В сущности их жалобы состоят в том, зачем поэзия перестала бесстыдно лгать, из детской сказки превратилась в быль, не всегда приятную, зачем отказалась она быть гремушкою, под кот орую детям приятно и прыгать и засыпать... Странные люди, счастливые люди! им удалось на всю жизнь остаться детьми и даже в старости быть несовершеннолетними, недорослями,— и вот они требуют, чтобы и все походили на них1 Да читай те свои старые сказки — никто вам не мешает; а другим оставьте занятия, свой ствен-ные совершеннолетию. Вам ложь — нам истина; разделимся без спору, благо вам не нужно нашего пая, а мы даром не возьмем вашего... Но этому пЬлю-бовному разделу мешает другая причина — эгоизм, который считает себя добродетелью. В самом деле, представьте себе человека обеспеченного, может 295
быть, богатого; он сей час пообедал сладко, со вкусом (повар у него прекрасный ), уселся в спокой ных вольтеровских креслах с чашкою кофе перед пылающим камином, тепло и хорошо ему, чувство благосостояния делает его веселым. — и вот берет он книгу, лениво переворачивает ее листы, — и брови его надвигаются на глаза, улыбка исчезает с румяных губ, он взволнован, встревожен, раздосадован... И есть от чего! книга говорит ему, что не все на сеете живут так хорошо, как он, что есть углы, где под лохмотьями дрожит от холоду целое семей ство, может быть, недавно еще знавшее довольство, — что есть на свете люди, рождением, судьбою обреченные на нищету, что последняя копей ка идет на зелено вино не всегда от праздности н лени, но и от отчаяния... И нашему счастливцу неловко, как будто совестно своего комфорта... А все виновата скверная книга: он взял ее для удовольствия, а вычитал тоску н скуку... Прочь ее! «Книга должна приятно развлекать; я и без того знаю, что в жизни много тяжелого и мрачного, и если читаю, так для того, чтобы забыть это!» восклицает он. — Так, милый , добрый сибарит, для твоего спокой ствия и книги должны лгать, и бедный забывать свое горе, голодный свой голод, стоны страдания должны долетать до тебя музыкальными звуками, чтобы не испортился твой аппетит, не Нарушился твой сон... Представьте теперь в таком же положении другого любителя приятного чтения. Ему надо было дать бал, срок приближался, а денег не было; управляющий его, Никита Федоры ч, что-то замешкался высылкою. Но сегодня деньги получены, бал можно дать; с сигарой в зубах, веселый н довольный , лежит он на диване и от нечего делать руки его лениво протягиваются к книге. Опять та же история! Проклятая книга рассказывает ему подвиги его Никиты Федоры ча, подлого холопа, с детства привыкшего подобострастно служить чужим страстям и прихотям, женатого «а отставной любовнице родителя своего барина, [И ему - то, незнакомому ни с каким человеческим чувством, поручена судьба и участь всех Антонов...) Скорее прочь ее, скверную книгу!.. Представьте теперь еще в таком комфортном состоянии человека, который в детстве бегал босиком, бывал на посылках, а лет под пятьдесят как- то очутился в чинах, имеет «малую толику».
Все читают — надо и ему читать; но чт<5 находит он в книге?— свою биографию, да еще как верно рассказанную, хотя, кроме его самого, темные похождения его жизни — тай на для всех и нн одному сочинителю неоткуда было узнать их... И вот он уже не взволнован, а просто взбешен, и с чувством достоинства облегчает свою досаду таким рассуждением: «Вот как пишут ныне! вот до чего дошло вольнодумство! Так ли писали прежде? Штнль ровный , гладкий , все о предметах нежных нлн возвышенных, читать сладко н обидеться нечем!»
Есть особенный род читателей , который [,по чувству аристократизма,] не любит встречаться даже в книгах с людьми низших классов, обыкновенно не знающими приличия и хорошего тона, не любит грязи и нищенств, по их противоположности с роскошными салонами, будуарами и кабинетами. Эти отзываются о натуральной школе не иначе, как с высокомерным презрением, ироническою улыбкою... Кто они такие, эти феодальные бароны, гнушающиеся «подлою чернью» [.которая в их глазах ниже хорошей лошади?] Не спешите справляться о них в герольдических книгах или при дворах европей -ских: вы не най дете их гербов, они [не ездят ко двору, и] если видали большой свет, то не иначе, как с улицы, сквозь ярко освещенные окна, насколько позволяли сторы и занавески...
