ИК: Те, кто называют нас политическим издательством, глубоко ошибаются. Политика для нас — слишком мелко. Мы метим гораздо выше. Как говорил Адольф Гитлер, «глубоко ошибаются те, кто считает, что мы просто еще одни обыкновенные политики». И не особо симпатизируя его делу, в данном случае я примыкаю к этой его идее. Потому что обычный политик это человек, который, в сущности, ничего не меняет в мире. Он осуществляет оперативное управление обычно в своих интересах или интересах какой-то группы людей, которая за ним стоит. Но в частности поэтому мы делаем биографии подобных людей. У нас есть серия «Жизнь запрещенных людей». И нас спрашивают: «Что объединяет этих людей?» Как могут быть в одной серии Тимоти Лири и Джохар Дудаев. Их объединяет одно и то же — они плыли против течения. Для нас этот принцип («плавания против течения») гораздо важнее, чем конкретный повод. Другое дело, что заниматься людьми, которые широко известны в этой роли как основоположники метафизического сопротивления, не очень интересно. Мы пытаемся пролить свет на малоизвестные, на менее известные фигуры, показать непрерывную традицию этого сопротивления, показать, что она не прерывалась ни на миг. Она и сейчас продолжается. В лице того же Бен Ладена. Я ставлю trademark, потому что я не верю в существование реального человека Усамы Бен Ладена, я верю в существование концепции. Но в любом случае это некий коллективный собирательный образ врага. Сразу после взрывов 1999 года мой брат приехал в Москву, и появились тогда в метро плакаты террористов, которых надо ловить. Там были такие рожи! Такие люди бывают в голливудских фильмах категории Б. И мой брат посмотрел так хитро на эти фотографии и сказал: «По-моему это портрет коллективного бессознательного москаля». Ужас!
В: С этих рож перейдем на ваши. Хотелось бы поговорить про вас как про переводчика. Насколько я понимаю, существуют байки как во время пребывания здесь, в Екатеринбурге, вам пришлось за две недели выучить португальский. Сколько языков вы знаете на самом деле, и правда ли про португальский?
ИК: Есть один язык, на котором я могу говорить очень хорошо, пара языков, на которых я могу говорить достаточно прилично, и языков шесть, с которых я могу переводить.
В: То есть вы как Папа Римский?
ИК: Папа Римский больше языков знает, чем я.
В: Я понимаю что больше, я в том смысле, что надо выучить язык — вы его выучиваете?
ИК: В принципе да. Про португальский — это правда. Я его, конечно, не выучил, но для того, чтобы отвечать девушкам из волейбольной команды (в чем и состояла задача) на вопросы типа «во сколько будем кушать», «куда едет автобус» и пр.
В: То есть португальский в Свердловске не знал никто, кроме вас?
ИК: Да. Была еще пара тетенек-геологов, которые работали в Анголе…
В: Но они только камни могли перечислять…
ИК: …но они были в возрасте, им не хотелось этим заниматься.
В: А насколько сложно адаптировать сознание португальское, итальянское, выраженное на этом языке, на русский?
ИК: Мне все-таки больше всего приходится работать с английским. Это связано с тем, что большая часть современной продвинутой культуры создается в англосаксонском мире, хотя я думаю, что это ненадолго — ситуация уже начинает переламываться…
В: Хорошо. Когда я покупаю книжку, на которой стоит переводчик Илья Кормильцев, я могу…
ИК: Есть разные мнения в отношении меня как переводчика. Существует очень активная и большая группировка, которая поставила перед собой задачу сравнять меня с землей. Но я думаю, что за этим стоят больше политические соображения. Это во-первых, а во-вторых, цеховые. Широко известно мое мнение по поводу Харуки Мураками. Я называю его книги «способ за сто рублей казаться умным».
В: Я читал и более лояльную вашу рецензию…
ИК: У меня как всегда большие неприятности с интеллигентами. Интеллигентов с детства ненавижу, а русских интеллигентов — особенно. Хотя интеллигенты по существу только в России и существуют. Может, конечно, еще существуют в Индии, в африканских странах. Это вообще признак Третьего мира — наличие интеллигенции.
В: За что не любите?
ИК: За трусость. За отсутствие корпоративного мышления. За отсутствие желания защищать свои интересы. Когда задевают твои интересы, в Лондоне выходят полтора миллиона человек, как, например, на демонстрацию против войны в Ираке. Даже если среди них есть профессора, преподаватели колледжа — это не интеллигенты. Интеллигенты — это те, кто сидят на кухне и говорят: «А знаете ребята, а наверное, нас всех в следующем году снова садить начнут. А, вы слышали про это? А, паспорта снова будут менять — зачем менять? Ой, какая ужасная страна, в которой мы живем. А когда были в Амстердаме, знаешь, как клево было, зашли в клуб…» Я их ненавижу! Это из-за них в России все проблемы, а не из-за быдла, быдло везде одинаково. Смею заверить, что в Великобритании быдло в пабе рядом со стадионом с футбольным клубом, оно еще хуже, чем местное, еще агрессивнее.
