Из книг, которые выйдут в ближайшее время, очень забавной могу назвать биографию и жизнеописание Антона Шандора ЛаВея, создателя всемирной церкви Сатаны, единственной в мире зарегистрированной и признанной официально сатанистской организацией, которая существует в Америке. В Лос-Анджелесе — главный храм. Эта религия основана на том, что сатана учит тебя заботиться только о самом себе. Но это возможно, если люди вокруг будут тебя любить, с готовностью выполнять все твои желания. И не ты им будешь служить, а они тебе… Основной паствой этой церкви были и остаются звезды Голливуда. А история ЛаВея интересна сама по себе. Он не был магом или убежденным сатанистом. Скорее, ловким фокусником, который хорошо понял, что нужно американскому общественному сознанию. Чем-то он напоминает такого духовного Остапа Бендера. Автор — американская исследовательница ЛаВея Бланш Бартон.
МШ: А я хотел вас спросить, что вас в этой жизни удивляет! После услышанного вроде бы и неловко такое спрашивать…
ИК: Удивляет? Сам факт этой жизни…
«Я считаю, что будущее имеется»
Илья Кормильцев хорошо известен большинству наших левых читателей как поэт, автор прекрасных текстов раннего «Наутилуса». Как автор переводов наиболее интересных образцов современной зарубежной книги — в частности, отлично сделанного перевода «На игле» Ирвина Уэлша. Как основатель издательства «Ультра. Культура», лидирующего в публикации прогрессивной литературы. Степень его культурного влияния на формирование нового поколения российской левой весьма велика. В интервью communist.ru Илья Кормильцев говорит о недавнем контрреволюционном прошлом погибшего советского рока и перспективе новой культуры социального протеста.
Корр: Илья, музыка и стихи «Наутилуса» конца 1980-х годов — были ли они революционными, носили ли революционный характер?
ИК: Стоя на материалистических позициях, — на историко-материалистических позициях, — скажем, что революционное — это ведь функция момента и функция восприятия. А не объективная функция данного произведения. Сейчас, когда мы смотрим пьесу Ордонье (такая ветхая фигня), очень трудно понять, почему она когда-то поднимала массы Франции на революцию. То есть все определяется в контексте. Вообще, не существует какой-то безразмерной революционности, которая присуща тексту, музыке, художественному произведению «во все времена», навсегда. И не может быть, естественно, она всегда конкретно историческая. Вот можно сказать, что в конкретно-исторический момент эти произведения были отчасти революционные, поскольку содержали в себе некий критический социальный потенциал, хотя он не был их главным содержанием. Это было художественное творчество, решались художественные задачи, но преломившись в определенном историческом, политическом моменте оно могло иметь и имело революционный потенциал.
Другое дело, что этот революционный потенциал был скорее эмоциональный, чем осмысленный или осознанный. В силу этого, его интерпретация, как и все настроения того времени, получилась не очень точной в социально-политическом смысле, в результате чего и произошло все то, что мы имеем сейчас на настоящий момент. Мысль моя сводится к тому, что существует искусство ангажированное — осознанно ангажированное искусство, в котором высказаны конкретные призывы социального характера, и искусство настроения, которое передает дух эпохи. «Музыка революции», как называл это Блок. И если со вторым — с музыкой революции — было все в порядке, то с первым, так сказать, руководящими и направляющими идеями, было скудновато. В тот момент удалось взять верх демо-либеральной «интертрепации», которая была выпестована диссидентской средой 1960–1970-х годов. Эта идея оказалась доминирующей, и она интерпретировала нашу «музыку революции» в своей тональности. Хотя мне кажется, что исходно, контекст раннего российского, советского рока был скорее левым, чем правым, по объектам критики.
Корр: Мы удачно вошли в плоскость следующего вопроса. Музыкальный протест против советской «системы» — имел ли он левые «нотки»? Сочетались ли они с общим правым курсом социально-политических изменений?
ИК: Я давно хочу сам написать по этой теме. У меня есть идея написать статью. Я бы назвал ее как знаменитый маклареновский фильм про панк — «Великое рок-н-ролльное надувательство», часть вторая, потому что я знаю конкретно некоторые детали механики. Как (какими именно журналистскими и идеологическими кругами) рок-н-ролл интерпретировался в качестве молодежного протеста против «командно-административной системы» и поворачивался, выворачивался в правую сторону. Кто занимался этой интерпретацией конкретно — у меня собрана целая библиография статей, как зарождалась идея, что нужно интерпретировать — это в рамках общего перестроечного вектора, как это все разворачивали… Мы были молоды и наивны. Наша позиция левой критики была во многом стихийной и не базировалась на каких-то особых знаниях. Поэтому эта интерпретация, честно скажу, — я хорошо знаю музыкальные круги, в которых вращался, — всем очень не нравилась. Все ехидно отшучивались по поводу журналистских попыток истолковать рок-н-ролл так, как он истолковывался. По этому поводу есть достаточно много комментариев и интервью известных представителей рок-движения, комментариев в самих песнях. Все это прекрасно понимали, но у артиста крайне ограниченная возможность воздействия, потому что государственная идеологическая монополия на СМИ элегантно сменилась на другую монополию.
