чь я спрашивал шесть лет назад, когда она закончила школу: «Что ты читаешь там такое?» — «Да вот, Чернышевского „Что делать?“ изучаю»… Так вот это явление, этот культурный пласт, который обеспечивает нынешнюю элиту, он очень метко был Эдуардом Лимоновым охарактеризован как «вечный 19 век», который в России до сих продолжается. Этот «вечный 19 век» — он и следствие того, что не меняется элита, и она его сохраняет специально, чтобы не меняться и сохранить свою преходящую власть. Не знаю, на Урале ее называют всегда так же, как и на Украине называют — «москальская элита». Речь идет не о биологическом определении элиты. Разумеется, приезжали люди из провинции, их брали в ЦК, или назначали в Администрацию Президента, они пробивались куда-то еще. Речь идет о некой ложе, в которой ты должен придерживаться определенных культурных, эстетических, мировоззренческих принципов. И которые постоянно пополняются. В России слома не было. И, соответственно, у нас неизбежно что-то скоро будет. Но оно будет не такое красивое, как «оранжевая революция», а совсем другое, как всегда, дикое и безобразное. И кончится кошмарно.
(Смех. Аплодисменты.)
«Играть на конюшню»
Корр: Возможно ли сейчас выживание независимых культурных проектов, не связанных с господствующими экономическими или политическими структурами?
ИК: Культурный проект включает две кажущиеся относительно независимыми составляющие. Как и всякое производство, он сводится к собственно производству и дистрибуции. Наиболее высокотехнологические виды культурных проектов во многом зависят от уровня инвестиций в культурный процесс. Есть очень эффективные виды культурного производства, не требующие высоких затрат. Поэту, например, нужны только карандаш и бумага. Но для всех жанров культурных проектов наиболее уязвимой оказывается дистрибуционная система. При всяком сворачивании в системе степеней свободы именно на нее обрушивается основной удар. Не в производство символа, а возможность донести его до конечного потребителя — это и есть самая слабая точка, тот самый Фермопильский проход, который легко заткнуть одним легко вооруженным воином. Такая ситуация повторяется при самых разных социально-экономических условиях. В позднесоветской действительности проблемой было вынесение чего-либо за пределы кухни. В кухне можно было говорить практически что угодно, пока это не превосходило некоего порогового значения и не начинало пахнуть чистой политикой. Но возможность вынести все эти слова из кухонь и разнести их в более широком пространстве, было именно тем горлышком, которое до какого-то момента более или менее успешно защищалось господствующим дискурсом. Способы контроля изменились, но точка их приложения осталась та же самая, — начало дистрибуции символа. Чисто силовые способы контроля над дистрибуцией символов заменились сейчас комбинированными, сочетающими силовые и экономические методы. Но здесь и начинается основная проблема нынешней властной системы, представляющей собой непоследовательный, незакрепленный, незаконченный авторитаризм. Авторитаризм, апеллирующий к сохранению базовых буржуазных свобод, внутренне противоречив. При сохранении этих базовых свобод неизбежно сохраняется и основной механизм интереса капитала, — интерес прибыли. Если дискурс, конкурентный господствующему, интересен обществу, а, следовательно, приносит некую норму прибыли (хотя бы минимальную), то без включения чисто силовых приемов остановить его распространение невозможно. Всегда появится продавец, которому будет выгодно участвовать в его распространении. Когда мы начинали нашу деятельность, то были уверены, что при наличии спроса даже силовое давление в нынешних условиях может только изменить каналы дистрибьюции, а не перекрыть их совсем.
На первых порах у нашего издательства были серьезные проблемы с крупными дистрибьютерами, — оптовыми торговыми сетями, большими магазинами, — которые шарахались от нас как черт от ладана. В той атмосфере, которая сложилась к 2002 году, предлагаемые нами книги и тексты казались им опасными. Трудно даже вычленить в их поведении соотношение между реальным страхом перед вмешательством сил закона и порядка и внутренней цензурой, естественной в конформном и консенсусном обществе, особенно в его буржуазной среде. Некоторые говорили: «Мы не будем торговать вашей продукцией, потому что у нас неприятности будут». У других включалась внутренняя цензура, и они отказывались с нами сотрудничать, заявляя, что им противно торговать такими книжками. Возможно, и за первым, и за вторым высказываниями стоят в действительности одни и те же представления, которые просто по-разному пытались рационализировать, — одни валили на Фому, а другие — на Ерему.
Нам было очень сложно на первом этапе пробиться со своей продукцией. Но поскольку распространяемая нами информация пользовалась спросом, она потекла на рынок другими путями. Она смогла обойти поставленные преграды, поскольку они по своей природе не являются тотальными. Мы начали работать с маленькими магазинами (типа «Фаланстера» и «Системы О. Г. И.»), начали сотрудничать с Интернет-магазинами, не крупными, типа «Озона», а альтернативными, типа «Кайи», или конкурирующих с «Озоном», поднимающихся структур, вроде «Болеро». В результате мы добились того, что, несмотря на оппозицию крупных магазинов и ряда торговых сетей, книги все равно стали доходить до потребителя, пусть не с теми скоростями и не в тех объемах, как нам бы хотелось. Может быть, это не приносило такую прибыль, которая была бы чрезмерно соблазнительна, но она позволяла нашему издательству развиваться.
