Корр: И механизмом преодоления общества?
ИК: Да. Современное общество находится в шизоидном состоянии, потому что руководствуется представлением об информации как основной ценности, о мире как движении нематериальных потоков, того, что мы раньше называли духом или эфиром. При этом никакое количество телеканалов не спасет любое современное государство от отсутствия муки, хлеба и мяса. Существует шизофреническая расчлененность между тем слоем человеческой жизни, который образуется деятельностью разума, и тем слоем, который образуется деятельностью тела. Оно никогда не было столь глубоко. До 19 века любая философия была по своей природе натурфилософией. Она все равно обсуждала нечто наличное, что полагалось неизменным от сотворения. Она рефлексировала о наличности. Сейчас под сомнением находится сама наличность. При этом она, естественно, не изжита. Как бы мы не рассуждали про символы, симулякры и лингвистические коды, мы понимаем, что пока мы имеем дело с существами из плоти и крови, которых можно убить при помощи быстролетящих предметов, получается шизофрения. Все общество поглощено смакованием информационного насилия, в то время как объем брутального дошел до максимума.
Корр: В таком случае необходимо уничтожить современного человека, дабы родился пост-человек. Каким образом мы должны уничтожить нынешнего человека?
ИК: Речь не идет о том, что мы должны уничтожить человека, мы говорим, что человек, в традиционном понимании, будет уничтожен. Он уже уничтожается. Это и есть содержание нынешней переходной эпохи, содержание этого момента. Проблема состоит в том, чтобы взять этот процесс под контроль, потому что он может совершаться в разных интересах. От того, какой интерес господствует, будет зависеть каким предстанет общество будущего, образующееся в результате революции, которая будет похожа не столько на социальные революции, сколько на революцию неолитическую. Это не будет событием одного дня.
Корр: Каким образом можно взять этот процесс под контроль?
ИК: Только при помощи религиозной философии и религиозных отношений. Необходима новая телеологическая религия целепоставления «зачем существует человечество?»
Мое братство и моя вражда с традиционалистами заключается в следующем. Они правильно ставят задачу: человек уничтожен (таким, каким его знала традиционная религия) или почти уничтожен. Но дальше они говорят, что по этому поводу стоит вернуться назад. В этом точка нашего расхождения. Нужно идти вперед. Консервативная революция не может победить. Она не может победить тенденцию отчуждения от природы, ибо эта тенденция лежит в основе человека как вида. Это его первое отличие, за которым следует речь, прямохождение, когнитивные способности. Все вырастает из этого. Отчуждение — это раздор с природой. Залечить его они не могут. Это невозможно, потому что информация уже осознается по-другому. Если произойдет современный катаклизм, вроде атомной войны или падения метеорита, но уцелеет достаточное количество человеческой биомы, которая может продолжать действовать, иными словами, если не произойдет гибель вида, то человечество не будет стартовать из каменного века. Эйнштейн пошутил, когда сказал, что четвертая мировая война будет вестись исключительно камнями и палками. Будут воевать еще более совершенным оружием. Технологии не исчезнут. «Жесткие диски» выносливей людей. Даже если после катастрофы на земле останется два миллиона человек, у них все равно уже будут компьютеры, они будут знать, как делать электричество, они построят электростанцию через три недели. Процесс этот невозможно обратить.
Нужно ответить на вопрос, во имя чего в космическом плане такой процесс осуществляется? Нужно ответить на вызов. К примеру, если предположить, что дьявол может использовать технологии и прогресс против человека, то почему бог не может обратить их во благо? Традиция отрицает диалектику, присущую любому знанию, любой технологической инновации. В этом ошибка. Нельзя обратить время вспять и вернуть прошлое, воюя за традиционную цивилизацию и пользуясь при этом спутниковыми телефонами, как это делают талибы.
Корр: Давайте поговорим о вашем издательстве. Вокруг «Ультра. Культуры» сложилась определенная мифология, образ, гласящий: «Ультра. Культура» — издательство запрещенное, радикальное, опасное. Образ порождает спектакль, спектакль порождает симулякр. Не становится ли издательство заложником своего образа? Не становится ли образ — летающей фикцией? Происходит ли внутренняя борьба за преодоление симулякра?
ИК: Да, потому что образ ограничивает, и это при том, что любое успешное дело требует соблюдение имиджа. Как мне кажется, нас это не сильно связывает. Мы сталкиваемся с этой проблемой лишь в контексте журналистов и их восприятия, а не в среде издательства, его авторов и продавцов. Внутри издательства иные страхи. Мы начали бояться, что становимся слишком официозными…
Корр: Расскажите о внутренних форматах издательства.
