— А ты сбегай узнай насчет обеда-то. Нашему Анисиму сто раз напомнить надо…
И, обрадованный этим замечательным предложением, Сергей побежал искать председателя.
Утро незаметно перешло в полдень. Воздух как бы засахарился, загустел, бежать было трудно. Сережа выскочил из сада на косогор и зажмурился — его сразу обдало сухим, колючим жаром раскаленной степи. Неясно колыхаясь, воздух медленно закипал. Так в кастрюле с горячей водой бродят маленькие течения, вздрагивания и колыхания, перед тем как всей воде тронуться, забурлить и покрыться сплошной кипенью.
В воздухе жестко зудели цикады, будто пилили его со всех сторон крохотными напильничками, и от этого непрерывного зуда воздух тоже казался твердым.
Председателя не было ни в правлении, ни на току, ни на огороде, ни на пшеничном клину.
Муся Чиляева, которую он застал на ее участке, в синей вылинявшей робе, пыльная, потная и сегодня совсем некрасивая, сказала, облизывая сухие губы:
— Какие там обеды! До вечера уж… — и повернулась к Сергею спиной с таким оскорбительным равнодушием, что мальчик был донельзя удивлен. Давно ли она сама подбрасывала его в воздух и прижимала к себе на виду у всех!
«Наверное, у нее сегодня опять центнеры уменьшаются», — сообразил Сережа, и на минуту ему даже захотелось, чтобы у нее произошла какая-нибудь неприятность.
Муся стояла с комбайнером Гончаруком, смазывавшим комбайн, и виновато слушала, что он говорил ей.
Речь шла уже не об уборке, а о подъеме зяби, и Гончарук утверждал, что надо пахать как можно скорее, что земля, как он понимает, тут слабая, дождей не предвидится. Муся же, вздыхая, отвечала, что в земле она твердо уверена, а что с пахотой еще вполне можно обождать.
— Разве мы с вами, Алексей Иванович, мало от нее взяли? — спрашивала она. — Во всем районе первые, не правда, что ли?
— Первые-то первые, а выводов никаких не получим, — стоял на своем Гончарук, и было видно по его лицу: уверен, что его подведут, и потому мусины уговоры на него плохо действовали. — Колхозный фон у нас с тобой не тот, вот что.
— Сама я не хочу, что ли, в люди выйти, Алексей Иванович? — успокаивала его Муся. — Я сегодня со всей бригадой в косовице помогу. Расшибусь, а план выполним. Вы только себя твердо держите, Алексей Иванович, я на вас надеюсь…
Гончарук недовольно жевал губами.
— Да я третий день на одном нарзане. При чем тут «надеюсь, не надеюсь»… На одном нарзане, будто при смерти.
Сергей убежал не дослушав.
И вдруг — вот он, председатель, едет на своей двуколке, что-то записывает.
— Анисим Петрович! Обедать когда?
— Это городским-то? — Председатель почесал карандашиком нос. — А сколько отправили на склад?
— Сорок корзин.
— Ишь ты! Вот они, городские, какие! Через час веди их в огородную бригаду, вот записка. Я уж сказал там… Погоди, Емельянов! Как полсотни отправите, только тогда меди, слышишь?
На половине дороги между селом и садом встретился Вольтановский. Он с ходу стал на тормоза так, что в машине все завизжало, и сделал рукой знак садиться.
— Где тебя носит? Ищем, ищем. Садись быстрей!
— Ехать?
— Перебрасывают в соседний колхоз. Сел?
— Да у меня, дядя Петя, бригада в саду осталась…
— Подумаешь! Нынче-то хоть кормили?
— Меня кормили, а их нет. Папа там уже, в новом колхозе?
— Надо быть, там. Огромадную, понимаешь, задачу дали. Тут хоть колхоз на шоссе, а там, брат, из глубинок возить, по степи. Запорем резинку, ей-богу запорем!
— Эх, дядя Петя, я же с поста убежал!
Вольтановский только махнул рукой.
— Антон Антонович нам что говорил? — продолжал Сергей. — «Не срамите, говорит, себя». А я? Взял да и осрамил. Семенов узнает, в газете как шлепнет…
— Эх, свалился ты на мою голову!.. — Вольтановский затормозил перед пешеходом, устало шедшим по краю дороги. — Не в колхоз, случайно?
— В колхоз.
— Будь такой добрый, тут со мной начальник молодежный сидит, надо распоряжение насчет кормежки приезжих передать. Вот тебе, папаша, записочка. Передай, я тебя прошу, а то спасу нет. Заел меня!
Машина тронулась. Вольтановский скосил правый глаз на Сергея:
— Вылитая Зотова, ей богу. Получится из тебя ходячая директива.
Сергей не обиделся. Он знал, что прав.
Верхушки сада, где работала сережина бригада, пробежали за гранью холма и исчезли…
Странная пошла жизнь. В ее быстрых водоворотах мелькали с какой-то сказочной быстротой события и люди. Он даже не простился с Зиной, не отчитался перед Бабенчиковым. Пусть бы они приехали в город — лучше, конечно, без тети Нюси, — и он показал бы им море и тот парк, что недавно устроили, и улицу, где он, Сережа, живет.
Еще раз пробежали перед его глазами люди первых его степных дней и исчезли — может быть, на всю жизнь.
Степь задымилась сумерками, но розовый дым заката еще долго полз над землей. Потом, когда стемнело, взошли крупные, яркие звезды, и след бледно-розоватых облаков нехотя растаял в ночи.
