РЖ: Он родом из Австралии, а где он живет сейчас?
ИК: В Лондоне. До этого — в Бразилии. Интересно, что к моменту написания романа он в Штатах не бывал ни разу.
РЖ: Выходит, он совершенно умозрительно создал романный мир?
ИК: Да. В принципе, этот мир можно разместить в каком-то конкретном регионе (например, в Южных Аппалачах), но ведь понятно, что это чистая фантазия. Им описано совершенно мистическое место, такое «Макондо» или «Йокнапатофа».
РЖ: С какими трудностями Вы столкнулись при переводе? Роман ведь стилистически изощренный.
ИК: Трудности при переводе такого рода вещей всегда одни и те же. Русский язык темпорально мельче, чем английский. В русском языке отсутствуют барокко и ренессанс, поэтому, скажем, не понятно, как переводить преднамеренную лексическую архаику. Если обращаться к церковнославянскому, возникнут совершенно неправильные ощущения. При переводе на русский всей литературы, написанной до Вольтера, приходится сталкиваться с такими фокусами.
РЖ: Как Вы выходили из этого положения?
ИК: Методом компенсации. То есть нужно добиваться аналогичного эффекта при помощи других средств.
РЖ: Известный афоризм гласит: «Переводчик в прозе — раб, переводчик в поэзии — соперник». Вы относитесь ко второму разряду?
ИК: Да, ведь на самом деле это поэма. Романом в строгом смысле слова книгу назвать трудно.
РЖ: Существует еще одна проблема — перевод сленга и мата.
ИК: Это проблема минимальная. Надо твердо помнить, что одинаковые слова в разных языках означают не одно и то же, вот и все. Например, «fucking rain» — это всего лишь «чертов дождь» (русский «е**ный дождь» — это несколько иное). Надо понимать, на каком уровне обсценности находится данное выражение в языке, и находить соответствующее русское, а не пытаться переводить все «факи». Этим часто страдают переводы, поскольку в тексте речь идет не о том.
РЖ: А с другой стороны, некоторые переводчики в порыве стыдливости начинают придумывать странные неологизмы. Мне запало в душу невероятное ругательство из перевода романа Тома Вулфа «Костры амбиций» — «хрен дери».
ИК: Понять их можно. Уровень эмоциональности мата в русском языке гораздо выше, чем в английском. Автор же просто ругался, он не хотел никого этим эпатировать, словами из четырех букв в английском языке давно уже никого эпатировать невозможно. Ничего не поделаешь — разные культуры. Потери здесь неизбежны.
РЖ: По поводу сравнения русской и английской ненормативной лексики существуют полярные точки зрения. Первая: никакой разницы между ними нет, дело в окультуренности мата. Вторая: разница принципиальная — мат в английском искусственного происхождения, он не несет и половины нагрузки русского мата. К какой Вы ближе?
ИК: Ко второй. Самыми трудными для воспроизведения являются системы с эмоциональным коннотатом, например, междометия. Система английских междометий совершенно не соответствует системе русских.
РЖ: Вы имеете в виду все эти «вау», «упс»?
ИК: Да. То, что их стали рабски копировать во всех молодежных изданиях, с одной стороны, неприятно, а с другой, четко показывает, что «вау» — это вовсе не «ого-го». Это совершенно отдельная вау-эмоция, для которой в современном русском нет аналога. Системы ненормативной лексики, конечно, разные в разных языках. Если выйти за пределы европейских языков и взять, скажем, арабский, то мы столкнемся с такой песней, которую нам и не понять. Там слова, для нас безусловно табуированные, употребляются маленькими детьми вне всякого контекста. У них нет никаких «петушков» или «краников», а сразу «х**» — с детства. Это совершенно нормально. А за то, что ты ласково назовешь ребенка «поросенок», могут убить. У нас народу хочется смелости — поматериться на печатной странице. Но тут нет никакой смелости, уже все, что можно, напечатано — и что? Небо не перевернулось. Отношение к этим словам не изменилось. Мат не литературное, а языковое явление. Мат табуирован вовсе не потому, что его запрещено печатать, а потому, что менталитет носителя русского языка устроен таким образом, что предполагает наличие неких абсолютных табу, нарушение которых дает определенный эмоциональный эффект. Русская ментальность вовсе не нуждается в том, чтобы мат был легализован, если его легализовать — придется придумывать что-то новое.
Никакой революции не было
Владимир Преображенский беседует с Ильей Кормильцевым о свердловской рок-музыке, «Наутилусе», фильмах «Брат» и «Брат-2» и многом другом…
ВП: Почему, на ваш взгляд, в 1980-х годах был такой мощный расцвет рок-музыки именно в Свердловске, а не в Тюмени, скажем, или Арханельске?
