— Хорошо, дядя Миша, — говорит радистка.
Дядя Миша выходит в соседнее помещение.
Это — отделенная дощатой перегородкой часть подвала, явно нежилого типа.
Старик в очках сидит у старенькой машинки и одним пальцем ударяет по буквам.
— Иван Иванович, — говорит дядя Миша, — ты бы полегче, это тебе не мартеновская печь.
— Ладно. Получай листовку. Больше четырех бумажек машинка не берет.
— Хватит. Поскольку типография пропала, начнем с маленького. Важен принцип — мы живы и действуем…
— Вот слушай, дядя Миша, прочту: "Над телами товарищей склоняем наши боевые знамена. Клянемся отомстить ненавистному врагу. Смерть немецким захватчикам! Да здравствует Советский Донбасс! Подпольный райком". Конец годится?
— Срочно надо ребятам поручить распространение. Одну наклеить на площади. Одну — по твоему выбору. Остальные отдать размножить…
— Что передают с Большой Земли?
— Рекомендуют осторожность. К нам сброшен связной Центрального партизанского штаба с шифром и поручением. Придет на старые, проваленные явки. Надо уберечь человека. Райком партии предлагает лично тебе, Иван Иванович.
— Какой он хоть с виду, дядя Миша?
— А кто ж его знает! Всякий вид может быть…
— Ну, брат, по этой примете нарвешься!
— Он тоже будет нас искать! Дай там указания по звеньям. Но — осторожность… Я тебя знаю.
— Сам ты тоже лезешь на рожон! Кто тебе поручал ходить на площадь?.. Присутствовать при казни?..
— Не сердись, дед, давай согреемся… Ведь это был мой личный друг… Он бы мне никогда не простил… Он видел меня и умер как герой.
Дядя Миша вытаскивает из корзины рваный ватник, разворачивает его, вытаскивает чугунок с вареной картошкой, ставит на стол. С полочки достает соль и несколько луковиц. Из кармана — завернутый в бумажку кусочек сала. Смотрит на часы.
— Наше радиовремя истекло. Можно звать и радисточку. Дочка, давай сюда!
Входит из соседнего помещения радистка.
— Вы меня звали, дядя Миша?
— Садись, радируй картошку, И все, что на столе. Сало я сам нарежу, чтобы друг перед дружкой не церемонились. Хлеба пока нет. Садись.
Мирная трапеза продолжается недолго. Старик натягивает свой изодранный тулуп.
— Скажи, Иван Иванович, на проходной, чтобы ко мне сегодня гостей не пропускали. Осторожно выходи. Подумай, как нащупать связного. И выясняй, что еще живо после провала, кому мы обязаны предательством. Я сегодня должен кое-что спланировать, возражений не будет? Соберем членов райкома — доложу.
— Бывай, дядя Миша, — говорит старик и вылазит осторожно в какую-то дыру, завешанную брезентом.
— А ты, Майка-зайка, — обращается к радистке дядя Миша, — теперь держись. Смотри, сколько ты ждала и томилась без дела! Вот получим новый шифр…
— Жалко Надю, дядя Миша.
— Постой, пока не выяснили, кто уцелел. Может, она жива. Рация была взорвана, это точно. Но о Наде сведений нет.
— Как бы я хотела, товарищ секретарь…
— Что?! Какой секретарь?!
—...дядя Миша. Чтобы меня отправили на фронт, и я лежала бы у пулемета и стреляла бы в гитлеровские морды, и они бы падали, падали… И все-все валялись бы мертвые.
— Ну и недотепа, прости господи! И откуда у тебя такие мысли наивные берутся! Опять этот Федька агитирует! Да? Ну да ты не красней — не слепой, вижу! Выгнал бы я его, да уже поздно. С одной стороны, мне хочется иметь запасного радиста, а ученик он способный…
— Он уже от меня все-все перенял! Хоть завтра на самостоятельный аппарат!
— И, с другой стороны, электрическая искра между вами уже проскочила, не воротишь…
— Дядя Миша…
— Иди, иди… Приведи в порядок механику и спи. Следующая передача будет напряженной. Хоть бы получить скорее шифр…
Радистка удаляется смущенная. Секретарь райкома ходит, мурлыча, по подвалу. Убирает со стола остатки пищи. Снова ходит, мурлыча:
"Думы мои, думы мои,
Лыхо мени з вамы…"
Немецкие солдаты заканчивают долбить на площади могилу рядом с виселицей, с которой казненный уже снят. Работа трудная, так как грунт промерз.
Связной сидит рядом, покуривает трубочку:
— Этому, парни, квартира будет полного профиля. Не то что нашим под Сталинградом. Лежат на снегу, как дрова. Клянусь фюрером, сам видел!
— Пускай бы полицаи и хоронили!
— Может, на кладбище надо было? А то просто на площади!
— Ничего, мальчики, — говорит связной, — ему все равно здесь место!
— Почему, ты думаешь?
— А вот когда нас черт приберет отсюда, этот человек будет объявлен героем. А где героев хоронят? На площадях городов и прочих населенных пунктов!
— Я удивляюсь, как с таким языком у тебя голова еще не на помойке!
Связной засунул трубочку в карман, поднялся и посмотрел вокруг. Нигде ни души, площадь пустынна.
— Вот и все, гренадеры. Идите-ка по своим делам. Вы выкопали могилу. Я похороню. Какие могут быть счеты между своими людьми? Валяйте, я сейчас. Сдерем с генерала по порции рома… Хайль Гитлер!
