ИК: Я думаю, что русский мат связан с глубинными основами русской культуры, что он уникален. И даже если говорят, что у кого-то есть аналоги (и я сам знаю, что есть приблизительные аналоги), он все равно уникален, поскольку связан с историей, связан с отношением между личностью и государством, между государством и творцом, очень специфически вписан в русскую историю и настолько глубоко пропитывает наше сознание, даже у тех людей, которые им не очень владеют, даже у тех, кто отрицает этот язык и считает его совершенно недопустимым, что устранить его простым способом невозможно (мол, его выпустили на свободу, и он сейчас сам себя съест). Я думаю, что он будет еще очень долго существовать. Маятнику языковому как все знают здесь, кто занимался лингвистикой или историей языка, свойственно качаться из стороны в сторону. Что же касается практических следствий… давайте действительно не будем ни запрещать, ни разрешать, ведь сам мат возник однажды потому, что сама система запретов и разрешений была присуща русской культуре и русскому государственному укладу. На самом деле, язык регулирует себя сам, и каждый в отношении языка регулирует себя сам. Если каждый правильно определит со вкусом и с интеллектом свою позицию в отношении матерной речи, то и общая позиция общества в отношении этой речи будет приемлема для большинства его членов. Я думаю, здесь надо просто обладать не административным, а гражданским сознанием и вкусом.
ЕБ: Если каждый у нас будет со вкусом и с интеллектом, то можно даже программу не проводить, все будет в порядке…
ИК: Но нам никто не мешает мечтать и стремиться к этому, Евгений!
Когда своих назначают чужими
В последние годы появилась даже некая форма «политкорректности по-русски», она совсем не похожа на западную, но принцип тот же — нельзя выходить за флажки: не то чтобы незаконно, а как-то не принято, — и последствия нарушения границ дозволенного для многих оказались катастрофическими.
На этом фоне белой вороной выглядит издательство «Ультра. Культура». Оно крошечное, но по известности может потягаться с такими зубрами, как «Вагриус» или «Олма-пресс».
Специализация у «Ультра. Культуры» — нарушение всевозможных табу, причем не только культурных, а в первую очередь именно политических.
Идейный вдохновитель «Ультра. Культуры» — человек известный: Илья Кормильцев.
В юности Кормильцев написал мистическое стихотворение про мальчика, выстукивающего на пляже мелодию на ржавых консервных банках. Мальчик рос и колотил уже по большим бакам, цистернам, оглушая мир…
Кормильцев отчасти предсказал себе судьбу. В 1980-х он был известен как рок-поэт и автор песен группы «Наутилус Помпилиус», в 1990-х — как культуролог и автор эстетской телерекламы, а в начале 21 века к нему пришла репутация интеллектуального террориста…
С ним можно не соглашаться, что как раз и делает большинство сотрудников «Новой газеты»; его можно не любить, но единственное, что не получается с Кормильцевым, — не замечать его.
Корр: Илья, готовясь к этому разговору, мы пролистали проспекты вашего издательства и выделили несколько главных ваших тем. Это манипуляция общественным сознанием, потребление наркотиков, нацизм и национализм.
ИК: Давайте начнем с манипуляции массами. Только в этом году мы издали три или четыре книги на эту тему…
Манипуляция массами — это не совсем точное слово, точнее — это приемы изменения сознания. Изменение сознания происходило всегда в процессе развития человека, и ничего страшного в этом нет. Ужасом является изменение сознания против твоей воли, когда субъект вне тебя приватизирует твое право на изменение сознания. До определенного этапа власть не нуждалась в скрытых механизмах воздействия на людей. Необходимость тайновластия возникла тогда, когда широкие массы получили хоть какую-то возможность контроля за властью. То есть с появлением первых признаков демократии в современной ее редакции.
Корр: Вы руководите издательством, даете возможность высказаться людям, призывающим к отнюдь не бархатным переворотам, нацистам, готовым обеспечить себе будущее и отнять будущее у инородцев, проповедникам той свободы, что приходит после выкуренного косячка или марки кислоты. Вы считаете себя инструментом манипуляции сознанием?
ИК: Конечно.
Корр: Если ваше издательство — инструмент, то кто хозяин этого инструмента?
ИК: Хороший вопрос. Нам, конечно, кажется, что мы (смеется). Но до конца я в этом не уверен. Именно поэтому деятельность наша широка. Нам интересно, где и когда мы столкнемся с реальным сопротивлением.
Корр: Сопротивление есть?
ИК: Пока такого, чтобы его можно было бы назвать реальным, осознанным сопротивлением, — нет.
Корр: Поставим вопрос о сопротивлении иначе. Лимонов написал работу «Другая Россия», кусок ее опубликовал в своей газете «Лимонка». В результате газета была закрыта, самого Лимонова арестовали, и написание «Другой России» было частью выдвинутого обвинения. А «Ультра. Культура» издает эту «Другую Россию» — и что, никаких последствий?
