Собственно, что меня привлекло в книге Нестерова? Первое: «Россия — общество правое, а не левое». Второе: «Власть находится в негласном консенсусе с националистическими низами». Это не дурное образование, не пэтэушники, сбитые с толку, как у нас любят писать… Скины — это совершенно законный социальный институт постсоветского общества, который нужен власти как резерв на крайний случай…
Корр: Вы считаете, что роль этого института будет возрастать?
ИК: Зависит от того, насколько власть будет чувствовать, что способна справиться мягкими способами. Чем комфортнее будет чувствовать себя власть, тем маргинальнее будет национализм улицы. Если у власти возникнут проблемы, то скинхеды станут респектабельнее, и степень этой респектабельности напрямую зависит от размера проблем. Но, как бы ни было все благополучно, власть никогда не откажется от этого резерва…
Корр: Грубо говоря, чем больше еврей Ходорковский будет пугать Путина, тем статуснее будут становиться скины?
ИК: Чем больше еврей Ходорковский будет пугать Путина как еврей, а не как Ходорковский (тут есть очень тонкая разница…), да, тем выше будет статус скинхедов. Но если еврей Ходорковский будет пугать власть как еврей, то евреями окажетесь и вы, и наш пресс-секретарь Таня Аптулаева, и все здесь присутствующие…
Но я думаю, что Путина будет все же больше пугать «угроза с юга».
Корр: Вы говорите о нацизме как о чем-то фундаментальном, неотъемлемом от власти. Свернуть с этого пути нельзя?
ИК: Я думаю, нет. Дихотомия «свой — чужой» заложена в человеческом сознании. И пока мы не переделаем человеческую природу, все пойдет по-прежнему. Вспомните классическую схему американского фильма ужасов. С чего всегда начинается кошмар? С того, что в городке, где все хорошо, появляется пришелец. Он обычно или клоун, или бомж. Некто с большой дороги. В городе появляется чужой. С его появлением эта иллюзия мира и покоя рушится.
Это не зависит от образовательного уровня… Ведь каждый, когда видит, скажем, африканца, испытывает некое метафизическое напряжение внутри. Даже не важно, со знаком минус или плюс. Он испытывает созерцание «иного». Сильный человек способен это в себе преодолеть. Слабый человек поступает так, как ему командует Большая Обезьяна внутри него.
Корр: Илья Валерьевич! А вы не преувеличиваете размеры этой обезьяны, сидящей в среднем человеке?
ИК: Да я преуменьшаю! Вспомните: Германия, 1938 год… Достаточно убедить человека, что у еврея или чеченки, которые рядом с тобой, внутри живет чужой. Что он не такой, как ты. И вот заинтересован человек: он чувствует необходимость выместить свою социальную ущемленность, провести перераздел ресурсов.
Известен эксперимент: когда галок перекрашивают в другой цвет или повязывают на них ленточку, стая их забивает. И это нормальная основа внутривидового отбора, внутривидовой конкуренции. А человека можно и без ленточки убедить, что рядом другой.
Хотя бы сталинские процессы 1930 года возьмите. Члены одной партии, произносившие одни и те же слова вслух… Ресурс чужих уже был выбит в 1920-х. Пришлось срочно все пересматривать. И назначать своих чужими.
Корр: Но ведь бывают же эпохи, скажем так, относительной общественной кротости?
ИК: Да. И это всегда — эпохи изобилия. В эпоху изобилия проще питаться сносно, как все, чем пытаться урвать кусок у соседа. Обычно это бывает после больших войн, когда пассионарные личности просто физически выбиты, или после больших эмиграций. Дефицит населения, в силу различных исторических причин, совпадает с эпохой процветания. И вот возникает такое государство. Но как они жестоки по отношению к любому, кто пытается нарушить их порядок!
Корр: Еще одна тема «Ультра. Культуры» — наркотики. За год пять или шесть публикаций, так или иначе связанных с наркотической культурой. Для вас что, наркотики являются ресурсом сопротивления?
ИК: В равной мере и ресурсом сопротивления, и ресурсом порабощения. Как и любое изменение сознания в интересах кого-то. Никакой наркотической культуры нет. Существуют наркотики — и существует человек. Они в человеке расширяют новые навыки или уничтожают старые.
Сложная проблема, которая методически подавлялась после 1960-х годов. Почему? Помните исследования ЦРУ по веществу ЛСД, которые были моментально запрещены, переведены в список сверхсекретных? Как только стал вырисовываться новый механизм управления людьми, новый механизм власти, власть тут же его и приватизировала в свою пользу.
Сейчас в Европе происходит легализация легких наркотиков, марихуаны. Потому что стоит конкретная проблема: занять чем-то большие массы люмпенизующихся средних классов. Марихуана делает всю жизнь зоной отдыха. Легализация легких наркотиков связана с новой для Европы проблемой «новой бедности» и «новой безработицы». Огромные массы людей в Европе не работают. Или работают чисто формально — такой евросоциализм… Алкогольные бунты еще возможны, а травяной — я себе даже не представляю.