Корр: Музыканты тех лет осознавали перспективу коммерциализации музыки как неизбежное следствие падения социализма, со всеми ее результатами? Что ждали они от капитализма, и насколько оправдались их ожидания?
ИК: Там было несколько периодов отношения к этому вопросу. К тому же, люди разные, и все интерпретировали его с разных позиций. С позиции полной солидаризации с происходящими процессами почти никто не выступал из даровитых людей. Может быть, какие-то конъюнктурные бездарности пытались играть в эту игру, но их имена смыло дождем с облаков, никто их больше не знает. Все относились очень настороженно к свалившейся популярности, в этом чувствовалось некоторое лукавство. До конца же никто не мог понять эту перспективу за отсутствием конкретно-исторического опыта, никто не жил в этих условиях. Но паника была, чувствовалось, что времена естественности, истины уходят. Правда, в силу противоречивости всех процессов, эти времена растянулись. Я думаю что период рок-н-ролльной агонии продолжался с 1988 по 1996 годы. Было много разных моментов. Я сам от яростной критики происходящего, но с позиций не столько левых, а крайне-традиционалистских — не русско-традиционалистских, а европейских, а ля Ортега-и-Гассет, — восходил к пониманию всего этого.
Думаю, что это не противоречило, в какой-то степени, левым позициям, поскольку надо различать между народом сознательным и толпой. Происходящее я расценивал, как выпускание на свободу слепой, ведомой демагогами и идиотами, толпы, и в конце восьмидесятых годов выступал с антидемократических позиций, но, скорее, традиционалистских, выдержанных в духе консерватизма, не левых. Я понимал, кто придет. У меня в то время были очень странные антигуманистические проекты, о которых я пытался рассказать журналистам, но это вылетало из интервью. Я предлагал воспользоваться моментом, пока все можно, чтобы очень жестко поступить со всеми находящимися в заключении ворами в законе и лицами, осужденными за экономические преступления. Я предлагал убрать их физически и лишь затем приступать к ослаблению государственных рамок. На меня смотрели как на сумасшедшего еще и потому, что я никогда не был стихийным демократом. Так получилось, что я всегда был сторонником определенного элитаризма, что сочеталось при этом с левыми понятиями о свободе и самоорганизации. На самом деле, понятия очень даже сочетаемые, но лишь в определенной исторической перспективе. Нельзя идентифицировать социального человека, который прошел определенную школу, у которого мозги замутнены определенными концепциями, с представителем «народа», как у нас все время говорят. Я всю жизнь не любил быдло. И никогда не считал, что это противоречит демократии и симпатии к безгосударственным концепциям развития.
Корр: Илья, в чем разница между маем 1968 года и августом 1991-го?
ИК: Разница колоссальная, конечно. Май 1968 года был движением, которое было структурированным, несмотря на всю его внешнюю вольницу, за которым стояла деятельная школа левых, маоистских и троцкистских организаций, действовавших в университетах Нанта, Парижа, Страсбурга, за которым стояли рабочие организации, развитое рабочее движение. Это было восстание авангарда — авангарда общества. 1991-й — это был бег толпы. Все поняли, что они не хотят жить так, как раньше, и этот единственный порыв двигал всеми. И у всех были очень разные представления о том, как надо жить дальше. В то время, как, несмотря на кажущийся абсурдизм некоторых требований 1968 года, особенно у студенческих организаций — это все-таки была осознанная философская школа, за которой стояли первые головы Европы. Здесь же было стихийное бегство к Белому дому, чтобы не дай бог не было того, что было. Причем, под «было» ведь имелись в виду последние десять лет, с 1981 по 1991 годы. Вряд ли кто-то хотел, чтобы никогда не было так, как в 1965-м, условно говоря, или в 1929 году. Все ассоциировали это с последними годами, со всей этой сумятицей — то, против чего они восставали. Это было восстание против смутного времени. А в общем у народа было такое чувство, что сейчас все получат п**ды, кто успел наговориться.
Корр: Чем обуславливалось огромное общественное значение, влияние рок-музыки конца 1980-х, и отчего оно оказалось напрочь утраченным сегодня?