— Ты знаешь, пап, что я тебе скажу, — забормотал он, давясь слезами: — ты, честное слово, даже лучше, чем Семенов.
— Спасибо, сынок, спасибо, с хорошим человеком ты меня сравнил, — тоже волнуясь и не стыдясь своего волнения, сказал отец, гладя Сергея по голове.
Потом они замолчали и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча, глядя на быстро мрачнеющий дымно-багровый вечер, бегом переходящий в ночь.
Позже, дежуря в колхозном правлении у телефона, бегая из правления в пожарный сарай, а оттуда на край села, к отдельным постам, и еще дальше, в полевые станы, Сергей все время чувствовал грудь отца рядом со своею, его руку на своей голове и его сердце внутри себя, и что-то новое, сильное, совсем уже не мальчишеское, только не нашедшее пока своего проявления, росло и крепло в нем.
Ночью Вера Зотова обошла все бригады, рассказав о Тольятти. С ее слов Сергей информировал здешних ребят. Ждали последних известий о его здоровье. В полночь приехал Тужиков, с ним — Емельянов.
— Ну как, пап, что? — спросил Сергей.
А Тужиков, не разобрав, к кому обращаются, сказал:
— Ничего, ничего, отстояли.
— Он, товарищ Тужиков, о Тольятти интересуется, — объяснил отец.
— А-а! — Сонные, уставшие, едва глядящие глаза Тужикова остановились на Сергее. — Ранен серьезно, но, видимо, вытянет.
Трое ребят, как по команде, выскочили за дверь.
— Это что такое! Почему? — спросил Тужиков.
Сергей ответил, что связные побежали в бригады, где с часу на час ожидают известий о раненом.
— А, да это твой ведь, — вдруг улыбнулся секретарь. — Говорили мне о нем, говорили. Смотри, пожалуйста, какой замечательный большевичок растет… Ишь ты!
С той ночи Сергей часто встречался с Тужиковым. У него была удивительная и не совсем понятная Сергею профессия — партийный работник. Раньше Сергею думалось, что все партийные работники, вроде Веры Зотовой, только и делают, что заседают, агитируют, выводят народ на субботники и делают доклады. Теперь же, на примерах Семенова и особенно Тужикова, который был, надо признаться, еще занятней и необыкновенней Семенова, получилось так, что партийная работа — самая тяжелая и самая интересная, потому что она — все.
Много удивительных вещей услышал Сергей от Петра Петровича Тужикова о том, как подкармливать всходы пшеницы, как поливать сады перед цветеньем, как рыть колодцы, как читать книги.
Узнал он о том, что степи скоро не будет, что ее перегородят садами, и тогда никакой суховей не будет опасен людям. Узнал, что подземные реки очень просто извлекаются наверх — их всасывает ветряной двигатель, что Гончарук отличный комбайнер, но мастер выпить, а Востриков тоже замечательный комбайнер, но болен язвой желудка, и когда посылали комбайнеров на помощь сибирякам, все-таки остановились на Гончаруке, хотя он и отстал от других.
— Горячий старик, самолюбивый, и в Сибири не подведет, — утверждал Тужиков, и Сергей не мог понять, откуда Петр Петрович это заранее знает.
А когда однажды Тужиков на грузовике Емельянова попал на вечер колхозной самодеятельности, он посоветовал, где взять ноты и где купить гитары.
Удивительная, прекрасная была у него работа! Он так много знал, что даже как будто обижался, когда его ни о чем не расспрашивали. Но Тужиков, как понял Сергей, не такой человек, чтобы от него было легко отвязаться. Он сам начинал расспрашивать людей о том, чего не знал, и доставалось же тогда тем, кто не умел объяснить ему дела! Перед тем как заснуть он всегда звонил в райком и домой, расспрашивал об уборке, о здоровье дочки и засыпал потом быстро и нехотя, как человек, делающий глупое, но неизбежное дело.
Сергей побаивался его. Тужиков мог, чего доброго, и мысли узнавать.
Уборка подходила к концу. Колонна Емельянова давно уже разбрелась по колхозам. Теперь подошли машины из Севастополя, из Керчи, из Феодосии, и ранее прибывших начали понемногу возвращать домой.
Первым уехал Еремушкин, за ним дядя Жора, на очереди был Вольтановский, но он уступил свою очередь сначала Зотовой, а потом Емельянову. Он уверял, что у него не в порядке сцепление, и подолгу ремонтировался в той МТС, где работала Светлана.
Емельянов не стал спорить.
— Ладно, оставайся, а я поеду. Сережка у меня замучился — перед школой надо ему отдохнуть.
Петр Петрович Тужиков, сначала уговаривавший Вольтановского ехать, тоже почему-то вдруг согласился на отъезд Емельянова.
Узнав, что завтра на рассвете они поедут домой, Сергей, как ни странно, нисколько не обрадовался известию. Он и сам не мог понять, хочется ли ему домой, или он еще поездил бы по этой степи, которой конца нет; но одно было ясно: после всего пережитого он не мог уже стать прежним Сергеем, которого не пускали одного к морю или в кинотеатр. Но что же тогда делать дома?