Солдаты ушли, а связной наклонился к казненному, поцеловал в лоб, вынул из-под своей шинели сверток карт и конверт с шифром, спрятал у мертвеца на груди.
— Опоздал я, браток. Ничьей вины нет. Так вышло. Спи с миром. Тебя подпольщики, конечно, украдут — вот карты и шифр и попадут в нужные руки. Оставлять у себя неразумно. Надо все взвесить. Сии, товарищ, отомстим. Обязуюсь почтить тебя салютом.
Связной поднимает застывшее тело с земли, укладывает в могилу.
Стоит в задумчивости, опершись на лопату.
— Постой! Хальт! Ферботен! — доносится крик. Солдат спокойно и споро засыпает землей могилу. Подбегает, запыхавшись, полицай. Хватает солдата за рукав.
— Пан, пан! Нельзя, ферботен! Это — партизан!
Связной молча тычет лопату в руки полицая, жестом приказывает ему заканчивать работу. И внушительно при этом похлопывает себя по карману. Это производит свое действие.
Полицай усердно начинает работать, не переставая объяснять немецкому солдату:
— Пан солдат! Полиция, гестапо запретили. Население должно бояться немецкого наказания! Это страшный партизан! Когда мы его ловили, он убил трех полицаев! Убил немецкого фельдфебеля, ранил офицера!
Связной берет у полицая из рук лопату:
— И ты, гадина, его казнил?
Полицай, услыхав понятный язык, падает на колени. Он ошеломлен и раздавлен.
— Пан партизан… Товарищ красноармеец…
Связной вынимает гранату:
— Хочешь жить, гаврик! Немедленно говори, кто его предал! Ну, пять секунд на размышление! Говори!
— Вы меня отпустите?
— Отпущу…
— Его зовут Кривой Яшка, настоящего имени не знаю, он живет тайно под охраной полиции, хромает на одну ногу… Ей-богу, больше не знаю, пан партизан!..
— Ладно. Отпущу тебя…
— Спасибо!
— Прямо в райскую обитель отпущу! По казненному герою революции — салют!
И связной, отскочив назад, швыряет гранату под ноги полицая. Взрыв.
Кухонька в рабочей донбасской семье. Рядом — комната, занятая немецким офицером, который время от времени орет оттуда, требуя то или другое. Хозяйка квартиры, измученная и скудно одетая женщина, несет постояльцу миску с водой и кувшин. Затем она тащит гитлеровцу приготовленную ею пищу, выносит ночную посуду.
У кухонного стола сидят — знакомый уже старик Иван Иванович и молодой парень Федя. Парень усердно полирует офицерские сапоги. Со злостью плюет и трет щеткой. У окна — сапожные принадлежности на столике, табуретка с сиденьем из кожаных ремней.
— И между прочим, Федя, — говорит старик, — я замечаю в тебе прогресс…
— Какой прогресс?
— А такой прогресс: ты начал понимать, что не всегда позорно чистить немцу сапоги…
— Не солите мою рану, дед. Я и так с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить этот сапог к чертовой матери! Эх, попасть бы мне на фронт, Иван Иванович!
— В свое время и при соответствующих обстоятельствах, товарищ комсомолец! А пока что за эти разговоры объявляю тебе замечание…
— Тише, — просит собеседников хозяйка, — он по-нашему понимает, не дай бог, подслушает…
— Дай нам, мама, хоть бурякового чаю, — говорит Федя, — у деда кишки смерзлись…
— Дам, дам. Вот только фрийа ублаготворю. Денщика послал за вином, а я должна разрываться…
— Не беспокойтесь, хозяйка, — деликатно отказывается старик, — я уже ухожу. Договариваюсь с Федей, чтобы он мне валенки обшил…
— Не мое это дело, о чем договариваетесь. Лишние уши только помеха. А когда и я понадоблюсь — скажете.
Федя бросает сапог под стол и обнимает мать.
— Отец на фронте за нас не покраснеет, правда, мама?
Офицер что-то орет из своей комнаты, и женщина выбегает к нему.
— Ты же помни, Федор, — обстоятельно повторяет старик, — одну бумажку — на площади, по твоему выбору, две остальные отдай размножить. Это первое…
— Да я не глухой, слышал…
— Потом, дорогой Федя, — так же обстоятельно продолжает старик, — значит, вопрос о связном партизанского штаба. Пусть твои ребята — парни, девчата, даже школьники и пацаны — всюду сунут носы и разнюхают…
— Понятно, Иван Иванович. Ставьте точку. Замётано. Дяде Мише не забудьте передать Валину информацию.
— Только завтра, Федя. Сегодня он готовится к докладу. Значит, Валя твоя подслушала в полиции, как начальник полиции посылал полицая к Кривому Яшке, который пьет запоем и просит по пускать его на улицу, чтобы он сдуру не попался на глаза подпольщикам. Так?
— Так.
— А почему ты думаешь, что Яшка имеет отношение к казненным товарищам?
— Можно проверить, дед. Пускай дядя Миша суммирует…
И сейчас же Федя продолжает громче и определеннее, явно рассчитывая на чужие уши:
— Вам придется принести свою кожу, дедушка. Может, старые голенища завалялись. О цене договоримся, я сапожник недорогой.
Входит в кухоньку из комнаты немецкий офицер в домашнем виде, без мундира, в туфлях. Сигарета. Самодовольно-снисходительное выражение лица.