Система распространения культурной продукции как вода, которая, если течет под воздействием силы тяжести, проточит себе путь в любой плотине. Особенно, если плотины поставлены без всякого плана, от случая к случаю, так сяк. В конце концов в этом году начался обратный процесс. Все, что мы делаем, вся наша продукция начала поступать в крупные магазины. Они увидели, что все ожидаемые репрессии, в том числе и наши реальные столкновения с прокуратурой и ГНК, — это все «бумажные тигры». Интерес к торговле нашими книгами быстро стал сильнее страха, что кто-то придет и за это накажет. Отсюда следует очень важный урок: такой вещи, как ограниченный авторитаризм, как целостная система, в принципе не существует. Он является некоей переходящей фазой, состоянием неустойчивого равновесия. Ситуация обязательно должна скатиться из этого состояния в ту или другую сторону. Либо господствующий дискурс должен перейти от партизанских вылазок, страшилок, пугалок к жестким методам действия, выстроив подлинно авторитарную идеологически центрированную систему, которая держалась бы на отчетливом понимании собственных интересов. Если пользоваться современной политической терминологией, то построить эту самую вертикаль. Либо господствующий дискурс вынужден будет расслабиться, допустить все то, что ему не нравится, мутировав в противоположную сторону. Отчасти беременной быть нельзя. Эта комедия частичных партизанских репрессий и ограничений никогда не кончается в пользу тех, кто проводит такую частично ограниченную политику. Силы, которые недовольны своим положением в рамках монодискурса, начинают чувствовать ограниченность его господства и создают альтернативные каналы для собственного распространения и воспроизводства. Чем больше тебя щиплют и щекочут, тем больше начинаешь дергаться. Здесь надо или всерьез душить, или отпускать. Получается, что чем дольше затягивается авторитарный спектакль, тем меньше у него возможностей превратиться в реально действующую систему.
Гайки надо было закручивать года полтора назад. Теперь этот момент неукротимо проходит, и сейчас начинается инверсия ситуации, — медленный, слабый и осторожный (пока) переход в контратаку способов интерпретации действительности, как символической, так и экономической, альтернативных господствующему дискурсу. Что дальше будет, Бог весть. Но мы надеемся, что дело наше будет крепнуть и развиваться. У меня есть предположение, что это не сиюминутная конъюнктура, покачнувшая, как этой осенью, ситуацию в информационном поле, а тенденция, которая носит долговременный характер.
Корр: Не кажется ли Вам, что нынешний общественный консенсус связан с растерянностью элит вследствие отсутствия единого идеологического центра, формулировавшего этические и эстетические нормы?
ИК: Мы просто привыкли рассматривать консенсус как нечто квазиидеологическое. Он не обязательно образуется вокруг господствующей религии или социально-экономического учения. Для общества рассредоточенного спектакля характерен рассредоточенный консенсус, который базируется не на центральной точке («Бог един» или «коммунизм победит»), а складывается вокруг неопределимых, существующих только в эмоциях или ощущениях неотрефлексированных моментах, на удовлетворенности статусом-кво. Такая ситуация хорошо выражается народным выражением «лишь бы не стало хуже». Консенсус такого типа тоже возможен. Более того, в большинстве человеческих обществ именно он и определяет позицию консервативной и конформистской части социума. Мы просто слишком зациклены на образе идеократического государства, которое существовало у нас на протяжении 20 века, забывая, что это далеко не самая распространенная форма общественного консенсуса. Обычно, особенно в средних слоях общества, он базируется на неоформленных и неотрефлексированных желаниях данной социальной страты или класса (на это в свое время указывал Маркс).
Эти желания господствующий режим, очевидно, в какой-то степени отражал, не имея никакой программы в идеократическом понимании этого слова. Дискурс власти (если у нее есть осознанный и организованный дискурс) явно полицентричен. У него есть либеральная компонента, есть компонента квазипатриотическая, которые тянут дискурс в разные стороны. Но ни одна из них не является центром консенсуса. В этом качестве выступает утверждение «ничего не надо менять, все будет лучше и лучше и так». Соответственно, тот, кто будет менять, сделает не лучше, а хуже. В такой ситуации не нужно никакого учения, на которое можно было бы ссылаться, определяя, что можно делать, а что нельзя. Преодоление такого консенсуса может даться обществу даже с большим трудом, чем преодоление консенсуса, базирующегося на учении, на некоем объединенном кредо. На таком консенсусе базировались, например, все латиноамериканские режимы, в которых было смешано что-то от католической церкви, что-то популистских призывов. Нынешняя российская власть действительно перестала в явном виде формулировать этические и эстетические нормы. Их определение перенесено от идеологов на само общество. В связанной с этим подсознательно выстроенной интенции (а не только в желании власти спрятаться за чужими спинами) и состоит, например, основная причина того, что против писателя Сорокина выступали «Идущие вместе» и другие якобы гражданские организации.