Почему, скажем, наши рокеры, которые в 1980-е очень чутко реагировали на все происходящее вокруг, сейчас, например, не поют о Чечне?
ИК: Проблема в том, что о Чечне не поют, но ведь о ней и не пишут. Я имею в виду не сугубо политический аспект и не сугубо массовую мифологию (какой-нибудь «Бешеный в Чечне»), а вот таких серьезных художественных произведений почти нет. И потом любой, кто даже пытается что-то такое делать, выталкивается нынешней монополизированной системой музыкального рынка. Сейчас это стал один конгломерат. А мифология о том, что музыку нужно играть, чтобы хорошо деньги зарабатывать, еще не разрушена. В России же был уже такой момент — когда до появления Ленинградского рок-клуба, прочих независимых объединений, профессиональные музыканты, группы становились филармоническими и ездили, как какой-нибудь «Аракс» или «Машина времени», с компромиссным материалом на гастроли.
ВП: Их легализовывали таким образом, подчинив в какой-то степени себе…
ИК: Да, сейчас происходит то же самое. Просто процесс еще на ранней стадии. Рано или поздно наберется достаточное количество талантливых людей, которые не заходят находиться в этой системе.
ВП: Такой процесс уже происходит.
ИК: Происходит. Но пока слабоватенько. Я ведь слежу за тем, что происходит в Сети со всеми независимыми проектами. Тут две причины. Во-первых, изменилась сама ситуация. И люди еще не готовы к тому, что снова нужно жить по подпольным законам.
ВП: Но все же новый андеграунд возможен.
ИК: Да, но его формы, очевидно, будут другими. То, что я считаю самым большим достижением нового андеграунда пока, — это проект «Политтехно» Алексея Вишни. Вот это новое веяние, потому что изменились средства, форма. Конечно, теперь все другое. Сейчас если кто-то выйдет с гитарой, запоет что-нибудь типа «сказочный остров скрылся в тумане», то, независимо от содержания, — пусть это будет тысячу раз про Чечню, — это не будет протестом, потому что сама эта форма архаична. Ведь любое послание, любой «мессидж» искусства не состоит из галимого сюжета и содержания. Если форма «съедена», если она ассоциируется уже с чем-то устаревшим, то она не будет работать на восприятие.
ВП: Новый андеграунд может сейчас сформироваться из каких-то альтернативных сайт-проектов, из независимых студий звукозаписи?
ИК: Может-может! Он может развиться даже из деятельности известных, раскрученных людей. Как вытеснили, допустим, сейчас Ваню Шаповалова в андеграунд. Так что альтернатива идет не только из двора, из подвала. Возможна и обратная ситуация…
ВП: Но он же сам себя дискредитировал.
ИК: Чем?
ВП: Последовательной деградацией и цинизмом своих проектов.
ИК: А мне его последний проект «НАТО» очень нравится. Что в этом циничного? Русская девочка (что самое смешное, а вовсе не таджикская), поет таджикскую народную песню в традиционном мусульманской наряде. Это правильно как провокация. И даже грубость того, как это сделано можно простить. Этим проектом он лишь показал обществу: «Вот ваш страх, вот такой монстр, который напрямую связан с шахидками-смертницами. Вы его создали в своем сознании, я его вам лишь показал».
Нормальный оппортунизм
«Все, что ты знаешь — ложь!» Это лозунг издательства «Ультра. Культура», выпускающего литературу, которую можно назвать нонконформистской — прозу и поэзию, социологические трактаты, биографии и даже энциклопедии. При этом его основатель и главный редактор Илья Кормильцев не отвергает правил, по которым живет общество потребления, он сам раскручивает свой бренд.
Автор текстов лучших песен «Наутилуса Помпилиуса», одной из самых кассовых рок-групп 1990-х, до сих пор не имеет автомобиля, пользуется старой моделью Sony Ericsson и принципиально не участвует в проектах, нацеленных на получение прибыли. «Я никогда не был и не хочу быть совладельцем какого-либо бизнеса, потому что мне дорога участь составляющих меня психических элементов», — поясняет Илья Кормильцев.
Сейчас «Ультра. Культура» выпускает второе издание «Потреблятства» Джона Де Граафа — книги о синдроме изобилия (в оригинале — «Affuenza»). Если убрать слова «Америка» и «американцы», то ее отдельные фрагменты очень похожи на описание ситуации в современной России: «В период экономического взлета мощный вирус поразил наше общество, угрожая нашим кошелькам, дружеским отношениям, нашим семьям и нашему окружению. При отсутствии лечения болезнь вызывает состояние постоянной неудовлетворенности, которое является результатом упрямой погони за новыми приобретениями. В ущерб другим ценностям, мы делали это, начиная с 1980-х годов, подобно голодным детям, оказавшимся у шведского стола…» По словам Кормильцева, уже разошлось 5000 экземпляров «Потреблятства»: «Это, конечно, еще не бестселлер, но весьма неплохо продающаяся книга».