ИК: Все очень просто: потому что Свердловск тогда искусственно поднимался до статуса региональной столицы. Поэтому в нем была необычайно большая для областного города концентрация студентов, концентрация интеллигенции. А второй фактор такой. За все годы советской власти в Екатеринбурге накопилось очень много разнообразных ссыльных, которые оседали там. Это был самый близкий к европейской части из разрешенных городов. Туда высылали тех, кто поменьше «нагрешил», всяких архитекторов-конструктивистов, которые пол-Свердловска построили, и т. д.
ВП: Свердловская рок-школа оказалась явлением уникальным, хотя музыканты были изолированы и, казалось, ничем в творческом плане не подпитывались…
ИК: Потому и оказалась уникальной.
ВП: На чем же она держалась?
ИК: На провинциальной одержимости и, в общем-то, невежестве.
ВП: А сейчас эта традиция как-то развивается?
ИК: Нет. Эта традиция прервалась в начале 1990-х, и то, что сейчас делается в Свердловске, — это откровенный «закос» под то, что было раньше. Там нет ни живой среды, ни музыкальной жизни уже давно. С начала 1990-х там все умерло, загасло. А тема екатеринбургской рок-традиции сейчас активно эксплуатируется, потому что школа-то была знатная, она оставила свой след. Понятно, что в этом есть коммерческий потенциал, и поэтому есть ряд свердловских граждан на высоких постах, которых искусственно вытягивают всяких Чичериных и «Смысловые галлюцинации»…
ВП: Музыка в последнее время становится все более коммерческой, «форматы» и прочие стандарты все более подменяют живое содержание и творческую оригинальность. На ваш взгляд, способны ли эту ситуацию изменить молодые музыканты из провинции, которые меньше связаны с этой системой шоу-бизнеса?
ИК: Они не связаны меньше, они на нее уповают. И никто не может, не хочет, не пытается быть реальной альтернативой. Им говорят, что нужен такой-то формат, и музыканты реагируют на это так: «А чего вам нужно? Мы так и сделаем». Такая культурная ситуация во всей стране. Если раньше Гоголь писал о «русской Тройке», которая куда-то там мчится, то сейчас это пьяный мужик в разодранном тельнике, который куда-то бредет по разбитой улице.
ВП: Известно, что вы писали тексты для нескольких свердловских групп: «Урфин Джюс», «Настя», «Наутилус». Часто ли случались творческие разногласия?
ИК: За 20 лет бывало по-разному. С Пантыкиным, особенно с Белкиным мы спорили, ссорились намного больше, чем со Славой.
ВП: Бутусов по натуре менее конфликтный человек?
ИК: Дело в том, что мы психологически друг друга всегда хорошо понимали и всегда решали вопросы английскими методами. Если я отдаю ему стихи, какие нравятся — на те он пишет, а на те, которые не нравятся, — не пишет, и я у него не спрашиваю: почему? Если он приносит потом какие-то песни, то я ставлю, там, крестики, когда работаем над альбомом: что вот это пойдет, а это не пойдет. Это очень хороший способ для сотрудничества, на самом деле. Все равно всегда находилось достаточное количество произведений, которые устраивали обе стороны. А тратить свои духовные силы, на то, чтобы бороться за свой «гениальный опус»… Мы воспитывались в другой среде.
ВП: Насколько значим был для вас период сотрудничества с «Наутилусом»? Не ностальгируете по этому времени?
ИК: Я вообще не ностальгирую. «Наутилус» прожил несколько дольше, чем это было нужно. Но это не его вина. Был в целом в стране период такой переходный, когда многие вещи, которые должны были завершиться логично и перейти на следующий этап, жили мучительно долго. Поэтому зависала какая-то музыка на долгие годы, задавив собой последующее поколение — их младших братьев.
ВП: Какой из периодов существования «Наутилуса» был для вас наиболее интересным?
ИК: Самым интересным был последний год. Проведенный в Великобритании.
ВП: Почему?
ИК: Это трудно объяснить. Буквально за несколько недель мы выяснили, что все предыдущие 12 лет занимались полной глупостью. (Смеется.) Это всегда человека очень восхищает, раскрепощает как-то и поднимает по жизни — такая самокритика, тотальная. Просто кто-то выдерживает, а у кого-то сдает нервная система.
ВП: И к чему это привело?
ИК: Группа распалась. (Смеется еще задорнее.) В принципе, это должно было произойти гораздо раньше. Мешала неинформированность и подверженность общим иллюзиям и мифологемам.
ВП: А какие были иллюзии у «Наутилуса»?
ИК: Те же, которыми жили все. Знаете, если очень долго нюхать самого себя, то наступает период аутоэротизма, когда начинаешь от собственного запаха кончать. В общем-то, русскому року это всегда было присуще. И особенно стало присуще, когда стали нормальные деньги получать, жить якобы по-западному: якобы пластинки, якобы релизы…
ВП: Сильно ли отличается, на ваш взгляд, нынешнее поколение тинейджеров от своих сверстников 1970-х, 1980-х годов?
ИК: Оно еще более обдуренное, чем поколение 1980-х. Идеологически. А на самом деле все то же самое.