Ах, но ведь и дом-то, наверное, изменился с тех пор, как они выехали с отцом. Конечно, не самый дом, но вообще все вокруг. Да нет, не все вокруг изменилось, а просто-напросто Сережа стал взрослым мальчиком. Оказывается, глаза его до сих пор еще не все видели; теперь же они широко раскрылись, и, конечно, дома обнаружится что-то, чего он не замечал до сих пор.
Безусловно, Сеня Егоров уже ходил с отцом в море, а Толька Козловский копался с дедом в питомнике «Зеленстроя». Если они этого не делали, тем лучше для него, Сергея. Он убирал хлеб!
Он вспомнил серенького котенка у себя во дворе, который долго не мог видеть без страха катящийся мяч, а потом самозабвенно играл всем, что двигалось, и улыбнулся: котенок напоминал его самого. Да, дома обнаружится сейчас много нового. Домой, домой!
Накануне их возвращения домой стоял тишайший степной вечер. Стрекозы стаями шныряли над пыльными акациями, разрисовывая воздух зигзагами своих полетов. Сергей любовался красотой млеющей после трудов степи. Глубокая, как память, она широко и глубоко простиралась перед ним.
Отец пересмотрел запасные камеры, почистил свечи в моторе, проверил и подтянул тормоза и долго заливал в бак горючее, что-то записывая и подсчитывая в своем блокноте.
— Интересная, брат, у нас вещь получается, — весело сказал он Сергею. — По всем данным выходит, что литров под тридцать горючего я сэкономил. Таким образом, можем мы с вами, Сергей Андреевич, новым путем домой отбыть. Через другой перевел. Помнишь, рассказывал я о нем?
— Помню, — ответил Сергей. — А может, там дороги плохая и резину только запорем?
Но отец хотел сделать приятное Сергею и отмахнулся от его возражений.
— Дорога там замечательная! Да и короче выйдет, — сказал он твердо.
Вот и конец всему, что пережито.
Прощай, степь!
Прощайте, короткие ночи среди новых людей и длинные-длинные дни среди других новых людей!
Прощайте, комбайны!
Прощайте, ураганы!
Прощайте, стрекозы!
До новой встречи!
— А к тете Саше не заедем? — вдруг, сам не зная почему, спросил он и покраснел: сердцу его хотелось сказать совсем другое. Возвращение по старой дорого было необходимо, чтобы показать себя новым, каким он раньше не был, и тете Саше с ее молчаливой Олей, и Бабенчикову, и Чумаковой, между тем как на пути к новому перевалу его никто не знал.
— Это какая же тетя Саша? — спросил отец прищурясь.
Среди людей, промелькнувших перед ним, она не занимала того места, которое отводил ей в своей душе Сергей. Не сразу поэтому предстала перед ним ночь на пасеке, зубная боль Сергея и темный силуэт женщины, по-матерински прижавшей к себе приезжего мальчугана. Не сразу припомнил он восторженный лепет сына о каких-то подземных водах, меде, о безногом инвалиде войны — агитаторе. Жизнь входила в его мальчика широким, как степь, раздольем.
— Ну что ж, — сказал он, вставая и гладя Сергея по голове, — раз такое твое желание… заедем ко всем твоим…
1948–1949
Рассказы
Два короля
Стоял месяц благоуханий, первый месяц осени, пахнущей спелыми дынями. Едва расплескивая голубизну неба, солнце лениво гребло через залив Измира. На краю моря, за заливом, паслись голубые острова, Смирна лежала в тишине послеобеденной дремы, раскинувшись набережной, смуглой, как анатолийская женщина. Столик англичан стоял у ее ног. Они отдыхали в уюте смирнского мрамора, довольные пыльным очарованием города после странствий по анатолийским деревням. Они пили вино и говорили о веселых вещах, далеких от будней.
Они были англичанами, все шестеро, лучшими из выпуска нации за последние тридцать пять лет, — специального заказа для работ в колониях, точные, как те винтовки Манлихера, что были выпущены для колоний вместе с ними. Они были англичанами, а за ними, за их столиком, шла тишайшая осень Ионийского моря — месяц ласкового покоя; Роберт Бекер работал с шерстью, и о шерсти никогда не придумаешь ничего смешного, — шерсть серьезна, как стерлинг; Боб и Генри строили химические заводы, — что тут смешного? Эдвард и Колли экспортировали «гаванну» из Смирны, а Оскар — хлопок из Аданы, но и тут решительно ничего не было смешного.
— Вы знаете, как создавались ковры? — спросил левантинец Исаак Ру.
Он был худ и высок, с бородой цвета мореного дуба и глазами из черного дерева; борода росла у него, как бурьян на пожарище — из разных мест, неровными кустами, и стекала ручейками косм к подбородку, где образовывала узкий клин. Он владел негромким, всегда простуженным голосом, знающим много оттенков убедительности, и выносливым, как анатолийский мул.
— Два слова, — и вы поймете, а потом я расскажу вам действительно смешную историю, — повторил он. — Сначала были шатры и люди в шатрах. Старший в роде начертал на полотнище шатра свой знак. К этому знаку прибавили знак рода, потом знак бога, охраняющего род. Род вырос в племя, и знак его поместился там же. Другие роды пришли соединиться с первым и бросили, как визитную карточку, свои значки на общий узор племени. Потом тут же записали ремесла племени, начертали формулы рыб и зверей, пометки о войнах, о морях, о победах и о вождях.