ИП: Илья, многие люди, заработавшие миллионы на вовлечении других в потребительские игры, сами на определенном этапе становятся равнодушны к вещам. Это что, осознание бессмысленности потребительства?
ИК: Скорее, свидетельство того, что они перешли в другой разряд потребителей — начали потреблять чистый капитал. Им становится все равно, потому что они уже находят удовлетворение не в вещах, а в цифрах — в количестве нулей на бумаге. Это уже область высоких соблазнов, которая пропускает к себе немногих.
ИП: А вы сами считаете себя потребителем? И случалось ли вам попадаться на те приманки, которые расставляются для потребителей? Например, пользуетесь ли вы дисконтными картами?
ИК: Пользуюсь, если мне их дают. Почему нет? Само по себе потребление — совершенно естественное человеческое свойство. Разумеется, я потребитель, и на меня тоже могут подействовать какие-то маркетинговые уловки. Консьюмеризм — это не потребление как таковое, а его социальный аспект, когда благополучие общества измеряется исключительно через уровень потребительского спроса и объем потребляемых материальных благ. Не задаваясь вопросом, являются ли они на самом деле благами. Есть большая разница между потреблением и «потреблятством», когда ты покупаешь, подчиняясь неким бессмысленным импульсам, а не реальным потребностям, физиологическим или психическим.
ИП: Большая часть ваших книг — это литература, оспаривающая стандарты и правила общества потребления. Но, с другой стороны, вы сами, как руководитель издательства, следуете этим правилам — ведь магазины не будут работать с тем, кто не гарантирует регулярное обновление ассортимента и устойчивость спроса. А для этого нужен поиск авторов, реклама, презентации и так далее…
ИК: Противоречие здесь кажущееся. Живя внутри определенного социального формата, ты не можешь воздействовать на него никаким другим образом, кроме как используя те подходы и приемы, которые этот формат предлагает. Нормальная ситуация: есть некая задача — она в будущем, и некий инструментарий — он в настоящем. Вполне естественно, что ты им пользуешься. Это нормальный оппортунизм, который является залогом успеха любой деятельности, как конформистской, так и нонконформистской.
ИП: У вас неплохие для молодого издательства темпы — две-три новых книги в месяц. Это по причине приличного стартового капитала или достаточной текущей прибыли?
ИК: К счастью, для запуска издательства нужны не такие уж большие деньги по сравнению с другими СМИ. При успешном вложении сроки оборота капитала довольно высоки, хотя норма прибыли достаточна низка. Мы уже вышли на самоокупаемость (первую книгу «Ультра. Культура» выпустила в ноябре 2002 года. — Прим. «Ко»). Наши книги расходятся тиражами от 3000 до 20 000 экземпляров, хотя они недешевые.
ИП: У ваших книг привлекательный дизайн…
ИК: Мы с самого начала рассматривали книгу не как текст, а как продукт, и думали о брендинге. За счет острой тематики, вероятных конфликтов и соответствующего резонанса в медиа мы хотели создать бренд, который позволил бы представлять как радикальные даже те тексты, которые, объективно говоря, радикальными не являются. Если брать переводную часть нашего каталога, то все эти книги успешно продаются на Западе и не вызывают там ни малейших скандалов.
ИП: То есть конфликт с Федеральной службой наркоконтроля — это был маркетинг?
ИК: Нет, ни одна из тех акций, которые предпринимались властями против нас, нами не планировались. Но их возможность предполагалась[6]. Мы нарочно выбрали темы, которые находятся у нас — в обществе, провозглашающем себя, по крайней мере, устами правительства, либеральным — под негласным запретом. А также некие болезненные точки, существование которых позволяет считать российское общество в целом архаичным, несмотря на все изменения, произошедшие с 1991 года. Мы движемся к постиндустриальной цивилизации, но итог этого движения совершенно непредсказуем. Представьте себе ученика, которого перевели из первого сразу в десятый класс: кем он станет — непонятно. Но можно помочь ему осознать, что происходит вокруг, и подготовиться к экзаменам. Если говорить о просветительской стороне нашей деятельности, то к этому она и сводится.
ИП: Но ведь то же потребление — один из стимулов экономического роста и, соответственно, развития общества?
ИК: На самом деле, внутреннее потребление сильно связано с разнообразием внутренней культуры. Когда нет диверсификации личных интересов, нет и нормального товарного рынка. Почему у нас до сих пор недоразвит рынок модной одежды? Потому что слишком мало людей, способных оценить реально стильную вещь, не обращая внимания на ее стоимость. У того поколения, которое стояло за сменой политического фона в начале 1990-х, была убежденность, что «нам нужно только дефицит устранить». Оказалось, что дефицит, перефразируя профессора Преображенского, он не на полках, а в головах. И вот этот мозговой дефицит сейчас очень ярко проявляется. При всех своих огромных экспортных доходах страна-то выглядит убого. Поиск объединяющей идеи сводится к переписыванию гимна и размахиванию иконами. Политический истеблишмент даже не пытается предло