ения. Для меня важнее процесс, а не результат.
Корр: Власть и общество, в самом деле, без восторга воспринимает вашу деятельность. Книги попадают под запрет, инициируются различные прокурорские проверки. А ваши высказывания об обществе — что называется, на грани фола — только подливают масла в огонь.
ИК: На самом деле, я не являюсь сторонником вседозволенности, и во многом понимаю чувства людей, требующих преследования некоторых наших книг. Я последовательно на всех общественных обсуждениях выступаю за введение возрастных ограничений. Методов существует множество: ставится соответствующая надпечатка, предупреждение, есть целлофанирование. Если уж книга, допустим, с названием «Как сделать бомбу в домашних условиях», будучи купленной родителями, попадает к ребенку, — это уже их непосредственная ответственность.
Вообще, ограничение по развитости и дееспособности — это единственное ограничение, которое должно на информацию в обществе формулироваться. Нужно идти к ответственному человеку. Если он безответственен по малолетству, ограничения вполне разумны. Однако большую часть информации ребенок сегодня получает из телевизора, на котором не стоит никакой наклейки, из желтой прессы, которая за пять копеек продается на каждом углу. Книга хотя бы предполагает, что человек умеет читать.
Так что мы вовсе не боремся за вседозволенность. Однако все наши критики не предъявляют каких-то внятных требований, все идет на уровне обвинений, истерик, поэтому в наших глазах эти акции приобретают характер политической манипуляции.
Очевидно, что запрещать будет кто-то, а не общество в целом. Стандартный метод — апеллировать к моральному большинству, хотя проблема за этим стоит совсем другая. Так что, если «Дневник хищницы» Лидии Ланч чем-то и опасен, то не радикальным описанием жизни нью-йоркских подворотен, а буржуазно-моралистическим финалом.
Корр: Изменилось ли отношению к советскому опыту? Ведь столкновение с советским было связано с противостоянием.
ИК: Переосмысление, конечно, было. Появился новый опыт. Тогда многие вещи представлялись проще, чем понимаешь это сейчас. Хотя диаметральное разделение между «совком» и «коммунизмом» по-прежнему остается очень важным для меня. И за прошедшие годы оно усугубилась.
В одном флаконе советского общества сосуществовали два этих типа мировосприятия… Коммунизм был отчасти реализован, он существовал не только как условные формы мышления, он существовал и в практике общества. Но эта практика постоянно пожиралась изнутри этим «совком», процессом обуржуазивания коммунизма, который был во многом (увы, классики были в значительной степени правы) следствием того, что революция произошла именно в России. В обществе со специфическими атавизмами, где не был изжит этап товарно-информационного разнообразия. И соответственно, какими транспарантами ни размахивал бы деревенский комсомолец, придя в город, прежде всего он мечтал об отдельной квартире, а потом впоследствии о машине. Была заложена мина в самом социальном характере общества Российской Империи, которое претерпело революцию.
«Совок» для меня остался до сих пор негативным понятием. Это то, что Лимонов гениально назвал «русским адатом». Со времен Николая I это одна и та же система отношений — вязких, консервативных, антиреволюционных, неподвижных, которые в России всегда играли противоречивую роль. С одной стороны, они обеспечивали воспроизводство нации, ее духовной культуры. С другой, они ломали все необходимости приспособить эту духовную культуру к общей эволюции человечества. В русской культуре всегда сосуществовали, условно говоря, космизм и «кишкизм». Одно влекло в сторону полного самопожертвования, в сторону «расчеловечивания» (если брать человека по Протагору, то есть просто разумного животного, которое самодостаточно и которому мы должны угождать). Второе — тянуло в сторону почвы.
В итоге был очень странный сплав, который обеспечивал само существование России, но в то же время, все время ввергал страну и ее духовную культуру в многочисленные трагедии исторического масштаба.
Уход в полную вселенскую миссию приводит к моментальной потере любой национальной самоидентичности, к распаду государства как такового. Но держание за «кишкизм» приводит к таким отвратительным явлениям русской жизни, как косность, медлительность, молодежененавистничество. И «совок» есть порождение этой странной химерной культуры. Здесь надо говорить не об избитом «стыке Европы и Азии», а о стыке стихийного, глубинного, языческого материализма и сильной прививки эсхатологического единобожия, полученного через Крещение Руси. Они диалектически существовали в русской культуре. И все попытки снять противоречие приводили вместо синтеза к поляризации между двумя тенденциями. В результате за каждой революцией следовала контрреволюция. В принципе, подобное есть во всех духовных культурах, но у нас эта поляризация очень обострена, она выражена в каких-то формах нечеловеческого размаха, за что весь мир нас, скажем так, боится и ценит.
Получалось так, что на это я смотрел немножко со стороны, за что меня часто критикуют, даже порой именуют русофобом. У меня была другая практика воспитания.
