ова, ясно видно, что г. критик говорит совсем 856
не о том, о чем следует, и сражается с ветряными мельницами. Прием, им употребленный, похож на то, как если бы мы, стараясь доказать, что, напр., Гоголь был стихотворец, а не прозаик, начали бы толковать о Гомере,
Данте, о Ломоносове, Державине, Пушкине и пр. и, сказав, что все они писали стихи, в заключение решили бы, что Гоголь, написавший «Ганца
Но, оставив в стороне странный способ г. Галахова рассуждать об одном предмете, говоря совершенно о другом, мы видим много неверного, неопределенного и ложно понятого в самых его положениях. Он вооружается особенно против тех слов г. Лайбова, что «сам автор смотрел на «Были и небылицы» как на плоды досуга и говорил в них обо всем, что ему приходило в голову». Эти слова он называет без всякой церемонии — бессмысленными («Отечественные] зап[иски]» 1856 г., № 10, Крит]ика], стр. 45), на Том основании, что императрица отличалась верностью своим принципам и пристрастием к своим идеям, без которого не бывает ни великих деятелей, ни великих дел. Вполне уважаем в г. Галахове этот благородный порыв благоговения к великой монархине и вполне согласны с его мнением о том, что Екатерина II всегда верна была своим идеям. Но мы думаем, что ее величие и слава нимало не нуждаются в том, чтобы беглые заметки ее считались по своей важности и серьезности равными «Наказу». Слава ее не помрачается, а возвышается еще более, когда мы смотрим на ее дело с точки зрения истины и справедливости, к которым такую любовь выказывала она сама. Если бы ее произведения были дурны, и тогда она бы потребовала, чтобы ей сказали о них правду; тем менее могла бы она потерпеть преувеличенные отзывы о значении того, чему она сама не придавала никакого значения. Людовик X IV писал слабые стихи, ] — и разве помрачается этим его величие? Петр Великий занимался точеньем; но разве вещи, выточенные им, должны непременно отражать в себе великие идеи преобразователя России и занимать важное место в истории токарного искусства? А «Были и небылицы» были точно так же отдыхом для Екатерины, как для Петра — точекье.
С этим согласен и сам г. Галахов (стр. 81). А можно ли требовать от человека, чтобы он, в часы отдыха, занимался важным делом, по строго определенному плану и системе? Не естественно ли, что плод этого досуга будет не более, как забавная игрушка, и, если это литературное произве-
дение, что в нем дело будет перемешано с бездельем? Да и как не заметить этого с первого раза, при чтении «Былей и небылиц»? Это видно в тех выписках, которые представлены в статье г. Лайбова... Конечно, императрица не противоречила здесь самой себе, не шла против своих убеждений; но ведь об этом никто и не говорил.
Г. Лайбов упрекается также за то, будто он верит рассказу автора «Былей и небылиц» об употреблении их на обертку и на папильотки, и из этого будто бы выходит, что автор их сам не придавал им значения (стр. 79).
Но здесь г. Галахов, как и в других случаях, возражает на собственные мысли, а не на слова своего противника, которые он нг хотел даже привести в своей выписке (стр. 43) так, как следует для полноты смысла. После рассказа о папильотках у него тотчас выписаны слова: «и это не ирония», и пр., а в подлиннике они относятся совсем не к тому. В подлиннике сказано, что когда кто-то в письме просил автора «Былей» изобразить человеческое тщеславие, тогда он отвечал, что перемытаривать свет он не намерен, и пр. (см. «Современник]» № 8, стр. 66). Здесь, в самом деле, видно, что автор «Былей» не хотел даже и браться за серьезное изображение порока в своих легких, беглых заметках, в которых именно (повторим слова статьи «Современника») все написано как бы импровизацией, без особенного плана и заботы о том, чтобы составить стройное целое.
