леко от Лиона, опять останавливают на дороге; спрашивают адрес и есть ли деньги. – Нет, говорю, ни адреса, ни денег. – Значит, бродяга? – Бродяга, говорю.
Посадили меня в тюрьму. Потом вызывают к следователю – молодой человек. – Ты русский? – Русский. – Бродяга? – Бродяга. – Ты пробовал найти работу? – Нет, говорю, какой из меня работник. Вы, говорю, господин следователь, и я, мы живем в двух совсем разных мирах, основные понятия которых не совпадают. – Он нахмурился и спрашивает: – Вы действительно русский? – Действительно. – Почему ж вы говорите по-французски без ошибок и без акцента? Вы получили образование во Франции? – Нет. Я окончил университет в России. – Как же могло случиться, что вы стали бродягой? – Я алкоголик. – Вас уже не первый раз арестовывают, и не первый раз вы в тюрьме? – О, далеко не первый. – Но ведь каждый раз срок заключения автоматически удлиняется. И кончится дело тем, что вас продержат в тюрьме год, а потом вышлют из Франции. – Вероятнее всего, так и будет. – Нет, так нельзя, надо что-то делать. – Что ж тут сделать? – А об этом надо подумать. Но скажите, как же вы можете так жить? – Я говорю: – Извините меня, господин следователь, вы человек молодой, и, может быть, вам, не приходилось задумываться над тем, как чудовищно многообразны пути человеческих существований. Вы этого не знаете. Мы знаем только направление. Мы все, одни медленно, другие быстро, одни в кабинетах судебных следователей, другие на дорогах той или иной страны, третьи еще где-нибудь, – мы все идем к смерти. И если вы себе представите, что что бы вы ни делали, как бы вы ни жили, здесь или там, в таких или других условиях, все равно и вам, и мне суждены, может быть, разные пути, но и у вас, и у меня всегда одно и то же назначение – если вы себе представите это, то логически из этого вытекает другая мысль: не все ли равно, какой дорогой мы дойдем до неизбежного конца нашего земного странствования? Конечно, это, может быть, сомнительная философия бродяги, философия, на которой лежит отпечаток того, что вы, французы, называете deformation professionelle[66]. Но я готов был бы защищать эту философию, если бы считал, что в мире вообще есть философские системы, которые стоит защищать. – Следователь покачал головой и сказал: – А все-таки, хоть я с вами и не согласен, сделать что-то нужно. И я об этом подумаю.
Через три дня он меня вызвал. Выражение глаз у него было веселое. – Нашел выход! – сказал он. – Я же вам говорил, надо только подумать. Вот ваше новое удостоверение личности. Видите, в этой графе: «профессия». Видите? Теперь тут написано: «кочевник». Понимаете? И теперь вас арестовать уже больше не могут. Вы – кочевник и не обязаны иметь постоянного местожительства. А сейчас – вы свободны. Счастливого пути. – Я искренне поблагодарил его и ушел.
– Хорошо, говорю я, – продолжал свой рассказ мой собеседник, – ну, дам я вам пиджак, а что дальше? Опять пойдете странствовать? – Нет, – сказал он. – Больше не могу, сил нет. Раньше, еще несколько лет тому назад, мне все было нипочем: холод, жара, дождь, снег, расстояние. А теперь устаю, муть в глазах, деревья передо мной качаются, поля точно в тумане уплывают из-под ног, а когда холодно, то мне кажется, что я несу в себе какую-то ледяную тяжесть. Не могу больше. И вот недавно я прочел в газете, что в русскую церковь, в одном из городов на побережье Средиземного моря назначен дьяконом отец Василий Сидоров. И приведена его биография, – родился, дескать, в Твери, учился там-то и там-то и так дальше. Я сразу догадался – да ведь это же Васька Сидоров, я его с детства знаю, я тоже из Твери. Ну, думаю, старый товарищ, он меня в беде не оставит. И вот я решил – пойду-ка туда, прямо к нему, и скажу: устрой меня, Васька, где-нибудь там при церкви. Много мне не надо, только бы угол да поесть чего время от времени. А климат там мягкий – пальмы, тепло. Вот это и будет концом моего пути, вернее, его последним этапом. Только пиджак мне все-таки нужен.
– А как же вы попадете из Парижа на Ривьеру? Ведь это около тысячи километров. – Как всегда, пешком. Месяца за три дойду, если не упаду по дороге. – Нет, – говорю я, – это не дело. Я вам дам пиджак, брюки, башмаки, пальто и железнодорожный билет до места назначения, почти что до самой церкви. – Боже вас сохрани! – говорит он. – Все пропью… – Нет, – говорю, – не пропьете. Не удастся. Все получите в последний день, и я сам вас посажу в поезд. – Так я и сделал. Сел он в поезд – неузнаваемый, другой человек – бритый, прилично одетый. Но те же печальные глаза, то же выражение лица.
– Где, – говорит, – ближайшая остановка поезда? – Я называю остановку. – Далеко, – говорит, – не купят билета. Вы правы, не удастся пропить. Спасибо, прощайте.