Но та же марихуана была еще в 1960-е годы невыгодна: тогда индустриальная фаза развития находилась на своем пределе, а марихуана уводила огромное количество потребителей, сужала трудовой ресурс.
Корр: Каковы средние тиражи ваших книг?
ИК: Тысяч по пять продаем. Лимонова — больше. Иногда что-то неожиданно вырастает. Нестерова продали тысяч пятнадцать.
Корр: В пятитысячном тираже ваши мятежные манифесты кажутся очень интересной лабораторной игрой. Контрэлитарный эстетизм. Интеллектуальная провокация. Но мы же прекрасно знаем: когда идея получает широкий резонанс, у нее непредсказуемая судьба. От философов-энциклопедистов до абажуров и перчаток из человеческой кожи — страшное расстояние. Но первыми эти абажуры и перчатки все же начали выделывать не гестаповцы, а санкюлоты.
ИК: Короче говоря, вы хотите спросить: «А если дети прочитают?!»
Корр: Ага… Много-много детей.
ИК: Кстати, вот вы и предлагаете жреческий путь, а жрецы суть — первые манипуляторы общественным сознанием: «Давайте ограничим знание некоей корпорацией посвященных, не отдадим его человеку-винтику».
Ну… попадут эти книги в руки какому-то будущему Ленину. Который, конечно, будет абсолютно не похож на своего предшественника… Попадут. И что? У меня лично страх перед насилием как таковым отсутствует начисто…
Корр: Почему, Илья Валерьевич?
ИК: Потому что иная сторона от проявления насилия не откажется никогда.
Воздействием всякого социального инструментария (и медиа тоже!) можно превратить большую часть населения в цивилизованных, мастеровитых, вежливых людей… Винтиков? Да и шут бы с ним! Но это будет винтик с домиком и садиком. С детскими праздниками и прочими радостями. Часть этих кротких винтиков будет владеть тремя языками. Кто-то из них напишет, скажем, «Винни-Пуха». Или «Холодный дом». И — вот что важно — 85 % героев романа Дмитрия Назарова «Скины идут» могут рекрутироваться в эту часть нации. А могут — отринуть с себя прах буржуазности и громить рынки.
Я сомневаюсь, что задача человека как космического субъекта состоит в этом. То, что вы предлагаете, — своеобразная остановка эволюции. Эти идиллии реализуются на ограниченном пространстве на ограниченное время. Все эти садики и детские праздники, которые были, с одной стороны, от 1870-х до Вердена, а с другой, ну, скажем, от 1953 до 1970 года, — они всегда были созданы за счет чьих-то немыслимых страданий.
Обратной стороной этой идиллии была гиперэксплуатация людей, недр и ресурсов другой части человечества. Я не вижу в этой идиллии ни гуманизма, ни венца творения. Я не понимаю, почему это гуманнее, чем революция?!
Елена Яковлева. Послесловие
Чем дальше Кормильцев, тем сложнее становится с ним говорить.
Хотя, казалось бы. Мы и созванивались-то не каждый год. Так, в каждый его приезд в Екатеринбург обычно шли потрындеть обо всем на Плотинку в бар, где почему-то никогда не было посетителей, а единственный бармен смотрел телик, перетирая посуду. Пить текилу и говорить обо всем — идеальное место.
Это совершенно уникальный собеседник — никогда не знаешь, в какую сторону уведет разговор, какой стороной откроется, какую тему тронет случайно или намеренно, а потом вдруг разовьет дальше и больше. И при всем при этом до конца будет четко держать генеральную линию и доносить до самого непроходимого оппонента свои мысли.
Вот, например, этот сборник — отличный портрет Ильи сквозь контекст времени. И портрет его собеседников тоже. А если читать внимательно и сквозь узкий прицел сегодняшнего, можно попытаться представить, как сейчас он отвечал бы на все эти — разнообразные — вопросы: наивные, глупые, глубокие, возмутительные, острые, специфические, философские. И на все — на каждый! — знал максимально точный ответ. Этого сейчас не хватает.
В середине 1980-х имя Кормильцева знали только те, кто был связан со Свердловским рок-клубом. Но уже ближе к концу этого десятилетия из глубокой тени оно начало проявляться, как снимок в ванночке фотографа. Постепенно, но быстро и все четче, все заметней. Вначале это были разговоры только о рок-музыке и «Наутилусе», которые со временем — уже ближе к миллениуму и дальше — перетекают в область литературы и культуртрегерства.
Отточенность фраз и абсолютно точное, почти афористическое высказывание — отличительная черта Кормильцева во все времена, говорит ли он о «металлистах» или музыке, о литературе и персоналиях, о политике в общем и частности — каждый ответ бьет точно в цель.
Для каждого, кто знал Кормильцева и общался с ним лично в той или иной степени близости и откровенности, он — разный. Скорее всего именно такой, каким ему хотелось представляться. Воинствующий оппортунист, невероятный эстет, интеллектуал, антиглобалист или наоборот — человек мира и целой Вселенной, он был отдельной Вселенной, наполненной всем, что ее составляет от непримиримости и эпатажа до эстетства.