— Что? На кладбище? — спросил Володя, раздобыв в одном из домов лопату и зачем-то грабли. — А может, лучше там?
Мы отнесли тело Шукурбека туда, где я только что стоял с вешкой. Положили рядом со свежей могилой трофейщиков. Засыпали. Подровняли песок. Теперь это была одна могила.
— Надпись бы, — сказал Саша. — Хоть вот на этом. — Он раздобыл щепку.
Чернильным карандашом Саша нацарапал: «Шукурбек Ахметвалиев. 1926 — 45. И еще — сержант, два солдата».
Фамилий сержанта и солдат из трофейной команды, погибших здесь два дня назад, я не знал.
…Они только час назад вырвались из города.
— Как?
— И не спрашивайте! — Они смеялись, и плакали, и опять смеялись. — Свои! Родные! Свои!
Грязные лица, затянутые по глаза платками, замызганная одежда, мокрые ноги — они были одинаковые, как серые тени, без возраста и имен. И лишь одна из них молчала, испуганно жалась в сторонке. И глаза ее — пустые, бегающие — ничего не выражали, кроме страха.
— А ты чего? — Володя подошел к ней. — Иль от счастья онемела?
Она рванулась к забору и задрожала, словно ее собирались ударить.
Володя да и все мы ничего не поняли.
— О, мы и забыли! — сказала одна из женщин. — Это Хильда, она немка. Но хорошая. Несчастная только. Мать погибла, отец неизвестно где. А там, в Бреслау, такой кошмар, того гляди, свихнется девка. И солдатня ихняя… А девчонке-то шестнадцать… Вот и маялась с нами. Две недели в подвале вместе сидели, а сегодня собрались бежать. «С вами, говорит. Не могу здесь, не могу…» Фюрхте нихт, Хильда! Фюрхте нихт! — добавила она, обращаясь к Хильде. — Зи лассен дих ин руе! Дас зинд дох унзере, унзере![4]
— Немецкий знаете? — удивился Заикин.
— Небось не первый год здесь горе мыкаем, — сказала женщина. — Научили!
— И давно вас?
— Я вот уже три года с лишним, а они больше двух.
— Из каких же мест сами?
— Брянская я…
— Из-под Пскова, село Никольское. Не слыхали?..
— А я из Орла…
Их было трое, кроме немки. Младший лейтенант Заикин приказал накормить их и устроить с жильем.
— Чего-чего, а жилья у нас хоть отбавляй! — сказал Володя.
Наш дивизион размещался в большом дачном пригороде Бреслау. Четыре дома занимали мы, остальные пустовали. А их было, наверно, не меньше сотни.
— Нам помыться бы.
Мы провожали их целым табуном — Заикин, Володя, Саша, еще несколько ребят.
— И помоетесь. И переоденетесь. Здесь полный комфорт.
Немка молча семенила за женщинами.
Возле одного из особняков мы остановились:
— Здесь вам будет хорошо. А потом приходите. Не позже чем через час. Если тут одежды не хватит, рядом дома…
Володя скрылся в доме вместе с ними.
Наконец появился.
— Сколько тебя ждать?
— Да что вы, ребятки! Дайте с девочками поговорить!
Они вернулись, когда мы уже ужинали.
— Вот это да! — первым воскликнул Володя. — Садитесь, девочки. Только электричества нет, а так — полный комфорт! Со свечами даже уютнее!
Они и в самом деле были неузнаваемы. Даже немка.
Тоненькая, еще девочка, она выглядела нарядно и смущалась.
— Их данке инен![5] — прошептала она, когда Заикин подставил ей стул.
Вошедшие представились:
— Люся.
— Клава.
— А вас как зовут? — спросил я свою соседку — светловолосую, голубоглазую женщину лет под тридцать, когда мы сели за стол.
— Валя, — ответила она.
— А по отчеству?
— Зачем по отчеству? Просто Валя, Валентина…
— Так давайте, — перебил наш разговор сидевший рядом младший лейтенант Заикин, — поднимем эти стаканы и осушим их разом за вас и ваших подруг, за то, что вы благополучно вырвались… И… — Заикин на минуту запнулся, взглянул на Хильду. — И за вас, девушка. Мы хотя, так сказать, и противники в настоящее время, но будем надеяться, что вы, как молодое поколение, вернее — как представительница этого поколения, не пойдете по стопам…
— Простите, — шепнула мне Валентина, — я переведу Хильде…
И она стала шепотом переводить немке слова Заикина.
— Итак, за вас, — повторил младший лейтенант.
Сев, Заикин пробовал что-то узнать у Хильды, с трудом подбирая немецкие слова.
Но она махала головой:
— Их ферштее нихт!
— Я спрашиваю, что она будет делать, куда пойдет. — Заикин обратился через стол к Клаве.
— Она говорит, что будет работать, много работать, чтобы искупить грех своей Германии, — сказала Клава. — Может, в госпиталь ее пристроить по пути или в пекарню, в прачечную? Она говорит, что хочет работать только на русских солдат, пока идет война. В Бреслау она не хочет возвращаться…
За столом стало шумно.
— Валька у нас красавица. Не то что мы, — говорила Володе сидевшая рядом с ним Люся. — Ей даже сажей мазаться, безобразить себя приходилось, когда мы прятались. Ну, чтоб немцам не бросаться в глаза.
