ДТ: Вы даете слово маргиналам всех направлений и окрасок. А сами вы кто по политическим воззрениям?
ИК: А у нас сейчас любой человек, исповедующий хоть какую-то идеологию, — маргинал. В стране господствует абсолютно безыдейный тоталитаризм. До сих пор с такой системой можно было столкнуться только в футурологических романах. А мои взгляды можно охарактеризовать как анархо-либерализм. В духе наиболее либерального крыла отцов-основателей Соединенных Штатов. Мои идеалы — Джефферсон, Торо. При этом моих убеждений не разделяет никто из членов нашего редакционного совета. У нас есть и левые, и эдакие футурологические киберлибералы, и правые радикалы. Все мы оказались на одном плоту в обществе торжествующего животного сознания.
ДТ: Это ваше мировоззрение сформировалось еще в период «Наутилуса»?
ИК: Да, а может быть, даже и раньше.
ДТ: И, к примеру, текст песни «Скованные одной цепью» тоже появился под влиянием этой идеологии?
ИК: Ну, если можно говорить об идеологической заряженности поэтических текстов… Они ведь не результат рациональной рефлексии, а плод откровения. Но если говорить о настроении, в котором они возникли, то да.
ДТ: А как бы вы прокомментировали полную безыдейность сегодняшней рок-среды?
ИК: Рокеры, кумиры прошлого исчерпали свое историческое предназначение. Просто доживают свой век…
ДТ: Но они тем не менее иной раз продолжают играть в околополитические игры. В Кремль вот не так давно ходили…
ИК: Ну, у них был чисто финансовый интерес. Раньше они так же ходили в какую-нибудь корпорацию за деньгами. Это идеологический шаг скорее со стороны администрации президента, а уж никак не рокеров. Заметьте, что людей, которые исповедуют какую-никакую идеологию (тех же Кинчева и Шевчука), там не было. В Кремль пришли просто артисты в расчете на очередную халяву. Они и в прежнюю администрацию ходили, но тогда это возмущения не вызывало. Возможно, потому что раньше на идеологическом поле было несколько игроков. А то, что сейчас этот жест рассматривается иначе, говорит о радикальном изменении социально-политической ситуации.
ДТ: А почему, на ваш взгляд, сегодня среди молодых групп нет ни одной по-настоящему культовой, нет среди них, что называется, властителей дум?
ИК: Потому что форма, которой они пользуются, уже устарела. Ну, допустим, я намерен вести борьбу против действующей власти. Беру манифест эсеров начала прошлого века, перепечатываю его слово в слово и начинаю распространять. Этот жест будет забавен, но не более того. Резонанса он не вызовет. Нужен принципиально иной язык, иные аргументы. Так же обстоит дело и с рок-н-роллом. В 1980-е он играл протестную роль в совершенно конкретном социально-политическом поле позднего Советского Союза. Хотя, замечу, импульсы, питавшие этот протест, были направлены вовсе не против того, для разрушения чего в итоге он был использован. Но так или иначе этот протестный заряд был отстрелян. А в Писании сказано: «Не наливают новое вино в старые мехи». Молодые люди, которые берут сейчас в руки электрогитары, занимаются именно этим. Но протест в каждую новую эпоху должен выражаться своими специфическими средствами.
ДТ: То есть рок-н-ролл сегодня принципиально ничем не отличается от эстрады, от попсы?
ИК: Абсолютно не отличается. Поэтому критики и не могут определить, в какой разряд вписывать многие ныне популярные группы. Тех же «Зверей», например. Да потом и в плане выразительных средств все, что было специфической принадлежностью рока, давным-давно используется эстрадой.
ДТ: А кто из отечественных политиков или идеологов вам близок?
ИК: Единственный из протестных мыслителей, кто, на мой взгляд, сейчас порой адекватно формулирует проблемы, — это Лимонов. Но эти формулировки присутствуют главным образом в его литературных и философских трудах, на конкретную деятельность нацболов они почему-то не влияют. Они ведь взяли на себя миссию защищать обездоленных. Но понимают этот термин не адекватно сегодняшней ситуации. Сейчас на первый план выходит духовная, а не материальная обездоленность. Ужасно, когда у стариков отнимают деньги. Но, на мой взгляд, страшнее, когда у молодежи отнимают будущее. Ведь человечество идет к космическому дефолту — к неспособности отвечать на все новые угрозы, которые будут возникать по мере развития технологий. Общество, не имеющее в себе никакого сверхбиологического потенциала, не способно им противостоять.
Сегодня вообще ведущей идеологией всех развитых стран становится не достижение чего-то, а выживание. Но мы знаем из классики военной науки, чем заканчивается переход в глухую оборону для любой армии. А сейчас лидеры государств открыто говорят: раньше мы гнались за фантомами, а теперь будем просто заботиться о том, чтобы был хлеб насущный. Первое следствие такой установки — автоматическая активизация националистических настроений. Ведь для того, чтобы нам хватило, надо отобрать у других. Биологизация общества ведет к воскрешению самых архаичных инстинктов — национализм, расизм. А в России последствия тотальной деидеологизации и вовсе могут быть самыми плачевными, поскольку у нас не существует исторически сформированного гражданского общества. На пустом поле, где все снесено, храм золотого тельца строить всего удобнее.
ДТ: В 2008 году вы не ожидаете никаких перемен?
