно, никто, сколько-нибудь знакомый с историей и значением названных понятий, ни в Западной Европе, ни в России, никогда не выражал подобной мысли и потому не занимался столь страшною в глазах автора пропагандою, точно так же, как никто не принимает за одно и го же мещанство и дворянство в России и буржуазию и феодальную аристократию в Европе. Если и были делаемы подобные сравнения, то только для уяснения различий в развитии и внутреннем строении общественных сословий у нас и на Западе. Притом же, указываемое автором заблуждение было бы, как мы увидим ниже, весьма странно, потому что крепостное состояние — явление вовсе не чуждое Западной Европе; оно было, хотя с несколькими отличиями от русского, у всех европейских народов. Автор говорит:
«Это последнее учреждение (крепостное состояние), совершенно оригинальное, составляет исключительную собственность нашего отечества, не будучи вовсе похоже ни на состояние невольничества на Востоке и в английских и других колониях Азии, Африки и Америки, ни на рабство, бывшее в
Римской империи и потом в прочих государствах Западной Европы.
Чтобы опровергнуть его суждения, основанные на одном совершенном незнании, г. Безобразов делает выписку из экономического словаря Коклена и Гильйом:ена. Отрывок этот в состоянии убедить каждого, что западные экономисты очень хорошо знают различие между рабством и крепостным состоянием, и так же осязательно показывает, что крепостное состояние существовало некогда во всех европейских государств