Она о чем-то задумалась, глядя на Валю, и лицо ее — обычное, чуть курносое, широкоскулое и не броское русское лицо — стало сосредоточенным.
— Да ты ешь, ешь, подкрепляйся. — Володя подсовывал Люсе то масло, то галеты, то колбасу, то разогретые консервы.
— А глядишь, и лучше, что мы с Клашей такими уродились, — продолжала она, не слушая Володю и уже обращаясь ко всем. — Там, где мы горе мыкали, только таким и выжить. Ведь шутка сказать, два года мы с Клашей, два года… А хозяин, боров такой! Успевай поворачивайся. И лютый, гадина! Помнишь, Клаша, как он нас прошлую зиму в пролетку свою впряг? Мол, катай-катай! И катали. А что поделаешь?..
И Люся и Клава были моложе Вали, но выглядели, пожалуй, старше. И руки — большие, красные… Руки крестьянок…
— Домой бы теперь, домой! — мечтательно произнесла Люся. — Вот поднимемся завтра и в дороженьку. Не верится! И что-то там у нас, что осталось?..
— А вы давно познакомились? — поинтересовался я у Вали.
— Нет, недавно, — сказала она. — Уже во время штурма Бреслау. А так работали в разных местах…
Мне надо было заступать на пост, сменять Сашу.
Я вышел на улицу. Моросил дождь. Над Бреслау, который казался сейчас очень далеким, полыхали зарницы. А у нас тишина.
Саша ждал меня:
— Там весело?
— Иди. Только началось.
— Пойду, а то холодно.
— Иди, иди…
Я заступил на пост и стал прогуливаться по улице, чтобы не слышать доносившихся из нашего дома веселых голосов. А там уже вовсю шумели, и пели, и звучала музыка…
Когда ходишь, время идет быстрее и не так скучно.
Приблизительно через час веселье в нашем доме закончилось, и ребята высыпали на улицу.
— Опять слякоть.
— Завтра помесим тесто!
Несколько ребят пошли провожать женщин. Хильда семенила за ними.
Последними из дома вышли Володя и Валя. Володя держал ее под руку.
— Ах вот где вы, юноша! — воскликнула она. — Адью! Зай гезунд, кнабе![6]
Валя да и Володя были порядком навеселе.
Они направились в сторону дома, где остановились женщины. До меня донеслись их голоса.
— Нет, сейчас нельзя. Позже. После отбоя… — говорил Володя.
— Я усну. Я так устала…
— В конце концов можешь ты подождать полчаса?
Я не заметил, как подошел лейтенант Соколов, возвращавшийся с дежурства в штабе.
— С кем это там Протопопов?
— Простите, товарищ лейтенант! Здесь три женщины из Бреслау вырвались, — объяснил я, — из наших угнанных. И еще немка с ними. Ужинали вместе, сейчас домой пошли…
— Это я слышал, а Протопопов с кем из них? Как ее зовут? Не слыхал? — В голосе Соколова вдруг прозвучало беспокойство.
— Это Валя такая, Валентина, — сказал я. — Она из Орла, кажется.
— Валентина?
Я не успел сообразить, как Соколов решительной походкой направился туда, где только что стояли Володя и Валя.
Потом я услышал дикий женский крик. В испуге ко мне подбежал Володя:
— Что он, рехнулся? Что случилось? Сумасшедший!
Я тоже ничего не мог понять.
— Он спросил, как зовут ее. Я ответил…
Володя был похож сейчас на обиженного ребенка. Губы надуты, и в глазах чуть ли не слезы.
— Да брось! — сказал я. — Давай лучше закурим.
— Тебе хорошо говорить… А у меня все на мази было… И все из-за этого…
Меня не меньше Володи беспокоило случившееся.
— Придет лейтенант — наверно, скажет, что и почему.
Возвратились ребята, провожавшие Люсю и Клаву.
— Что произошло? Она бежит, орет, а он идет за ней и кричит: «Стой! Не трону! Стой!»
Володя продолжал ворчать:
— И надо же в такой момент…
Наутро Люся и Клава недоумевали:
— Может, они знакомые были? С Валькой-то?
— Как убежала вчера, так и не пришла. Не ночевала!
— А ваш лейтенант ничего вам не сказал?
— Куда же она денется теперь? Неужто одна ушла?
— Не ровен час, путалась с немцами…
— И такие были… Одним каторга, а другим удовольствие. Пристраивалась…
— Красавица! Нечего сказать!
— Нет, что-то здесь… Не может так…
— А ведь какой прикидывалась!
Мы недоумевали не меньше женщин. Лейтенант Соколов ни вчера, ни сегодня, после подъема и когда мы завтракали, не проронил ни слова.
И вдруг Хильда, молча стоявшая с женщинами, тихо произнесла:
— Зи вар ди фрау айнес дойчен СС оффициере! Зи загте мир зелбст унд бат швайген! Абер их каните зи фрюер бис цум айнтритт дер руссен![7]
Через два дня нам с лейтенантом Соколовым удалось вырваться в Лигниц. Мы ехали на попутных, и всю дорогу комвзвода молчал. Обронил лишь несколько слов:
— Проголосуем!
— Влезай!
— Здесь сойдем…
— Теперь близко…
Я смотрел на Соколова и не узнавал его.
Он постарел за эти дни, осунулся. Морщины под глазами. Седина. Или я не замечал ее прежде? Нет, прежде у него не было ни одного седого волоса. Да и рано: ведь лейтенанту тридцать два.