И все же, кажется, разговор Соколова с Буньковым дошел до майора. На следующий день Соколов, повеселевший и даже, как нам показалось, аккуратнее причесанный, сообщил, чтоб мы собирались:
— Поедем на ЦС первой БЗР.
Через час наш взвод был уже в районе расположения центральной станции первой батареи звуковой разведки. Звукачи разместились прямо в поле, на окраине небольшой деревушки Подлесье. Время было позднее, и лейтенант приказал ложиться спать:
— Занимайте вот эти крайние домишки, а завтра с рассветом за работу.
Мы с Сашей и Володей попали в довольно грязную хату.
— Можно?
Полусонный хозяин прибавил огня в бледно горевшей коптилке и молча показал нам на пол. Мы осмотрелись. На печи спали двое ребят. Прямо из комнат вела крутая лестница. Видимо, на чердак. В единственной комнате не было даже кровати. Сам хозяин спал, кажется, на лавке — возле окон. Там была расстелена перина с куцей подушкой и видавшее виды тряпичное одеяло.
— А жена где? Жинка? — спросил Володя, когда хозяин вернулся откуда-то из сеней с охапкой соломы. — Матка их? — пояснил он, показывая на печку.
В отличие от нас с Сашей, Володя свободно обращался с поляками. И разговаривать с ними не стеснялся, и пожурить, если приходилось за что, и просто дружески похлопать по плечу: мол, давай, давай, пан, поворачивайся!
— Нима жинка, нима! — Хозяин развел руками и поспешно расстелил на полу солому.
В комнате было прохладно. Мы легли на солому как были, в шинелях, не раздеваясь. Только ремни сняли с подсумками. Через несколько минут в хату зашел Соколов с сопровождавшим его Макакой:
— Ну, как устроились? Всё в порядке?
— Всё в порядке, товарищ лейтенант, — доложил Володя.
— Ну отдыхайте.
Они вышли, а мы с ребятами еще долго крутились на жестком полу, еле прикрытом чахлой соломой. Ожидание настоящего дела, видимо, мешало уснуть, и хотя мы и словом не обмолвились о завтрашнем дне, думали, наверно, об одном и том же. Наконец Володя уснул. Посапывали на печке и хозяйские дети. Лишь под хозяином скрипела лавка. Он ворочался и часто вздыхал.
— А бедно они живут, — шепнул мне Саша. — Вот и заграница!
Я уже, кажется, задремал, как вдруг услышал чей-то истошный крик и два выстрела чуть ли не над ухом.
Когда мы с Сашей вскочили, схватив карабины, Володя уже остановил одного немца у двери. Второй дал по нас очередь, свалился с лестницы чердака, уронил автомат и теперь лежал у меня в ногах, испуганно подняв руки.
— Третий фриц удрал! В дверь шмыгнул! — кричал Володя, снимая с растрепанного немца автомат. — А ну давай сюда! Стрелял, сволочь! Давай! Тебе говорят! Ребята, того надо догнать…
Саша бросился на улицу, где раздавались выстрелы.
— Что случилось? — В хату ворвались Соколов и Макака.
Вскоре вернулся и Саша.
— Удрал, — признался Саша. — Темень всюду…
Володя объяснил Соколову, как он увидел спускавшихся с чердака немцев и как один из них успел выбежать в дверь.
— Ну что, гады! — зло бросил Соколов лопотавшим что-то немцам, затем посмотрел на топтавшегося за нашими спинами хозяина: — А ты хорош! Фашистов прячешь и молчишь!
Хозяин виновато отводил глаза в сторону. И вдруг упал на колени перед лейтенантом и заплакал навзрыд. Потом поднялся, бросился к печке, где заплакали разбуженные дети, и стал что-то сбивчиво объяснять нам.
Соколов махнул рукой:
— Ладно уж, хватит…
— А с ними что делать, товарищ лейтенант? — спросил я, кивнув на трясущихся в ознобе немцев.
Только сейчас я как следует разглядел их. Оба без шинелей, с непокрытыми головами: один — еще совсем молодой, почти нашего возраста, с детским лицом и длинной шеей, второй — постарше, небритый и какой-то помятый, с нашивками унтер-офицера.
— С ними? — переспросил Соколов, будто раздумывая. — За дом — и к стенке! Что делать! А за то, что поймали сволочей, спасибо.
— Давай! Давай! Пошли! — Володя заторопился выполнить приказание лейтенанта.
Но тут выступил вперед Макака, до той минуты молча стоявший около стола, и произнес с неуверенностью в голосе:
— Подождите… Нельзя же так…
— Они же, товарищ лейтенант, теперь пленные, — вставил я.
— Подумаешь! — с ноткой иронии произнес Володя. — Давай, давай, топай! — И он без стеснения двинул прикладом карабина одного из немцев. — Что тут рассуждать!
Хозяин хаты, который все это время не отходил от печки, подбежал к Соколову и стал что-то горячо объяснять ему, подтверждая слова жестами. Насколько можно было понять, немцы испугали его и детей, и когда прятались на чердаке, пригрозили расстрелом, если он выдаст их русским.
