не обследовав ее собственноручно! Обязательно подведут! И конца не сыщешь…
— Надо привлечь всех служивших здесь рабочих…
— Привлечены.
— Объявить премии и награды — костюмы, коровы, дома, наконец!
— Объявлено, господин шеф…
— Произвести публичное повешение подстрекателей к неповиновению германской дирекции!
— Произведено. Трупы висели у каждого цеха…
— Но, черт возьми, почему я должен думать за вас?! Можно ведь, наконец, купить одного-двух настоящих мастеров из русских? Понимаете, купить! Они сами сумеют ликвидировать саботаж… Они понимают душу туземцев!
Начальник полиции вступает в разговор:
— Господин представитель фирмы прав, можно сказать, когда говорит о душе… Мы, полицейские, в первую очередь заботимся о душе! На заводе есть мастер, пришедший к нам работать… и что же? Он ежеминутно, можно сказать, опасается за жизнь… Подойдите сюда, Иван Гаврилович!
Подходит мастер — старенький, седенький человечек, чистый, опрятный, очки в железной оправе — такие же старые, как и он.
— На пенсии уже был, — информирует начальник полиции, похлопав по плечу мастера, — но когда узнал, что германскому, можно сказать, райху требуются его знания, сейчас же явился на завод!
— Молодец, господин майстер, — благосклонно роняет представитель фирмы, — фирма будет ценить вашу… как это сказать, лояльность…
— Я исполняю свой долг, — тихим голосом отвечает старик.
— Иван Гаврилович, — начальник полиции отводит в сторону мастера, — а ты не выполняешь, можно сказать, моих распоряжений, дорогушечка!
— Каких, господин начальник?
— Мы условились, что людей, присланных мной, ты, Иван Гаврилович, будешь ставить в наиболее, можно сказать, людные места, чтобы они с успехом могли выполнять мои, можно сказать, задания. А ты что делаешь? Тычешь их в углы, где им в два счета голову свернут!..
— Кого это я посылал в углы, господин начальник?
— Не придуривайся, дорогуша, — на днях к тебе поступило трое рабочих, бежавших, можно сказать, из концлагеря.
— Я к ним в душу не заглядывал, это по вашей части, господин начальник!.. Не знаю, бежали они или нет, но трое таких людей поступило…
— Вот видишь! И один из них — мой сотрудник, доверенное, можно сказать, лицо… А ты его игнорируешь и даже изолируешь от коллектива!..
— Мне никто о нем не говорил, господин начальник!
— Упущение! Доверяю его твоей, можно сказать, совести: зовут его — Яков, слегка хромает, фамилии не помню, она у него липовая… Заметано?
— Заметано, господин начальник, — медленно говорит старик мастер, глядя вслед начальнику полиции, догоняющему немцев.
К мастеру приближается рабочий, несущий инструмент.
— Иван Гаврилович, — говорит рабочий, — моя группа вся подписалась на военный заем. Кому сдавать взносы?
— Подержи у себя, выясню. Почему вчера не был на работе?
— Можете мне какие угодно наказания давать, я в наши праздники не работаю!
— Какой же праздник?
— День Парижской Коммуны, Иван Гаврилович!
— Хорошо. Только предупреждай в следующий раз… Хромой к тебе не мажется?
— Яков?
— Да.
— Заглядывает в душу…
— Предатель. Жди указаний…
Раннее утро в саду.
Шалаш, крытый соломой. У шалаша умывается связной. По дорожке идет человек, вооруженный садовым ножом, держа в руке срезанные сухие ветки. Это — мужчина среднего роста и возраста, худой и бледный. Связному он кого-то напоминает. Да, да, — это тот часовой мастер, которого он уже встречал в деревне.
— Доброе утро, — говорит садовник, — как спалось?
— Добре, — отвечает связной, утираясь полон пиджака.
— Зачем же пиджаком? Там висит полотенечко.
— Не зная хозяина, не смею пользоваться!
— А я утречком это встал, взял инструмент и хотел поработать…
Связной должен сказать фразу, где были бы слова "Днепр", "Волга" и "перспектива". А в ответ услышать "Донец" и "Алатырь".
— Знал я одного садовника, — произносит связной, — жил в Сосновке на Днепре. Родом был с Волги, но работал на Украине из соображений, так сказать, перспективы…
— Сосновка исключается, — не медлит с ответом незнакомец, — я бы предпочел Донец, там природа мягче… Вы в Алатыре бывали?
Связной, не отвечая на вопрос, наклоняется к уху незнакомца и шепотом произносит пароль. Незнакомец отвечает связному таким же действием.
— Фу, — восклицает связной, — наконец-то я до вас добрался, товарищ Ташков! Часы успели починить?
— То, что вы знаете мою фамилию, вовсе не означает, что вы должны произносить ее вслух, товарищ Тарас! Ведь я не произношу вашу, хотя она мне тоже известна… И не понимаю, о каких часах вы говорите?
— Простите, товарищ Федор, я не должен был этого делать! Но секретарь подпольного обкома партии слишком известное лицо, чтобы…
— Вы сделали второй промах, назвав круг моих обязанностей.
Связной растерян и молчит.
— В городе на базаре находится женщина, привезшая меня, ей надо передать, что я на месте…
— Передано. Она уже уехала. Что же касается вас, то мне поручено поблагодарить за четко проведенную операцию освобождения наших людей…
— Есть сведения об остальном?
