и к Западу, с которым мы как будто связаны. И результатом этих хлопотливых и тревожных исследований начинает оказываться, что, во- первых, мы не так резко оторваны от нашего прошедшего, как думали, и не так тесно связаны с З а -падом, как воображал и. С другой стороны, обращаясь к своему настоящему положению, смотря на него глазами сомнения и исследования, мы не можем не видеть, как, во многих отношениях, смешно и жалко успокоил нас наш русский европеизм насчет наших русских недостатков, забелив и зарумянив, но вовсе не изгладив их. И в этом отношении поездки за границу чрезвы-чай но полезны нам: многие нз русских отправляются туда решительными европей цами, а возвращаются от туда, сами не зная кем, и потому самому с искренним желанием сделаться русскими. Что же все это означает? — Неужели славянофилы правы, и реформа Петра Великого только лишила нас народности и сделала междоумками? И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к общественному устрой ству и нравам времен не то баснословного Гостомысла, не то царя Алексея Михай ловича (насчет этого сами господа славянофилы еще не условились между собою)?..
Нет, это означает совсем другое, а именно то, что Россия вполне исчерпала. изжила эпоху преобразования, что реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее все, что могла и должна была сделать, и что настало для России время развиваться самобытно, нз самой себя. Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, так сказать, эпоху реформы и воротиться к предшествовавшим ей временам — неужели это значит развиваться самобытно? Смешно было бы так думать уже по одному тому, что это такая же невозможность, как и переменить порядок годовых времен, заставив за весною следовать зиму, а за осенью — лето. Это значило бы еще признать явление Петра Великого, его реформу и последующие события в России (может быть, до самого 1812 года — эпохи, с которой началась новая жизнь для России), признать их случай ными, каким- то тяжелым сном, который тотчас исчезает и уничтожается, как скоро проснувший ся человек открывает глаза. Но так думать сродно только господам Маниловым. Подобные события в жизни народа слишком велики, чтоб быть случай ными, и жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла. Вместо того, чтоб думать о невозможном и смешить всех на свой счет самолюбивым вмешательством в исторические судьбы, гораздо лучше, признав- неотразимую и неизмеримую дей ствительность cyujej ствующего, дей ствовать на его основании, руководясь разумом и здравым смыслом; а не маниловскими фантазиями. Не об изменении того, что совершилось без нашего ведома и что смеется над нашею волею, должны мы думать, а об изменении самих себя на основании уже указанного нам пути высшею нас волею. Дел о в том, что пора нам перестать казаться, а начать быть, пора оставить, как дурную привычку, довольствоваться словами и европей ские формы и внешность принимать за европеизм. Скажем более! пора нам перестать восхищаться европей ским потому только, что оно я«
285
азиатское, но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно чел овеческое, и, на этом основании, все европей ское, в чем нет человече» cKorov отвергать с такою же внергиею, как и все азиатское, в чем нет челове*. «геекого.
Повторяем: славянофилы правы во многих отношениях; но тем не менее их роль чисто отрицательная, хотя н полезная на время. Главная причина их странных выводов заключается в том, что они произвольно упреждают время, процесс развития принимают за его результат, хотят видеть плод прежде цвета и, находя листья безвкусными, объявляют плод гнилым н предлагают огромный лес, разросший ся на необозримом пространстве, пересадить на другое место и приложить к нему другого рода уход. По их мнению, это не легко, но возможно! Они забыли, что новая петровская Россия так же молода, как и Северная Америка, что в будущем ей представляется гораздо больше, чем в прошедшем. Они забыли, что в разгаре процесса часто особенно бросаются в глаза именно те явления, которые, по окончании процесса, должны исчезнуть, и часто не видно именно того, что впоследствии должно явиться результатом процесса. В этом отношении Россию нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которых история шла диаметрально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод. Без всякого сомнения, русскому легче усвоить себе взгляд француза, англичанина или немца, нежели мыслить самостоятельно, по- русски, потому что то готовый взгляд, с которым равно легко знакомит его и наука и современная дей стви-тельность, тогда как он, в отношении к самому себе, еще загадка, потому что еще загадка для него значение и судьба его отечества, где всё зародыши, зачатки и ничего определенного, развившегося, сформировавшегося. Разумеется, в атом есть нечто грустное, но зато как много и утешительного в этом же самом! Дуб растет медленно, зато живет века. Человеку сродно желать скорого свершения своих желаний ; но скороспелость ненадежна: нам болёе, чем кому другому, должно убедиться в «той истине. Известно, что французы, англичане и немцы так национальны каждый по- своему, что не в состоянии понимать друг друга, — тогда как русскому равно доступны и социальность француза, и практическая деятельность англичанина, и туманная фил ософия немца. Одни видят в атом наше превосходство перед всеми другими народами, другие выводят из этого весьма печальные заключения о бесхарактерности, которую воспитала в нас реформа Петра: потому что, говорят они, у кого нет своей жизни, тому легко подделываться под чужую, у кого нет своих интересов, тому легко принимать чужие; но подделываться под чужую жизнь не значит жить, понять чужие интересы не значит усвоить их себе. В последнем мнении много правды, но не совсем лишено истины И перво* мнение, как ни заносчиво оно. Прежде всего мы скажем, что решительно не верим в возможность крепкого политического и государственного существования народов, лишенных национальности, следовательно, живущих чисто- внешнею жизнию. В Европе есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих национальностей ; но кому же неизвестно, что его крепость и сила — до поры и времени?.. Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: и» всех славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, так и после него, до настоящей минуты, выдержали с честью не одно суровое испытание судьбы, не раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой н большей силе и кре» пости.' В народе, чуждом внутреннего развития, не может быть этой крепости» втой силы.- Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свой ' слово, с ною мысль; но каково вто слово, какова мысль, — об втом пета еще; рано нам хлопотать. Наши внуки нли правнуки узнают это без всяких усилий - напряженного разгадывании, потому'что это слово, вта мысль будет сказал а ими... .
