У Ицки дело обошлось совсем иначе. Он так упал духом от первого же замечания, что совершенно растерялся и смолк под искренним убеждением, что хуже того, что он сделал, ничего в мире не могло быть. Ясно, как это отношение портного к своему произведению действовало на молодого заказчика: костюм показался ему еще отвратительнее, и все мечты о блеске праздника в новом костюме разлетелись и заменились унынием и раздражением. Раздражение это передалось и приставу, и он сначала спокойно, но потом, все сильнее и сильнее кипятясь, разразился следующей энергичной тирадой:
— Э, да что с тобой говорить! Я на твой счет, каналья, отдам переделать! Давай остатки!!
Это было самое ужасное. Ицка полез в карман и вытащил два жиденьких обрезка.
— Всё?!
Ицка растерянными, даже как будто повеселевшими вдруг глазами смотрел в лицо пристава.
— Украл, мерзавец?!
У Ицки духу не хватило отпираться, так было очевидно, что он украл.
Один, два, три, и удары посыпались по обеим щекам Ицки.
«Бьет», — тоскливо промелькнуло в голове Ицки. А в то же время лицо его под ударами пристава, точно по команде, послушно поворачивалось то в ту, то в другую сторону.
— Вон!! — Ицка не стал ждать приглашения и вылетел в дверь.
Давыдка съежился и точно не замечал, что происходит с его другом. Когда пристав, наругавшись досыта и проклиная всю жидовскую нацию, ушел к себе в кабинет, жена его проговорила укоризненно Давыдке:
— Как же, Давыдка, ты честный человек, а дружишь с вором?
Давыдка только вздохнул и с непривычным угрюмым видом начал складывать свою простыню.
Ицка, выйдя на улицу, остановился под аркой запертых ворот и уныло смотрел пред собою. Обрывки мыслей вертелись в голове.
«Нет денег… праздники… что сказать ожидавшей семье?»
И все это, как огнем кипящий горшок, ожигалось горьким чувством обиды от ощущения битого лица…
В калитке показался Давыдка.
«Гир-гир, гир-гир», — и друзья оживленно обменялись мыслями.
Давыдка еще подумал и медленно пошел назад в дом, а Ицка по-прежнему остался ждать.
Давыдка, нерешительно войдя в дом, осторожно, с таинственной физиономией подкрался к жене пристава.
— Господи, как ты меня испугал! Чего тебе надо?!
Давыдка лукаво подмигнул в сторону кабинета пристава.
— Да говори толком!
Давыдка на этот раз далеко не красноречиво попросил приставшу похлопотать у пристава за Ицку.
— Я тебя совсем не понимаю, Давыдка… какой же ты честный, когда ты сам видишь, что человек украл…
— Тце!..
Но Давыдка за этим, так энергично сорвавшимся восклицанием, перебившим речь приставши, напрасно собирал свои слова для нового приступа.
— Нет, нет, Давыдка, и не проси… Я не пойду к мужу… Да он меня и не послушает… ты не знаешь еще, какой он, когда рассердится…
— Тце!
— Да что, тце да тце — я не пойду!
Давыдка вздохнул.
— Что за нахальство, право? уж, кажется, всё дали: и деньги, и вперед, — нет, еще лезет… Да еще за кого просит…
— Эх…
— Ну уходи, — вспыхнула окончательно приставша.
— Сударыня… Вы добрый человек… Слушайте, что я вам скажу…
— Ничего не хочу слушать.
Глаза Давыдки напряженно перебегали с лица приставши в пространство.
Приставша случайно взглянула на Давыдку и вдруг проговорила:
— Иди сам к мужу.
Давыдка нерешительно посмотрел, быстро взвесил риск быть битым и проговорил с отчаянной, огорченной решимостью:
— Хорошо…
Пристав только что собирался прилечь после обеда.
— Тебе чего?! — резко остановил он вошедшего Давыдку.
Душа Давыдки ушла в пятки.
— Ваше высокоблагородие… вы важный барин… Давыдка, может, не смеет смотреть на такого господина, как вы… Другой, может, сказал бы: пошел вон, Давыдка, ты вонючий пархатый жид, — а ваше высокоблагородие жалеете бедного человека, потому что вы знаете, что Давыдка бедный, но честный человек…
Пристав сдвинул брови…
— Ты это адвокатом за Ицку?!
— Ваше высокоблагородие… — затоптался он на месте, — позвольте мне, глупому человеку, сказать два слова… Вы помните, и я и Ицка пришли торговаться… Вы знаете… что грех тут прятать… я прямо настоящую цену назначил. Вы сами ученый человек… Ицке против меня надо вдвое взять бы… Ну, считайте сами: подкладка…
— Да мне какое дело, что он дурак… — проговорил пристав, все ближе надвигаясь на Давыдку.
— Он дурак, он совсем глупый… он глупей свиньи, — быстро проговорил Давыдка и еще быстрее, не смотря, продолжал:
— Ваше высокоблагородие, пошлите сына узнать, чи правду я говорю… Он в лавку занес остаток, а взял подкладки… Ваше высокоблагородие, вы человек справедливый… Вас царь отличает перед всеми… Ицка бедный жидок… ваши праздники и наши праздники… Вам все господь дал… На столе у вас много будет… (Давыдка вспомнил окорок, и в его голове пронеслась брезгливая мысль: «хай тебе с твоим столом»)… Кругом вас ваша жена, дети ваши будут… У Ицки куска мацы не будет без тех денег… У Ицки девять человек голодных сядет за пустой стол… Его жена, его маленькие дети ругать и смеяться станут над ним, что он к такому празднику ничего не припас им… Вам все дал господь, еще даст… Пожалейте бедного человека...