Точно так же опрометчиво поступил г. Галахов и в следующей выписке, взятой им совершенно отдельно от предыдущих мыслей. Г. Лайбов разбирает те попытки на представление характеров, которые видим в некоторых местах «Былей», и находит, что осмеиваются— самолюбивый, нерешительный, лгун 857
и проч. («Современник», стр. 67.) Здесь он и замечает, что большая часть этих описаний характеров, с их намеками и остротами, очень общи, а гораздо более характерного в мимолетных, случайных заметках. Все это очень естественно и как нельзя лучше соглашается с общим положением автора, что «Были и небылицы» не имели значения серьезной сатиры, а были просто беглыми заметками обо всем, что автору их приходило в голову, и, между прочим, иногда, конечно, и о вещах более или менее серьезных. Но у г. Галахова приведена только вторая половина мнения, так что, прочитав выписку, думаешь, что г. Лайбов резко противоречит себе. Заметим еще, что против степени характерности беглых заметок в «Былях» г. Галахов не говорит ии слова, а, между тем, гордо обещался опровергнуть выводы, представленные им из статьи г. Аайбова, «начиная с первого и оканчивая последним». Восстает г. Галахов особенно еще против той мысли, что «Были и небылицы» не были характеристикой общества. Он говорит: они заключаются в указании и осмеянии общественных недостатков, тогда господствовавших, тех самых, с которыми имели дело и другие сочинения императрицы, явившиеся и прежде и после «Былей и небылиц», и ее правительственные уставы и учреждения, и произведения современных писателей. Отсюда вытекает прямое заключение, — вопреки заключению г. Аайбова, — что «Были и небылицы»— живая и меткая сатира (но то же самое, только с большим ограничением, утверждает и г, Лайбов, говоря, что в «Былях и небылицах» есть сатира и, вероятно, меткая и живая), но из темных явлений русской жизни «Были» представляют очень немногие, и то не важнейшие. Они более обращаются к внешней стороне жизни, они не заботятся о том, чтобы обнять все дурное, что представляется в обществе, потому что они именно написаны под влиянием минутного расположения духа, в веселый час, во время отдыха, а не с серьезной целью. Автор отказался описать мздоимца и ябедника, он не хотел затрогивать человеческою тщеславия; равным образом ни г. Лайбов, ни г. Галахов не представили нам, что «Были и небылицы» изображали ханжество, ласкательство, подслуживанье и выслуживанье пред высшими, грубость и жестокость с низшими, отсутствие собственных убеждений, животное равнодушие к высшим вопросам и т. п. А ведь нельзя не согласиться, что, при молчании об этих недостатках, вышла бы плохая характеристика общества, и если б императрица хотела писать характеристику, она бы, конечно, обратила на них более внимания, нежели на все
остальное. Недостатки эти существовали и были сильны тогда в русском обществе. Доказательство представляет тот же «Собеседник», в котором помещены «Были и небылицы». И з совокупности заметок этого журнала, действительно, можно составить довольно полную характеристику общества, что и сделал г. Лайбов во второй статье своей. Сказать же, что характеристика общества заключается в «Былях и небылицах», почти то же, что сказать, будто, напр., «Хвастун» Княжнина или «Говорун» Хмельницкого представляют полную характеристику общественных недостатков.
Но какие же новые черты отыскал г. Галахов в «Былях», черты, которые были бы упущены из виду г. Лайбовым и могли изменить взгляд на это сочинение? Никаких. Он только распространил ненужными выписками из комедий императрицы и пр. то самое, о чем упомянул и г. Лайбов. Стоит сравнить все содержание статьи г. Галахова с 67—68 страницами статьи г. Лайбова в № V III «Современника», и каждый увидит, что г. Галахов ничего сколько-нибудь важного не прибавил к тому, что мы узнали о «Былях и небылицах» от г. Лайбова, у которого сказано было: «в первой же статье «Былей» осмеиваются: самолюбивый, нерешительный, лгун, мот, щеголиха, вздорная баба, мелочной человек... Во второй находятся насмешки над пренебрежением к литературе... Далее насмешки над человеком, который некстати высказывает свое недовольство, над женой, не любящей мужа, над девушкой, которая белится, и пр. ...автор вооружается против пристрастия к иноземному, особенно французскому, против того, когда человек тянется, чтобы выйти из свое го состоя ния, п ротив непостоя нства, часто ме ня ю ще го за веде н-ный порядок, против умничанья, которое он называет скучным...» Г. Галахов 858
счел нужным распространить все это выписками; но так как «Были» давали ему материала очень мало, то он начал выписывать из комедий, из Полного собрания законов, из «Словаря достопамятных людей», из «Историй Московского университета», и пр., и пр., воображая, что он представляет характеристику «Былей и небылиц». Да ведь делать эти выписки—Дело совсем не
трудное. Г. Лайбов, конечно, сумел бы наделать их не менее г. Галахова, тем более, что смирдинское издание русских авторов и «Наказ» Екатерины II (главные материалы г. Галахова) у всякого под рукой. Таким образом, легко было бы, вместо шести страниц, выписать о «Былях» сорок три, и, следовательно, о всем «Собеседнике», вместо ста, семьсот страниц. Но г. Лайбов не в праве был сделать этого, говоря об одном из сочинений Екатерины II, а не об общем характере литературы. Если бы он писал статью о «нравах русского общества в век Екатерины», тогда, конечно, он мог выписывать все, что можно найти о них в современной литературе. В настоящем же случае он, по нашему мнению, хорошо сделал, что помнил, о чем он пишет.
Г. Галахов сам заметил неуместность своих рассуждений и оправдывает их тем, что «историко-литературное рассуждение должно выяснить вопрос вполне, поставить его в соотношение и с мерами правительственными и с произведениями словесности». Он говорит, что «нельзя оградить себя одними «Былями», что «нужно начать издалека»... И все это для чего же? Для того, чтобы доказать, что у нас, в самом деле, было в прошлом столетии пристрастие к французскому воспитанию, что действительно были суеверия, были масонские общества, что точно были люди, не платившие долгов, мотавшие, дурно исполнявшие семейные обязанности! Да помилуйте, кто же в этом сомневается? Это уже дело решенное. Ваша задача должна состоять только в том, чтобы показать, что я как отразилось в «Былях и небылицах». И вы, несмотря на щедрые выписки, успели представить из «Былей и небылиц» не более характерных черт, нежели г. Лайбов.