В: Политические взгляды…
ИК: Это не политические взгляды, бросьте! Это не политика.
В: Хорошо, эти взгляды мы поняли у Ильи Кормильцева. С Ильей Кормильцевым как с поэтом поговорим буквально через две минуты.
Продолжаем наш разговор с Ильей Кормильцевым — поэтом, писателем, переводчиком, а ныне главным редактором издательства «Ультра. Культура». Про поэзию хотелось бы поговорить немножко, в частности про рифмы. Насколько я понимаю, хороший поэт может найти любую рифму. Так ли это?
ИК: Честно говоря, я никогда не был особенным поклонником рифмованной поэзии. Воспитавшись на англоязычной поэзии, на Шекспире, на Элиоте, мне всегда казалось, что нелюбовь в русской поэзии к верлибру связана не столько с особенностями русского языка как такового, сколько с некоторыми особенностями русской ментальности. Рифма мне кажется некоторым признаком монархического или тоталитарного склада мышления, то есть для того, чтобы стихи запоминались…
В: Чтоб читатель…
ИК: Да… А рифма, как правило, душит мысль. Я небольшой поклонник рифм и всегда предпочитал пользоваться их крайне ограниченным ассортиментом.
В: То есть то, что вы делали для «Наутилуса», типа «доказывать, что сильный жрет слабых, доказывать, что сажа бела»…
ИК: Да… Вся поэзия во всех языках мира начиналась как нерифмованная — это абсолютно установленный факт. И рифма появилась знаете когда? Когда перестали петь стихи (а они всегда декламировались, все эти баллады и былины), когда размера одного не хватало, для того, что все это было запоминаемо, появилась рифма как дополнительный элемент сцепления для мнемоники, чтобы запоминать было легче.
В: Тогда вообще про поэзию, пускай свободную. Тяжело ли быть поэтом? Часто ли приходится сублимировать? Я имею в виду создавать такие ситуации в жизни, когда приходится вгонять себя в стресс, дабы лучше придумывалось…
ИК: Условно говоря, поэт — это бездельник по большому счету. Это давно известный фактор и даже всеми классиками, начиная с Александра Сергеевича Пушкина, везде упомянуто, что это «плод свободного досуга», поэтому легко ответить на этот вопрос: учитывая, какова современная жизнь и как мы все живем сейчас, можно сказать, что поэтом быть очень трудно, потому что для этого находится очень мало времени. Если человек хочет заниматься только поэзией, то он не должен делать больше ничего вообще. И еще поэт, как правило, — человек, который больше ничего и не умеет делать. Очень трудно быть поэтом, если ты умеешь делать что-нибудь еще…
В: То есть вы не поэт?
ИК: В классическом смысле слова, как человек, который все свои силы вкладывает в поэзию, я, конечно, не поэт. Особенно в последнее время… Если мне в год удается написать 3–4–5–6 стихотворений, это уже очень много.
В: Про нашу местную культуру… Все-таки… У нас когда-нибудь сознание граждан изменится в плане того, чтобы читали лучше, слушали лучше? Или это утопия?
ИК: Сознание граждан уже изменилось. Нынешняя молодежь в принципе гораздо лучше, чем наше поколение в их возрасте. Оно гораздо более продвинутое. Не хотелось бы в это верить, но в принципе у меня самые пессимистические оценки и воозрения касательно России и ее будущего.
В: Последний вопрос. Ваш совет для того, кто хочет услышать от вас на предмет «что почитать в ближайшее время». Именно погрузиться полностью в книгу — реально ли такое? Чтобы изменить что-то в своем сознании?
ИК: Во-первых, одной книгой тут не обойдешься… ни для того, чтобы изменить сознание, ни для того, чтобы перестроить его. Я как всегда буду рекомендовать наши собственные книги. Мы начали одновременно издавать две серии авторов, пишущих по-русски. Эти серии называются «Русский Drive» и «Новояз». Мы начинаем печатать русских авторов, которые нам нравятся, и рекомендую, во-первых, Александра Уварова (первая книга его вышла в серии «Русский Drive» и называется «Ужин в раю»). Я очень советую прочитать вышедший роман Андрея Бычкова «Дипендра». Это такой редкий образец литературы, которой не очень много у нас в России и которая в традиции Грэм Грина — «русские в экзотических странах». Действие там разворачивается в Непале, что само по себе уже интересно в смысле антуража и количества включенной в текст индийской мифологии и прочее. Замечательный совершенно Тарасенко — «Черный крест». Это трешевый антиутопический, бойкий роман, местами отдающий то «Бравым солдатом Швейком», то Оруэллом. Это роман об оккупации Европы российской армией после того, как сбылись мечты ультрапатриотов о великой империи. Но если у Крусанова все это с воздыханием и с прелестью — «да вот Константинополь, да вот Проливы, да вот Кесарь», то там это очень иронично, он показывает, что выйдет из торжества новой Российской империи над цивилизованным миром и как это будет выглядеть.