ИК: Нет, но при этом я убежден, что будет расти количество тлеющих социальных и межнациональных конфликтов, разрастаться внутренняя гражданская война. Но питать ее будут не идеологические противоречия, а этнорелигиозные. Преодолеть их можно только созданием проекта будущего, привлекательного для достаточно широких слоев общества. Но это потребует от нынешней правящей элиты внутренней мобилизации и отказа от биологической идеологии. С тем, чтобы она стала жить не чем-то, а ради чего-то. Но нынешняя элита на это категорически не способна.
Даже если она заигрывает с какими-то идеями, например националистическими, то делает это абсолютно цинично, из сугубо прагматических соображений. Процессы, идущие в националистической среде, власть стремится использовать в своих корыстных целях. Вопрос: сможет ли она удержать их в рамках? В какой-то момент может ведь появиться лидер, который в отличие от того же Рогозина, не будет, в свою очередь, цинично пользоваться этой ситуацией, а скажет своим соратникам: «Ребята, нас разводят. Нас никто к рычагам управления не пустит. Мы нужны власти, чтобы пугать нами Запад, подтверждая в его глазах легитимность, как единственная сила, способная справиться с этими страшными фашистами». То есть, если некто начнет апеллировать непосредственно к националистической массе, а не сделает такую возможность предметом торга, это будет по-настоящему опасно.
Сама концепция управляемой демократии, которой руководствуется Кремль, строится на неверном допущении, что люди, имеющие реальные проблемы, могут бесконечно долго удовлетворяться символическим замещением. Способность любой системы к контролируемой стабильности, как не раз доказывала история, весьма ограничена. Рано или поздно куклы, которых дергали за нитки, с ниток срываются, а Буратино находит «золотой ключик».
«Личность — это присутствие Аллаха в человеке»
Илья Кормильцев — поэт, литературный критик, переводчик с английского, итальянского и французского языков. Родился 26 сентября 1959 в Екатеринбурге (Свердловске). В 1981 году закончил химический факультет Уральского госуниверситета. В 1980-х писал тексты для песен многих уральских рок-групп. Особенную известность приобрел как автор большинства текстов песен группы «Наутилус Помпилиус». В 1991 году переехал в Москву. В 1997 году после распада «Наутилуса» занялся издательской и переводческой деятельностью. В 2002 создал собственное издательство «Ультра. Культура», главным редактором которого остается до сих пор. Переводил Дж. Р. Р. Толкиена, К. С. Льюиса, Н. Кейва, Ч. Паланика, Ф. Бегбедера, И. Уэлша, А. Кроули, У. Берроуза и многих других. И. К. в 1980-х оказывал на общественно-политическую ситуацию в стране большое влияние (песни «Наутилуса Помпилиуса», одной из самых заметных групп времен Перестройки, сыграли действительно значительную роль в случившихся тогда переменах). Влияние на общественно-политическую жизнь И. К. оказывает и до сих пор. Вокруг его издательской деятельности постоянно происходят какие-то скандалы, да и сам он остается фигурой заметной.
Встретились на Большой Бронной. По пути в кафе я рассказываю Илье о своей затее открыть на «Переменах» книжный интернет-магазин. Он в ответ советует мне найти четкую и понятную нишу, выбрать для магазина какое-то конкретное позиционирование. «Рассуждает, как опытный бизнесмен», — думаю я. Приходим в кафе. Начинаем.
ГД: Илья, у вас есть много ипостасей: поэт, издатель, переводчик, литературный критик, публицист и так далее. Довольно много. И я, в общем, не понимаю до конца, с кем сейчас общаюсь. А кем вы себя ощущаете сейчас?
ИК: Честно говоря, меня этот вопрос вообще не волновал никогда — «кем я себя ощущаю». Думаю, что в первую очередь я ощущаю себя личностью, которая может заниматься и тем, и другим, и третьим, в зависимости от своих желаний, пристрастий, необходимости, способности. Мне кажется, что современный мир вообще помешан на дефинициях. И чем менее определенным становится положение человека в мире (например, в сословном обществе оно гораздо было более однозначным), тем более человек заморачивается на том, кто он, то есть на самоидентификации. Отсюда и возникновение сотен и тысяч различных субкультур, организаций по интересам, сект, интернет-сообществ. То есть в распадающемся, расползающемся мире требуется самоидентификация. И поскольку самоидентификация, исходящая от человека, всегда будет неполноценной, поскольку человек не может посмотреть на себя со стороны, то неизбежно попытки такой самоидентификации оказываются иллюзорными и заводят человека в еще большее болото непонимания своего места, своей роли в мире… Человек напоминает муравья, попавшего в водоворот в луже талой воды, который хватается за горелые спички, хвойные иголки, бычки сигарет, какие-то огрызки, и все это вертится, а он хватается за них, пытаясь найти в них твердую землю. Поэтому он всех мучает: а кем вы себя считаете в первую очередь: мужчиной или женщиной, поэтом или прозаиком, верующим или неверующим? На самом деле, для меня принципиально важно некое чувство в человеке собственной ценности и цельности, ценноцельности, протянутое через него, за которое он держится и которому он не изменяет. Поэтому то, что человек может быть внутренне противоречив и в одной ситуации может идентифицировать себя с одними идеями, а в другой ситуации идентифицировать себя с другими идеями, для меня это нормально, это в порядке вещей. Для меня противоестественна, наоборот, догматическая приверженность какой-то одной системе ценностей. Поэтому меня ничуть не смущает, когда меня не могут определить как в поле профессиональном, так и в поле политическом. Меня это радует. Это значит, что я ускользаю