Тетя Саша, вдова с дочерью Олей, двенадцатилетней девочкой, у которых поселили водителей, разостлала под деревьями два рядна, набросала подушек, поставила возле ведро с медовым квасом и, предупредив, что рядом пасека, ушла в свою крохотную, из двух комнатенок, мазанку. Все — и отец, и Еремушкин, и Сергей, и Зотова — легли вповалку, как на пляже. Чудесный запах свежего сена веял над ними. Одно было неприятно — что рядом пасека. Впрочем, тетя Саша, которой Сергей высказал свои опасения, улыбаясь в темноте одними зубами, заверила, что ее пчелы смирные.
Наскоро поели и легли спать. Это была первая ночь, когда все водители собрались вместе, и каждому хотелось рассказать о своих впечатлениях.
— Я тебе очень много должен рассказать, папа, — прижавшись к отцу, сказал Сережа. — Я чего только не делал! Я даже бригадиром был, знаешь! Дали мне семь девчонок…
— Интересно, кто ж тебя, дьяволенка, в пруду выкупал, — забурчала засыпающая Зотова, которая, как всегда, все знала.
Прижавшись лицом к щеке отца, Сергей тихонечко засмеялся:
— Я тебе завтра одному расскажу, ладно, пап?
— Ладно, сынок. А я по тебе, знаешь, соскучился. Кого ни спрошу: «Где мой?» — «Да, говорят, где-то шастает, командует чем-то».
И уже закачало первою дремой и, как бы легонько приподняв, мягко и нежно забаюкало. Но тут он услышал голос тети Саши:
— Кто из вас старшой? Вставайте! Полевод просит.
Отец поднялся. Сон отогнало и от Сергея. Низенький, коренастый старик с густой и круглой, как баранья шапка, бородой виновато обратился к отцу:
— Емельянов? Вы уж извиняйте, за ради бога, что потревожил, да, знаете, какое дело: комбайн остановился. Решили было всю ночь сегодня убирать, а чего-то случилось, никак сами не разберутся. Не поможете, а? А то пока до МТС доберемся…
Отец разбудил Вольтановского. Сергей тоже вскочил и оделся:
— Я, папа, с тобой еще нигде не был, все без тебя да без тебя.
— Да ведь устанешь, смотри…
— С тобой, пап, я никогда не устану.
Полевод погладил Сережу по голове:
— А ничего, пускай едет, там у нас ребятишки дежурят — не заскучает.
Тачанка уже ждала. Двинулись в самую гущу ночной темноты, как в пропасть. Ночь посырела, замерла.
— А что, ваши комбайнеры и при росе убирают? — спросил отец.
— У нас отчаянные, — ласково сказал невидимый полевод. — Им роса не препятствует. Только вот сегодня что-то подкачали… Ну, да и то сказать: труд ведь ответственный — не спят, не едят, перекурить спокойно некогда… Урожай-то какой! Такой только во сне и видали до нынешнего лета.
Поеживаясь от прохватывающей его сырости, Сергей в полудремоте слушал рассказ об урожае. Ночь овладевала им, как никогда не слышанная сказка. Она была какой-то гулкой и вместе с тем тишайшей. Звуки впивались в тишину, как москиты.
Наконец где-то далеко впереди, как огонь корабля в море, блеснул костер.
— Стоят, — вздохнул и сплюнул полевод. — Стоят, окаянные! Верите или нет, не за себя страдаю — за колхозников, — сказал он отцу. — Такое, знаете, в этом году увлечение урожаем, такая доблесть, зерна нельзя просыпать — убьют! Вот сейчас полсела не спит, думает: в чем дело, почему комбайн остановился? Меня третьего дня молодежь чуть не бить собралась. «Давай, кричат, косы, будем вручную убирать!» Ну, косы еще туда-сюда, а косарей ведь нет, это теперь все равно что блоху ковать… И что же вы думаете, Светлана наша, помощник комбайнера, где-то на сдаточном подхватила старика со старухой. Косари! Любители! Где-то он счетоводом в артели, не знаю точно, но старый, видно, знаток. Приехали они как раз перед вами — и старик сейчас же семинар открыл. Косу отбил, показал, как и что. С утра высылаю, участок им персональный выделил. Пусть, пусть! Тут и голыми руками готов убирать… В чем дело, герои? — крикнул он, вглядываясь в темноту, опламеняемую костром.
От комбайна еще дышало жаром, как от паровоза. Тракторист и комбайнер копошились где-то внутри комбайна. Несколько сельских ребят безмолвно наблюдали за их работой.
Полевод бросил вожжи ближайшему мальчугану.
— А у горючего сторож есть? — сразу спросил он.
— Есть, есть, Курочкин стоит, — ответили ему.
— Эй, хозяева невезучие! Вылезайте кто-либо для переговоров! — насмешливо сказал старик, подходя к костру и устало присаживаясь на чью-то разостланную одежонку. — Кони в порядке? — спросил он у ребят.
— В порядке, Александр Васильевич, — ответили ему хором.
— Ну, спасибо вам от души… Вот, смотрите, — обернулся он к Вольтановскому, дремавшему всю дорогу и, наверное, ничего не слышавшему из его рассказов. — Вот, смотрите: невелики человечки, а ведь какая от них богатая помощь делу! Я любого из них на самого себя не сменяю. Послал я их в ночное с конями, а они контрпроект вносят: «Мы, говорят, заодно и горючее будем охранять и машины, когда комбайнеры уснут». А ведь оно и в самом же деле — не оставишь. Оно как бы и ничего, а с другой стороны, нежелательно… Вылезай, вылезай, Светланушка, рассказывай! — закончил он, похлопывая рукой по траве рядом с собою.