Чт о же касается до многосторонности, с какою русский человек понимает чуждые ему национальности, — в этом заключаются равно и его ела* бая и его сильная стороны. Сл абая потому, что этой многосторонности дей -286
стви*ёльно Mnofo noMdrier efo й астоящая независимость от односторонности собственных национальных интересов. Но можно сказать с достовер -ностью, что эта независимость только помогает втой многосторонности; а едва лн можно сказать с какого- нибудь достоверностью, чтобы она производила ее. По край ней мере, нам кажется, что было бы слишком смело приписывать положению то, что всего более должно приписывать природной даровитости. Не любя гадании и мечтании и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усвоивать себе все чуждое ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания...
...На свете нет ничего безусловно важного или неважного. Против «той истины могут спорить только те исключительно теоретические натуры, которые до тех пор и умны, пока носятся в общих отвлеченностях, а как скоро спустятся в сферу приложении общего к частному, словом, в мир дей стви-тельности, тотчас оказываются сомнительными насчет нормального состояния их мозга. Итак, все на свете только относительно важно или не важно, велико или мало, старо или ново. «Как, — скажут нам, — и истина, и д обро-детель— понятия относительные?» Нет, как понятие, как мысль, они безусловны и вечны; но как осуществл ение, как факт, они относительны. Идея истины и добра признавались всеми народами, во все века; но чтб непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный , или абсолютный , способ суждения есть самый легкий , но зато и самый ненадежный ; теперь он называется абстрактным, или отвлеченным. Ничего нет легче, как определить, чем должен быть человек в нравственном отношении; но ничего нет труднее, как показать, почему вот этот человек сделался тем, чтб он' есть, а не сделался тем, чем бы ему, по теории нравственной фил осо-фии, следовало быть.
Вот точка зрения, с которой мы находим признаки зрелости современной русской литературы в явлениях, повидимому, самых обыкновенных. Присмотритесь, прислушай тесь: о чем бол ьше всего толкуют наши журнал ы? — о народности, о дей ствительности. На чтб больше всего нападают они? — иа романтизм, мечтательность, отвлеченность. О некоторых из этих предметов много было Толков и прежде, да не тот они имели смысл, не то значение. Понятие о «дей ствительности» совершенно новое; на «романтизм» прежде смотрели, как на альфу и омегу человеческой мудрости, и в нем одном искали решения всех вопросов; понятие о «народности» имело прежде исключительно л итературное значение, без всякого приложения к жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается преимущественно в сфере литературы, но разница в том, что литература- то теперь сделалась эхом жизни. Как судят теперь об этих предметах — вопрос другой . По обыкновению, одни лучше, другие хуже, но почти все одинаково в том отношении, что в решении этих вопросов вндят как будто собственное спасение. В особенности, вопрос о народности сделался всеобщим вопросом и проявился в двух край ностях. Одни смешали с народностью старинные обычаи, сохранившиеся теперь только в простонародии, и не любят, чтобы при них говорили с неуважением о курной и грязной избе, о редьке и квасе, даже о сивухе; другие, сознавая потребность высшего национального начала и не находя его в дей -ствительности, хлопочут выдумать свое, и неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выражение русской национальности. С первыми смешно спорить; но вторым можно заметить, что смирение есть, в известных случаях, весьма похвальная добродетель для человека всякой страны; для француза, как и для русского, для англичанина, как и для турка: но что она едва ля может одна составить то, что называется «народностью». Притом же этот взгляд, может быть, превосходный в теоретическом отношении, не совсем уживается с историческими фактами. Удельный период наш отличается 287