Челноков воевал всю Отечественную и вернулся цел, если не брать во внимание цапинки от минометного осколка. Сбей бы вражеская пуля Челнокова, не видели бы мы молодой челноковской человеческой рощицы, и как бы ее недоставало!
Нынче так повелось: родят одного — и все! И начинается — одному все игрушки, одному все книжки, одному все что ни на есть лучшее. Глядь, выработается при помощи всего этого такой эгоист, что впору ему феодалом быть!
Не так у Челнокова. Если соберется с женой и детьми в гости к брату, впереди сам и сама, за ними четырнадцатилетний Петя, за Петей девятилетняя Надя, за Надей восьмилетний Толик, за Толиком шестилетний Федор, за Федором восемнадцатилетняя Лена с завернутой в одеялке грудной Клашей на руках. Клаша не спит, удивленно смотрит на мир и неустанно сосет соску. Всю дорогу вслед за этой процессией летит людская молва: «Челноковы идут!»
Нам слышится в этом народный гимн старинному семейному корню, который только тогда считает себя ухватившимся за родную землю, когда разрастается без каких- либо ограничений во все стороны!
Когда ударил гром и пошел дождь, дети бросили игры и приумолкли на крыльце. После каждого высверка молнии они говорили хором: «Ударит!»
Каждый раз ударяло. Дети жались друг к другу всей простотой и скромностью ситцевых платьев и рубашек.
На лицах девочек и мальчиков был страх. Не тот страх, что бывает у них, когда ждут наказания родителей. Нет, они отлично понимали, что сила, разгулявшаяся в небе, не потерпела бы никаких пререканий!
Дождь шел сплошняком, и похоже было, что дети попали в клетку из живой, льющейся с неба воды.
Гроза господствовала.
Один удар был так близок, что девочки вскрикнули и заплакали. К их общей радости, туча покидала деревню, гроза умолкала, светлело, и вода из водосточной трубы сельской больницы шла не всем горлом, а струйкой.
По не утихшему еще дождю к крыльцу стали подходить родители.
Пришла Аннушка Горохова в телогрейке и отругала свою Нинку:
— Такая гроза, а ты где?
Шлепнула ее в сердцах, накрыла телогрейкой и увела.
Пришел Костя Жуткин и выбранил сына:
— Такой гром, а ты шляешься!
Пришла пожилая Кирикова и гневно сверкнула очами на Маньку:
— Баню, сказала, топи, а ты опять в куклы!
Накрыла мешком и увела.
Так вскоре родители разобрали всех своих детей.
Только одинокий козлик все пытался порвать привязь на буйно зеленевшем после дождя лужке. Но веревка была прочна, и ему оставалось одно: нежно, трогательно жаловаться.
Нимало не смущал этот жалобный крик мамашу-козу.
Встав на задние ноги, высоко задрав голову, она старательно срывала со стены афишу «Сегодня кино».
Катя Ёркина стала матерью. Девочка у нее народилась пухлая, ширококостная, и так это Катя привязалась к ней, что стала дрожать за каждый чих, за каждый крик ребенка. То и дело видишь красное одеялко с белоснежным пододеяльником и Катины руки, которые шутя волокут целую гору укутанного ребенка.
— Куда?
— В медпункт.
Я начинаю стыдить Катю:
— А помнишь, говорила, что не будешь иметь детей?
Катя защищается спокойно, словно знает, что ее теперь любой суд оправдает:
— Сколько ни лежи, сколько ни милуйся, хочешь не хочешь, а человека приспишь! Это не от нас. Это каждому, если ты не урод.
И бережно-бережно спускается под горку. А на дне оврага у ручья ей не терпится, развертывает конверт, заговаривает:
— Эй, девка, ты спишь? Груди не хочешь?
Ручей погремливает и тоже кого-то готов напоить.
За огородами, за сараями, есть укромное место для сбора детей. Обычно они садятся на копешку сена и целые дни находят себе чем заняться. Поди попробуй вклинься в их мир и жизнь!
Не успеешь и на десять шагов приблизиться, как мгновенно исчезает с лица детей детское, свое, и перед тобой не те дети, какие они есть для себя, а те дети, какие нравятся родителям.
Только раз за все лето мне посчастливилось застать детей врасплох за неприказанным занятием.
Дети с увлечением слушали рассказ одной девочки. Это была белая русалочка с голубыми глазами. Она рассказывала что-то, как заправская артистка. На моих глазах творилась сказка!
Я не слышал начала, но и отрывка было достаточно, чтобы представить себе всю сказку:
— Царь заходит и спрашивает: «Ты что делаешь?» Царица говорит: «Помидоры высеваю». — «Эх ты! Что ж ты землю-то какую взяла? Надо бы чернозему накопать да решетом просеять. Кто же от завалинки землю берет?! Тут и камешки и стеклышки, корни поранишь!»
Не хотелось нарушать детского увлечения слушать сказку, творимую самими детьми. Бесшумно, незамеченно проследовал я дальше, так и не узнав от голубоглазой сказочницы, пересеял ли царь помидоры и научилась ли царица премудростям огородничества!
Самым большим другом маленького Павлика был не отец, не мать, а дед. Целыми днями сидел он, в белой оправе седины, и знал одно лишь — следил за каждым шагом внука. С крылечка дома только и слышалось:
— Павлик, не дразни гусей!