Пристав слушал, чувствуя пустоту в том месте, где уж был приготовлен отпор нахальному жидку. Вошедшая жена пристава присела на стул и, не глядя на мужа, угрюмо проговорила:
— Да отдай уж ему…
Приходилось сдаваться.
— Будь я собака и прохвост, если я еще когда-нибудь его позову! — взбешенно проговорил в утешение себе пристав, вытаскивая бумажник.
«Позовешь!» — промелькнуло в голове Давыдки.
— Хай ему мама мордовала, — я и сам с ним не пойду больше… — ответил Давыдка, ловя брошенные деньги.
— И только потому даю, что ты честный человек…
Давыдка вспыхнул и кивнул головой от удовольствия иметь право быть честным человеком. Как упругая поверхность отражает ударяющиеся об нее тела, так живое воображение Давыдки быстро отразило брошенное ему крылатое слово.
— Вы большой барин… Давыдка паршивый маленький жидок, а Давыдка стоит рядом с таким большим барином на одной доске, и вам не стыдно с ним стоять. А почему вам не стыдно с ним сто-я-ять? Потому, что вы знаете, что Давыдка честный человек… Пра-а-вда?
Пристав кивнул головой.
Но фантазия Давыдки разыгралась. Его вдруг охватило непреодолимое желание еще нагляднее почувствовать свое право честного человека.
— Ваше высокоблагородие… — Давыдка протянул свою грязную маленькую руку и замер на мгновение от страха. — Ваше высокоблагородие… Никогда чужого эта рука не взяла… Никогда мне такой важный барин… — Давыдка остановился, собрал все силы и, решительно, чуть-чуть даже нахально кивнув головой, проговорил:
— Пожмите мне эту руку!
Растрепанный, с грязной помятой манишкой, весь в пуху, распространяя вокруг себя тонкий аромат чесноку, с двумя когда-то белыми кисточками, живописно торчавшими из-под жилетки, Давыдка держал в воздухе протянутую руку и вдохновенно смотрел на пристава.
— Что ж, — растерялся пристав, — я пожму, — и он действительно как-то быстро сконфуженно пожал руку Давыдка.
Давыдка побагровел, и на лице его от напряжения надулись жилы. Он важно, подавленным от избытка чувств голосом решительно проговорил, отчаянно махнув рукой:
— Сына в солдаты отдам, — нехай царю служит!
И принеся эту высшую жертву на алтарь отечества, Давыдка, уже с полным апломбом протянув руку приставше и двум подросткам, которым подал свою маленькую грязную руку даже с каким-то покровительственным снисхождением, — вышел из кабинета.
Отец будущего солдата даже и пред собакой почувствовал свое достоинство и, почти не поворачиваясь к ней, гордо прошел мимо. Только у самой калитки он как-то совершенно бессознательно ускорил последний шаг и, выпрыгнув, неожиданно очутился перед Ицкой.
Ицка все в той же позе тревожно впился глазами в Давыдку.
Давыдка молча вынул деньги и передал их Ицке.
Ицка облегченно вздохнул, пересчитал деньги и быстро спрятал их в карман.
Друзья пошли домой.
Давыдка, сдвинув совсем на затылок свою шапку, не спеша выступал по улице с заложенными в карманы штанов руками, весь погруженный в приятные ощущения всего происшедшего.
Проходя мимо старой еврейки, разложившей маковники, Давыдка пренебрежительно остановился и, перебрав почти весь товар, выбрал, по числу детей, семь самых лучших тяжелых маковников. Так как следовало за них три с половиной копейки, а из данных Давыдкой четырех копеек полкопейки сдачи не оказалось, то Ицка, переговорив с другом, взял тоже один маковник для Гершки.
Через несколько минут, тихо отворив дверь, Ицка осторожно вошел в свою квартиру и, окинув всех своими потухшими глазами, остановился на поправлявшемся и уже сидевшем Гершке. Осторожно шагая через детей, он пошел к его кровати и, присев на корточки, внимательно осмотрел поврежденный глаз сына.
Лицо Ицка осветилось тихой, ясной радостью: далеко, далеко, в разделе двух опухолей, целый и невредимый глаз Гершки уже сверкал привычным выражением отца.
Ицка облегченно вздохнул и подумал: «будет портным».
Гершка ничего не подумал, но с удовольствием схватил худенькой ручкой маковник, жадно стал есть его, причем каждый кусочек сопровождался завистливыми и внимательными взглядами в безмолвном созерцании столпившихся вокруг него братьев и сестер.
Давыдка победителем, с шапкой на затылке, сидел на рабочем столе, болтал ногами, а кругом него веселый дружный «гир-гир», звонче, чем когда бы то ни было, оглашал спертый тяжелый воздух двух маленьких грязных комнат.
Пятнадцатилетняя дочка Давыдки, молодая невеста, с черными большими глазами, придерживая сваливавшуюся косу, вытянув шею, веселыми блестящими глазами смотрела и жадно вслушивалась в обобщение отца, который, махнув рукой, как-то небрежно, весело закончил:
— И свиньей я его назвал, и мне вдвое больше он дал, и вперед дал, и руку пожал, а Ицку по морде…