ИК: Внутренние форматы во многом определяются нашими финансовыми возможностями. Расширение этих форматов, зачастую, останавливает отсутствие сил или денег. Поэтому пока мы ограничиваемся профильной для нашего издательства литературой, да и занятую нишу нужно беречь. Что интересно, чем дальше от Москвы, тем больше «Ультра. Культура» воспринимается так, как она себя задумывала. В Москве же хорошим тоном считается не замечать нас. Впрочем, сейчас уже есть государственная тенденция дружить со всей оппозицией, кроме исламистов.
Корр: Это еще раз доказывает, что тоталитаризм, демократия или анархия являются частью одного целого, единой идеологии, единой системы, которая по своей сути тоталитарна. Пляска симулякров получается.
ИК: Но это же интересно! В Обществе спектакля всегда интересно находить моменты, еще не освоенные спектаклем. Это стимулирует творчество и культурную жизнь. В классическом модернистском обществе, где ретроградам противостояли прогрессивные, становилось скучно жить. Большинство идеологически заряженных писателей 19 века попросту скучно читать, потому, что каждый из них считает свою истину истинной и уныло ее талдычит.
Сейчас ситуация изменилась — ни один твой протест не является абсолютным. Он всегда может быть подвергнут присвоению.
Корр: То есть пропагандируется антистабильность форм, постоянное изменение…
ИК: Конечно.
Интервью в поезде «Львов — Москва»
В свое время, когда все сходили с ума от песен «Наутилуса Помпилиуса», я представляла автора стихов таким мрачным тощим меланхоликом с суицидальными задатками. А он оказался крепким сангвиником со здоровым цветом лица. Каким образом человек такой наружности может писать тексты типа: «Я пытался уйти от любви,/ Я брал острую бритву и правил себя,/ Я укрылся в подвале, я резал/ Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь…» и так далее? Об этом и о многом другом мы беседовали с поэтом, переводчиком и издателем Ильей Кормильцевым, с которым оказались в одном купе по пути не только во Львов, на книжный форум, но и обратно.
ИК: Всеми перечисленными вами признаками Белого Пьеро в полной мере обладает автор музыки Вячеслав Бутусов. Клоуны — самые грустные люди на Земле. И наоборот. Нет прямой параллели между творчеством и творцом.
ЮР: Вы поэт, переводчик, модный издатель. А по профессии?
ИК: Химик. Точнее, биохимик.
ЮР: А переводчик с английского вы тогда с какого боку?
ИК: Так сложилось. Вообще-то, я окончил английскую школу.
ЮР: Чтобы было понятно читателям: не в Англии, а в Свердловске. И что же, она была так хороша, что давала язык на профессиональном уровне?
ИК: Тогда я об этом, конечно же, не думал. Но мы росли, читая английские книжки, слушая рок-н-ролл. Наша школа на 80 % была полностью укомплектована преподавателями английского языка — «шанхайцами». Один из них был выпускником Кембриджа, еще несколько окончили другие английские колледжи.
ЮР: Вы имеете в виду волну послевоенной реэмиграции из Шанхая?
ИК: Свердловск был одним из десяти городов, где дозволялось селиться «шанхайцам», притом самым близким к центру. Эти люди оказали огромное влияние на культурное развитие — не Свердловска, а вот именно Екатеринбурга. Они преподавали и в УрГУ, и в УПИ, и в архитектурном, и много где еще. Кстати, заведующий кафедрой иностранных языков УрГУ был в свое время одним из организаторов Новозеландской компартии. Думаю, многим значительным Екатеринбург обязан «шанхайцам». Хотя и не им одним. Город был интернациональным, ссылочным. Москва выкидывала туда, как на помойку, все, что считала непригодным для себя.
ЮР: А Свердловск жил по принципу: доброму вору все в пору?
ИК: Да мы и не могли выбирать.
ЮР: А почему все-таки химия?
ИК: Это самая волшебная из всех наук. В ней происходит реальная трансмутация веществ и субстанций. Фактически химия и поэзия неразрывны. Они связаны между собой тайными отношениями — через алхимию. С помощью химии можно убить человека, взорвать здание. И мы этим занимались.
ЮР: Человеков убивали?!
ИК: Нет, конечно, но активно занимались взрывным делом.
ЮР: Так все мальчишки занимаются!
ИК: Мы занимались в серьезных масштабах. Когда я прочитал описание взрывов в лондонском метро, то понял: это те бомбы, которые мы делали в середине 1970-х.
ЮР: Недоиграли в детстве, потому и стали заниматься химией?
ИК: Это оказалось проще всего: я к тому времени был победителем Всесоюзной олимпиады по химии, и не нужно было сдавать экзамены. Я поступил в Ленинградский университет — уж очень любил Питер, часто туда ездил. Проучившись два года, я приехал на лето домой и познакомился со своей первой женой. Она училась в Свердловской консерватории и не хотела никуда переводиться. Пришлось перевестись мне, и заканчивал я уже УрГУ.