— Павлик, не ходи босиком по реке!
— Павлик, не лазь на осокорь!
Умер дед, и так это Павлик одиноко себя почувствовал. Выйдет и стоит у крылечка. Мать на работе, отец тоже, а у бабки дел много: печку топит, готовит, стирает, шьет, а если и найдется минута, сядет за прялку, на уши радио — и вот попрядывает и улыбается: хорошо Москва поет.
А Павлик стоит у крылечка и друга себе ждет.
Когда выехал на лыжах, обрадованно он окликнул меня:
— Дядь Вить, мне можно с тобой?
— Можно.
Пять жизней таких, как Павлик, я прожил, но у меня связь с той детской жизнью и теперь не потеряна. На первой же горке представился случай проверить, гожусь ли я Павлику в друзья. По оплошности своей Павлик лыжу под гору пустил.
— Дядь Вить, в однотор пошла! — крикнул он мне.
Кто знаком с катаньем на лыжах в холмистых местах, знает, что значит лыжу упустить и по целине снега за ней шагать!
Глаза Павлика просили: «Принеси, пожалуйста, мою лыжу».
Надо было видеть Павлика в то время, когда я исполнил его просьбу. Чем он мог отблагодарить меня? Рассекретить все самые лучшие места катанья!
— Дядь Вить, поедем ко вдове, — вместо «спасибо» говорит Павлик. — Там знаешь какая горка! У-у-у!
«Вдовой» оказалась большая одинокая береза на отшибе деревни. Мы съехали по разу в овраг, причем Павлик не устоял на ногах и сел в пушистый снег.
Хотя я все видел сам, Павлик вдохновенно рассказывал мне о только что случившемся.
— Лыжи разъехались, — захлебывался он от восторга, — и я — раз!
Я не терял ни одного слова, ни одного восклицания из рассказа, и это особенно нравилось Павлику.
— Теперь у колоды скатимся разок! — увлекал он меня в новый лыжный путь.
Колода стояла внизу под горой против конюшни. Сюда колхозные кони зимой пить ходят.
Мы съехали от конюшни к реке и проскользнули мимо колоды и полыньи с журчащей речной водой.
Павлик был весь красный, распотевший. На нем старая ушанка, простой хлопчатобумажный пиджак, варежки, валенки. Лыжи у него «взрослые», палки длиннее Павлика четверти на две. Отец не соглашается их укоротить: «Вырастешь — в самый раз будут».
Уж давно бы надо вернуться ближе к дому, а Павлик все манит и манит на новые места.
— Дядь Вить, поедем к звонку! — опять увлекает меня Павлик.
Звонок — это буфер от вагона, в него бьют, когда надо колхозников собрать.
Здесь склон оврага падает отвесной стеной, и только одинокий след лыж ныряет в проем сросшихся ветвей ольхи.
Мы стояли молча и не трогались с места. Павлик не решался ехать, зная, что только Миша Бухаров, которого в колхозе зовут следопытом, осмелился съехать напрямки и поломал лыжу.
Я на ногах стоек, и мне такая гора не в страх, но можно ли было скатиться одному и заставить страдать сердце маленького друга ущемлением самолюбия?
Павлик повернул лыжи на новые горки и спросил:
— Дядь Вить! Ты будешь торить или я?
— Тори ты!
И Павлик весело, радостно пошел по неезженому снегу.
Я следовал за ним.
Наша дружба крепла.
Это было самое большое путешествие, которое когда- либо удалось свершить человеку!
Маленькая девочка с утра научилась ползать. Она добралась до валяных сапог, уронила их и посмотрела внутрь — темно, подвинулась к ящику с мукой и попробовала — невкусно, погладила кота Ваську — он хотел цапнуть, потрогала у печки ухват — он упал и стукнул девочку по спине. Слезы ненадолго остановили путешественницу. Когда было все опробовано руками в доме, девочка захотела открыть дверь на улицу.
— Э нет, — хватился присматривающий за внучкой дед, — рано тебе туда!
Он положил девочку в кроватку, и юный Колумб уснул.
Сельская школа стоит в березовой роще на Грачином броду. Все лето в густой березовой листве кричат грачи, а потом смолкнут, упадет лист, и сквозь прутье проступит удивительно красивая тропинка, по которой дети в школу ходят. Какая она узкая, а на какую большую дорогу выводит!
В деревне два колодца — барский, на старой усадьбе, и сруб, близко. Маленькая девочка без ошибки узнает, откуда брали воду.
— Ой, гри́бовая!!! — расстраивается она и отодвигает блюдце с чаем.
Грибовая — это потому, что в ближнем колодце грибы на срубе растут.
Бабушка дает внучке молочка, ходит по хате и все улыбается бесхитростной улыбкой пожилой колхозной труженицы:
— И в кого ты у нас такая барынька? И воду-то только из барского колодца пьешь!
Очень жалеет внучку.
Девочки забрались на штабель дров позади двора, сели верхом на толстую березу и поехали. Первой, на самый комель, устроилась пятилетняя Таня, дочь комбайнера, за ней — перешедшая во второй класс ученица Нина, потом Зина, ровесница Тани. Так все дерево было занято, а самый хвостик его пришелся как раз для трехлетней Олечки, моей любимицы.