— На верфи в Н. был взрыв, на аэродроме сгорело больше десяти самолетов, гестаповская лавочка от взрыва мины обрушилась, убит начальник…
— А Иван Валерьянович?
— Жену из застенка вырвал. Но сам, это… погиб…
— Погиб?
— Дал личному чувству — радости от встречи с женой — восторжествовать над осторожностью.
— А в Донбассе как? Слышно что-нибудь из Р.? В Р. у меня была история с генералом…
— Слышал. Ребята многое еще смогли там сделать.
Полиция даже не успела эвакуироваться… Р. уже освобожден Красной Армией…
— Замечательно! Я так боялся за некоторых молодых ребят! Молодежь, зеленые… Осторожности мало…
— Рассчитываете ли вы на наш передатчик? Должен предупредить, что по некоторым важным причинам мы воздерживаемся от частой, а главное систематической работы на передатчике…
— У вас здесь кончаются следы одного моего знакомого, предавшего наших работников в Р., в Н., затем направленного дальше…
— Это можно будет узнать, — говорит секретарь обкома, — я дам поручение спросить наши группы. Вы считаете, что он попытается пролезть в подполье?
— Если он в ваших краях — безусловно…
— Какие приметы?
— Прозвище Кривой Яшка. Хромает. Неестественно светлые глаза. Лет сорок…
— Достаточно. Налаживайте чаек, а я пойду распоряжусь…
Секретарь идет в глубь сада, слегка насвистывая, — определенным образом и на определенный мотив. Из-за кустов возникает человек, они вдвоем с секретарем скрываются за поворотом дорожки.
Связной обходит шалаш, обнаруживает старый закопченный чайник, висящий над огнем и уже кипящий. В шалаше стоят на ящике жестяные чашки, чай, хлеб, молоко в крынке.
И вот двое мужчин пьют чай. Солнышко ласково светит на их обнаженные головы. Тишина и покой. Кукует кукушка, подает голос удод.
— К завтрему сообщат, — говорит секретарь, наливая чай и доливая его молоком, — у нас связь налажена неплохо. Думаю, что он попытается охмурить наших производственников… Где много людей, там легче быть незаметным… Но зато там легче и прощупывать, кого надо… Придется вам у нас погостить…
— С удовольствием, — откликается связной, кроша хлеб в тарелку с молоком, — это же форменный курорт!
— На другом таком курорте недели две тому назад мы потеряли пятерых, — говорит секретарь.
— Я слушаю кукушку и верю, что она не врет. Лет пятнадцать уже мне отпустила!
— Это у нее любезность к гостю! Мне она больше двух лот еще не предсказывала…
Секретарь улыбается, и никакого чувства обреченности нет на его лице. Нет и бравады. Секретарь — оптимист и жизнелюб, он естествен в своей спокойной уверенности и решительности движений.
— Жалко — до речки далеко, — говорит секретарь, прихлебывая чай, — а то привез бы я сюда после войны жинку с дочкой, пускай, это, лечат хворые нервы… И сам бы к ним на воскресенье приезжал… Моя жинка две вещи обожает: варенье варить и, это, удить рыбу… Просто иногда до драм доходило. Говорю: зачем тебе столько варенья, а она: "Это моя страсть, чтобы каждому было по вкусу!.." Небось не сладко ей в эвакуации — все сюда просилась, да ЦК не разрешил…
— А я вот, товарищ Федор, — произносит связной, — даже и подумать о своих боюсь… Отец у меня, мать, братья, сестры. Ну, братья на фронте. За них не страшно… Сердце ужасно переживает за остальных — они пока на оккупированной территории. И я должен их пореже вспоминать, чтобы естественнее играть роль немца. Вот интересная психология, правда?
— Где вы учили немецкий язык, товарищ Тарас?
— Я с детства рос среди немцев. Закончил немецкую среднюю школу в Германии. Мой отец несколько лет работал в отделении нашего торгпредства…
— Ага. Понятно, — секретарь прислушивается и подымается с места. — Меня, кажется, зовут. Допивайте, это, чай и мойте посуду, я сейчас…
Секретарь поспешно уходит в глубь сада, а связной занимается хозяйством: убирает посуду, подметает веничком у шалаша. Мурлычет песенку.
Возвращается секретарь.
— Все дела да дела, — говорит он, ероша волосы и покашливая в руку, — вот, поверите ли, поступает, это, подписка на военный заем!
— На заем?!
— Да, мы решили, что почетная советская обязанность касается и нас! Правда, единственное различие наше от подписчиков по ту сторону фронта — это то, что подписка вносится наличными…
Связной вдруг что-то вспоминает, поднимает штанину, лезет в голенище сапога, достает золотой портсигар.
— Вот, — говорит он, — получите от меня. Выдали мне в Н. для подкупа начальника концлагеря, но в последнюю минуту удалось отобрать…
Секретарь прячет портсигар, присаживается на сене у шалаша и, выдержав паузу, говорит:
— А ваш Яшка, кажется, уже клюнул… Передают с завода… Там один старичок мастер работает по нашему заданию… Величайшей души человек! Как его ненавидят непосвященные люди! Полиция считает за своего человека, дирекция верит… А он идет по бровке над смертью — потому что так надо, этого требуют интересы родины…