«Чт о за охота наводнять литературу мужиками?» восклицают [аристократы известного разряда.] В их глазах писатель — ремесленник, которому как что закажут, та* он и делает. Им и в голову не входит, что, в отношении к выбору предметов сочинения, писатель ие может руководствоваться нк чуждою ему волею, ни даже собственным произволом, ибо искусство имеет свои законы, без уважения которых нельзя хорошо писать. Оно прежде всего требует, чтобы писатель был верен собственной натуре, своему таланту, своей фантазии. А чем объяснить, что один любит изображать предметы веселые, другой — мрачные, если не натурою, характером и. талантом поэта? Кто 296
чтб любит, чем интересуется, то в знает лучше, а что лучше знает, то лучшй и изображает. Вот самое законное оправдание поэта, которого упрекают аа выбор предметов: оно неудовлетворительно только для людей , которые ничего не смыслят в искусстве и грубо смешивают его с ремеслом. Природа — вечный -образец искусства, а величай ший и благородней ший предмет в природе — человек. [А разве мужик не человек?..] Божественное слово любви и братства не втуне огласило мир. То, что прежде было обязанностию только призванных лиц или добродетелью немногих избранных натур, — это самое делается теперь обязанностию обществ, служит признаком уже не одной добродетели, но и образованности частных лиц. Посмотрите, как в наш век везде заняты все участью низших классов, как частная благотворительность всюду переходит в общественную, как везде основы ваются хорошо организованные, богатые верными средствами общества для распространения просвещения в низших классах, для пособия нуждающимся и страждущим, для отвращения и предупреждения нищеты и ее неизбежного следствия — безнравственности и разврата. Эт о общее движение, столь благородное, столь человече -*. ское, столь христианское, встретило своих порицателей в лице поклонников тупой и косной патриархальности. Они говорят, что тут дей ствуют мода, увлечение, тщеславие, а не человеколюбие. Пусть так, да когда же и где же в лучших человеческих дей ствиях не участвовали подобные мелкие побуждения? Но как же сказать, что только такие побуждения могут быть причиною таких явлений ? Как думать, что главные виновники таких явлений , увлекающие своим примером толпу, не одушевлены более благородными и высокими побуждениями? Разумеется, нечего удивляться добродетели людей , которые бросаются в благотворительность не по чувству любви к ближнему, а из моды, из подражательности, из тщеславия; но это добродетель в отношении к обществу, которое исполнено такого духа, что и деятельность суетных людей умеет направлять к добру! Эт о ли не отрадное в высшей степени явление новей шей цивилизации, успехов ума, просвещения и образованности?
Могл о ли не отразиться в литературе это новое общественное движение, — в литературе, которая всегда бывает выражением общества! В атом отношении литература сделала едва ли не больше: она скорее способствовала возбуждению в обществе такого направления, нежели только отрааила его в себе, скорее упредила его, нежели только не отстала от него. Нечего говорить, достой на ли и благородна ли такая рол ь; но за нее - то и нападают на литературу иные. Мы думаем, что довольно показали, из каких источников выходят эти нападки и чего они стоят... («Современник]», 1848 г., т. V II, «Русская литер[атура]», стр. 10—26.)
Посл е того Белинский оправды вает нат урал ьную школ у с эстетической точки зрения, развивая истинны е понят ия о сущност и и значении искусст ва. Эт от впнзод был уже представл ен нами в. прил ожении к седьмой главе «Очерков ».
Мы привели в извл ечении все важней шие ст раницы общей части обоих посл едних годичны х обозрений Бел инского. Во второй пол овине того и другого обозрения, где дается оценка замеча- . тельней ших л итературны х явлений предшествовавшего года, особенного внимания засл уживает од на общ ая черт а: ученые труды , преимущественно по русской ист ории, рассмат ривают ся с т акою же подробност ью, как и бел л етристические произведения. Эт ого прежде не был о: об ученых книгах представл ял ись тол ько крат -кие суждения. В самом деле, в посл еднее время деятел ьности
Бел инского одна от расл ь нашей ученой л итературы , именно разра-
297
ботка русской ист ории, бл агод аря трудам новой исторической школы (гг. Сол овьев, Кавел ин и д р.). пол учил а для общества важност ь, какой не имела прежде. С того времени это общее сочувствие к ученым вопросам постепенно возраст ает , и мало -помал у наше общест во начинает расширят ь круг своих умственных интересов. В последнее время мы даже видели, что журнал , вызывающий к себе внимание публики преимущественно статьями ученого сод ержания, пол ьзует ся в публике вниманием не меньшим т ого, какое обращ ено на журнал ы , успех кот оры х основан преимущественно на белл етристике и беллетристической критике. Пят -надцать, д аже десять лет тому назад едва ли был о бы возможно такое явление. Нет сомнения, что этот новый прогресс в умственной жизни нашей публ ики бл агот ворны м образом от разит ся и на развит ии всей нашей л итературы . Белинский предугадывал это, и вот причина т ого, что в посл еднее время он почел необходимым расширит ь горизонт своих годичны х обозрений , обрагив на труды по русской ист ории стол ько же внимания, как и на произведения изящной сл овесност и. Есл и бы в наст оящее время мы имели крит иков, подобны х ему, конечно, они увидели бы возм ож-ность и необходимость еще бол ее расширит ь круг нашей критики.
Вы писки наши из статей Бел инского были многочисленны и обширны . Легко бы л о бы заменить их изл ожением их сод ержания; но читатель, вероят но, од обряет тот метод, кот орому мы сл едовал и. Наш и статьи имели целью не т ол ько ист орическое изл ожение разл ичны х направлений русской критики: мы хотели также указат ь на основания, от кот оры х не дол жна укл оняться