Я воспитывался у бабушки-немки, лютеранки, поэтому мог сопоставлять отношение к жизни. Например, в моей семье сохранился такой уникальный объект, который мало в какой русской семье есть, семейный гроссбух расходов с 1907 года по 1996, год смерти бабушки. Это просто материал для докторской диссертации по экономике.
Вот эта практика дает возможность иногда зайти в сторону и посмотреть на все происходящее со стороны Штольца. Не могу себя назвать Штольцем в полной мере, меня раздирают корни, отчасти кубанско-казачьи, отчасти сибирские и мощная немецкая прививка, которую я получил в детстве. Поэтому я на действительность смотрю с очень разных сторон. И мое отношение к российскому и русскому очень хорошо описывается понятием внутренней шизофрении, связанной с воспитанием и происхождением.
Корр: Вы были непосредственно связаны с рок-средой. В 1980-е годы это был очень значительный социальный фактор. Как трансформировались ее элементы?
ИК: Думаю, что ситуация такая. Наше поколение, та его часть, что вылилась в тот же самый русский рок, интуитивно чувствовали очень много и очень правильно. Но на уровне сознания, идеологии, философии мы были полными дикарями. В результате весь наш запал, творческий и социальный, был умело канализирован на определенном этапе в ту сторону, в которую никто из нас в принципе идти не собирался. Я давно мечтаю об этом написать мемуарный текст, у меня даже есть название «Великое рок-н-рольное надувательство № 2», о том, как московские либеральные журналисты интерпретировали всю молодежную субкультуру, которая сама себя не могла еще определить, в нужную им сторону. Хотя, за исключением некоторых маргинальных явлений в Москве и Питере, рок-движение не имело ничего общего с «диссидой». Более того, было конкретно враждебно по отношению к ней, если брать идейную сторону. Рок-движение было, скорее, левым по своим корням, насколько это можно вообще говорить о художественном, а не о политическом движении. Движение начинало свою деятельность, по крайней мере, в Сибири, Екатеринбурге под лозунгами восстановления подлинно коммунистического — против стяжательства. Кто были главные враги — фарцовщик и жирный комсомолец, который приходил и начинал «лечить» — «за Родину и Партию», но при этом все прекрасно понимали, что ему это все до лампочки, он там в очереди на «Жигули», карьеру делает. Достаточно проанализировать тексты доперестроечных и раннеперестроечных коллективов. Это был стихийный протест против лжи, апелляция к каким-то идеалам дедов. Никакие антисоветские концепции не имели большого хождения, диссидентская литература мало кого интересовала. Дальше уровня анекдотов и общего представления, что «что-то не так», дело не шло.
А какие-то опасливые, неподходящие под либеральную концепцию наши высказывания в интервью затирались. Мы обижались, но разбираться было некогда, все были заняты концертами, записями.
В итоге наш дискурс, как часто бывает, был экспроприирован господствующим дискурсом и развернут в противоположную сторону. Понятно, что перемен ждали все, и справа, и слева, и по центру. Утомление от застоя было не материальным. Молодежь все равно свои радости имела: пластинки доставала, портвейн пила. Оно было не социальным, а метафизическим, и состояло в том, что мы живем в государстве, которое рождено с великими целями и которое само от этих целей отказалось. Первый мой опыт вхождения в политику был, когда нас всех вытащили в райком комсомола, в десятом классе, в 1975 году. Наша группа на первомайской демонстрации начала кричать совершенно не утвержденный лозунг, развернула плакаты: «Поддержим ангольский народ, отправимся добровольцами в Анголу». В райкоме был разговор на тему «кто позволил?» Сделали внушение — забыть и впредь таких вещей не позволять. А мы же были переполнены эмоциями — дайте нам дело. Родители-то в основном живут кишкистскими ценностями; единственный источник другой энергетики — деды.
Корр: Есть ли какие-то близкие, соприкасающиеся с вами «космистские» среды, видны ли они? Где искать ресурсы для развития?
ИК: Я очень люблю свободных открытых людей, и уважение к их внутренней свободе, как правило, превосходит во мне рационально-умствованное отношение к их идеологии, мировоззрению. Большое количество ярких самобытных, независимых личностей — лучший продукт конфликта космизма и «кишкизма». В России сегодня таких людей около процента, в идеале должно быть пять-шесть. Больше себе не может позволить ни одна нация, иначе ее разнесут изнутри.
Нам нужно, чтобы таких ярких людей стало раз в пять больше. У нас часто была кажимость их появления. В позднюю перестройку каждый ведущий колонки в журнале воспринимался как пророк. Но когда все это кончилось, истинные масштабы персонажей оказались весьма незначительны. Кто знает, где сейчас Черниченко или где Бурбулис. В большинстве своем это оказались вши, которых перегрев ситуации раздул в общественном сознании до невообразимых размеров.