Соколов бросил на нас уничтожающий взгляд:
— Распустили нюни, молокососы! Может, их по головке погладить и домой отпустить подобру-поздорову? А вы помните, что эти гады на нашей земле натворили? Забыли? Так я сам могу…
Наступит время, когда я пойму и этот шаг лейтенанта Соколова, и еще один его шаг — более страшный, непоправимый. И все непонятное во взаимоотношениях Соколова и Катонина не будет уже загадкой. И я, не скрою, буду преклоняться перед ним, нашим командиром взвода, нашим человеком — перед его выдержкой, справедливостью, мужеством, чувством долга…
А сейчас Соколов выхватил пистолет и вывел немцев из хаты. Володя пошел за ним. Мы остались в комнате, обескураженные: я, Саша, Макака.
Где-то за стеной дома глухо раздались два выстрела.
— Кажется, уже, — сказал Саша.
Вернулся Володя, довольный, улыбающийся:
— Прикончили!
— Может, я и неверно говорю, Володя, — сказал Саша, — но, по-моему, вы с Соколовым поступили неправильно. Нельзя стрелять пленных.
— Они же гады, какие это пленные! — искренне удивился Володя. — И потом, приказ командира — закон, ребятки! Так что вы уж бросьте!
Лейтенант к нам не зашел, и Макака нехотя заторопился:
— Пойду. А то еще попадет. Спокойной ночи. Я ведь на посту.
Но больше никакой уже ночи не было, не только спокойной. Мы просидели до рассвета, так и не ложась. И только Володя спал крепко-накрепко, так что под утро его пришлось будить.
Утром мы забрали из машины теодолит, буссоль, а я еще и свою вешку и прошли задворками мимо расстрелянных немцев в поле. За полем вдали была небольшая высотка, за которой изредка раздавались пулеметные очереди и трескотня вражеских скрипух — минометов.
Соколов не вспоминал событий минувшей ночи, был сдержан и деловит. Определил на карте координаты точки, от которой мы потянули угловой ход — засечки, дал каждому из нас задание. За четыре часа мы успели привязать центральную станцию первой батареи звуковой разведки, два поста оптической разведки и засечь несколько ориентиров в расположении немцев.
— На всякий случай, — сказал Соколов, — пусть будут опорные точки. Если предстоит наступление — пригодятся.
К обеду вычислители обработали материалы нашего хода, и Соколов направил меня с результатами вычислений к Бунькову.
Комбат находился километрах в пяти от нас с другими взводами. Пока я добирался пешком до них, начали сгущаться ранние зимние сумерки. В небе уже полыхали немецкие ракеты, стрельба на передке усилилась. Пустынная днем проселочная дорога, проложенная прямо по полям, ожила. По ней двинулись машины и тягачи с орудиями и минометами. А что, если это артиллерийский корпус подтягивается из-за Вислы?
Спрашивать у кого-либо было бессмысленно, но наивная мысль встретить в потоке ревущих и стонущих машин Наташу не покидала меня. Я всматривался в открытые кузова грузовиков, в дверцы фургонов, в окна редких штабных легковых машин, пока мне навстречу не попался легковой «газик» и меня не окликнули.
В «газике» сидели Катонин, Буньков и еще какой-то подполковник. Я, кажется, растерялся, не зная, как обратиться к самому младшему по званию — старшему лейтенанту Бунькову. Комбат, наверно, почувствовал это и спросил сам:
— Ну что там у тебя?
Я передал ему данные, но, видимо, они уже не требовались.
— Отправляйся к лейтенанту Соколову, — приказал он, — и скажи, что есть команда собираться. Мы ждем вас в Низинах к девятнадцати… — Буньков посмотрел на часы: — Впрочем, к девятнадцати тридцати. Дуй! И добавь: большие события готовятся…
Темнело рано. Над Подлесьем еще только опускались сумерки, а жители деревни — их было немного — уже плотно задраивали окна. Маскировочными шторами, у кого они были, а чаще просто тряпками и одеялами. Окошки в хатах небольшие. Много ли на них надо!
К шести часам, когда я вернулся к нашим и передал Соколову приказ комбата, казалось, в деревне уже настала глубокая ночь. Слепы и глухи дома, пуста улица. Только темные молчаливые фигуры часовых маячат у наших машин.
Постепенно все зашевелилось, ожило. Захлопали двери хат, заскрипели сапоги и ботинки, задвигались и заговорили люди, завозились у машин шоферы. Не ахти как много имущества в нашей батарее — все может легко уместиться на солдатских спинах и плечах, — и все же надо его погрузить.
Мы собирались в Низины, где располагался штаб дивизиона.
И может быть, именно потому, что дорога всегда радует солдата, а сборы всегда немного хлопотны, никто из нас — ни офицеры, ни часовые, ни мы, таскавшие к машинам технику и «сидоры», — не заметили того, что следовало бы заметить или хотя бы услышать.
Сначала слева от деревни, там, где мы еще вчера работали на передке, взмыло в небо несколько сигнальных немецких ракет. Они осветили ничейную землю — нейтральную полосу и окопы нашего переднего края и нечастые здесь наши огневые позиции. Затем немцы открыли стрельбу из минометов и легких орудий, и мы тоже не обратили на это внимания, пока первый снаряд не ударил по Подлесью. Удар пришелся по одной из хат — к счастью, пустовавшей. Она поначалу вся вздрогнула в дыму разрыва, а потом затрещала, заскрипела досками и бревнами и рухнула правым своим боком.
— Всем оставаться на местах! — приказал Соколов. — Моторы заглушить! Петров и Ахметвалиев со мной!
Они побежали дворами к передовой.