ИК: Прошло два года, и команды в отношении Лимонова поменялись: было принято новое решение, как вести себя по отношению к Лимонову. В 1999–2000 годах начали шерстить всю маргинальную политическую тусовку. Не только у Лимонова проблемы были, досталось и Баркашову, просто он не является талантливым, знаковым человеком — вот этого и не заметили. Потом решили, что все это чушь, не там враги, а эти пусть оттягивают на себя какой-то спектр, который все равно будет заниматься этим, но хотя бы будет под контролем.
Корр: А у вас нет боязни, что в госаппарате что-то в очередной раз повернется, щелкнет, и «Ультра. Культуру» назначат в «плохиши»?
ИК: Так мы этого и ждем. Когда мы узнаем, за что нас назначили в «плохиши», — мы поймем, что сейчас максимально не по душе.
Корр: И что тогда?
ИК: Тогда мы сможем более конкретно сконцентрироваться на каком-то идеологическом направлении.
Корр: Раз уж заговорили о Лимонове… Полгода назад вы издали его книжку, где он с яростью и ужасом пишет об обществе, большая часть которого превращается в придатки к станкам, и о том, что русское юношество необходимо спасать от этого. Но почему этот чистенький мир со станком страшнее, чем «анархия — мать порядка»?
ИК: В истории России было мало анархии. Элементы анархии существовали дважды, во время двух революционных периодов — после 1917 года и в 1989–1992 годах, но ведь это была не тотальная анархия: возникали небольшие анклавы, где власть начинали создавать снизу. Так что действительно ли плоха анархия, мы по-настоящему не знаем.
Корр: А вас не пугает насилие, которое всегда связано с анархией?
ИК: Насилие связано с любой властью. Есть какая-то странная иллюзия, что когда действует иерархическая модель управления, то насилия не то что меньше, а оно как бы иного качества. Но когда тебя насилуют, тебе уже не до идеологических убеждений.
Корр: Когда человека тонкими финансовыми, рекламными, медийными манипуляциями заставляют встать по звонку и бежать к станку зарабатывать несколько тысяч франков или рублей или заставляют есть йогурт «Данон» — это, конечно, тоже можно признать насилием буржуазного мира. Но герои изданного вами Нестерова, громящие рынки, — это все-таки насилие другого качества…
ИК: Да ведь все эти манипуляции — только промежуточная цель. Кроме того, иерархическое общество включает механизм физического насилия не реже, чем механизм насилия идеологического, рекламного и т. д. Есть даже устойчивый оборот: монополия государства на насилие. В конце стоит задача — добиться безусловного подчинения. Сначала тебе внушают, что хорошо и правильно есть йогурт «Данон», а потом, как в «Матрице», тебе внушают, что ты уже ешь «Данон», а на самом деле ты ешь отходы.
Общество потребления — не цель, а средство.
Корр: А какие у вас, собственно, претензии к буржуазному миру, к обществу потребления?
ИК: Полная капитализация всей сферы человеческой деятельности, превращение всего в товар при требовании постоянной экспансии — бессмысленны и невозможны. Даже вещи не могут до конца превращаться в товар. Товар в понятиях капитализма — это не изделие, не предмет и не ценность даже; товар — это способ приращивать капитал. Товар интересен до тех пор, пока его можно произвести и продать. Товарное производство — это сокрытие прибавочного наслаждения: человек наслаждается, производя капитал. Капитализм — это психологическая проблема. Это модель социального вечного двигателя, и, как любой вечный двигатель, капитализм абсурден.
Корр: В вашей деятельности есть еще одно направление — нацистское. Вы публикуете «Дневник» Тернера — футуристический роман о «белом» будущем США. Вы публикуете книжки о русских формах нацизма. И апофеозом этой темы стал роман Дмитрия Нестерова «Скины» — талантливо, реалистично и с эпическим спокойствием описана жизнь молодого человека из спального района Москвы и его друзей. Четыре погрома на рынках. Три убийства. Энергия социальной обиды. Кстати, что стало с Нестеровым?
ИК: Да ничего… Роман написан два с лишним года назад. Больше он не пишет ничего. И вроде бы уже и не активный скинхед. Работает художником и, кажется, вполне доволен жизнью.
Корр: Но вот нам лично трудно допустить, что вы симпатизируете нацистам. Чем вы руководствуетесь, публикуя книги этого направления?
ИК: Мы уважаем право каждого делать собственные выводы. Мы только сообщаем информацию. Это не плюрализм в смысле «мы любим коммунистов, мы любим анархистов, мы любим фашистов». В любом высказывании содержится некая доля истины. Если мы видим в книге эту часть истины — мы ее печатаем.