Председатель благотворительной организации говорит:
– …Было это в конце октября, дождь, как теперь. И когда поезд ушел, знаете, что я вспомнил? Андрея Белого:
Поезд плачется, в дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные,
Пролетаю в поля: умереть.
И потом он сказал:
– Не знаю уж, что стало с моим клиентом. Доехать-то он доехал, наверное, и Ваську Сидорова, я думаю, нашел. Так, вероятно, и суждено ему было окончить свои дни не на дорогах Франции, а в непосредственном соседстве с русской церковью, рядом с изображениями святых и угодников – тех самых, на поклонение которым когда-то ходили наши странники, иногда, может быть, и такие, как мой парижский кочевник.
Объявление в русской газете: «Натираю полы, все чищу и привожу в порядок, могу по телефону. Александр». Спрашиваю одного приятеля, который знает весь «нижний этаж» русской колонии в Париже, – что это за телефонный полотер?
– Блестящий человек, все его коллеги ему бешено завидуют.
– Почему?
– Он работает со своей пылью.
– Как со своей пылью?
– Нанимается натереть полы, скажем, в такой-то квартире, за определенную сумму. Приходит на работу и приносит с собой кожаный мешок. А в этом мешке у него пыль. Кончит работу – высыпает целую гору этой пыли у порога. Потом показывает хозяйке и говорит – смотрите, мадам, как я усердно трудился, видите, сколько пыли? Может, прибавите что-нибудь? Хозяйка видит – действительно, подумать только, как должен был работать этот человек. И прибавляет – без отказу. Как он до этого додумался, непонятно. Никому это в голову не пришло, а он изобрел: блестящий человек.
Потом добавляет: – Ньютон открыл закон притяжения, Гарвей – систему кровообращения, Эйнштейн – теорию относительности. А полотер Александр – собственную пыль; каждому свое. «Ибо земля еси и в землю отыдеши». Другими словами, прах. И вот, в день Страшного. Суда, кто знает? Мы придем туда с пустыми руками, а Александр подымется на небо со своим кожаным мешком и своей пылью. На всякий случай: может быть, там тоже полотеры требуются?
Глухая парижская провинция 15-го «аррондисмана». Летним вечером, у русской пожилой дамы, Анны Васильевны Морозовой, мой знакомый пьет чай. Муж дамы, почтенный человек лет шестидесяти, бывший военный, только что попрощался и ушел на работу.
– Грех жаловаться, – говорит она, – место у Михаила Петровича хорошее, не каждый такое может получить. Ночной сторож в гараже, А какое ему доверие! Нет, что ни говорите, где бы человек ни был, рано или поздно его оценят по достоинствам.
Потом вздыхает и прибавляет:
– Вот, Бог даст, большевиков свергнут, поедем в Россию, и Михаил Петрович будет одесским губернатором.
– Почему же именно губернатором?
– Как почему? Что же, вы думаете, мало мы страдали?
Знакомый говорит задумчиво:
– За страдания, Анна Васильевна, это в угодники попадают, а не в губернаторы.
Зима, глубокая ночь, кафе на Монпарнасе. У стойки небритый, плохо одетый человек в пальто явно с чужого плеча – рукава длиннее рук, полы чуть не до земли. Перед ним пустая чашка, в которой был кофе. С ним спорит пожилая женщина в черном балахоне, похожая на заблудившуюся кухарку. В руках у нее клеенчатая сумка для провизии. Эта внешность, однако, обманчива: женщина занимается проституцией. Спор идет о том, какая из двух стран имеет право называться передовой – Франция или Россия. Женщина говорит на простонародном французском языке, ее собеседник с сильнейшим русским акцентом едва объясняется по-французски при помощи глаголов в неопределенном наклонении и существительных неизвестно какого рода. Исчерпав все свои аргументы (он доказывает, что Россия всегда была передовым государством, а Франция, как всем известно, страна отсталая), – он обращается ко мне за поддержкой. Отвечаю по-русски. Денег на вторую чашку кофе у него нет. Заказываю гарсону для него кофе с молоком и бутерброд. Он объясняет: – Я, знаете, временно без работы. – А что вы делали в России? – Командовал батареей. Моя фамилия Смирнов, полковник артиллерии. А здесь работаю электротехником. Но дело нерегулярное: работаешь – хорошо, а потом гуляй себе по улицам, если работы нет. – А где вы живете? – Где придется. До октября жил на кладбище, тут недалеко, там один знакомый предприниматель сдавал походные кровати с одеялами. А зимой холодно все-таки, потом, если дождь, тоже нехорошо.
Выпив кофе с молоком, съев бутерброд и закурив папиросу, полковник Смирнов говорит:
– Вы человек молодой, так что у вас, наверное, еще, может быть, есть какие-нибудь сомнения. А мы – наша песенка спета. Что осталось? Воспоминания и жизненная труха, ничего больше. История, как говорится, нам подложила свинью. И теперь я твердо знаю, в чем дело и какая должна быть правильная философия.
– Какая же?
– А вот. Разная там политика, благо родины, такая партия, другая партия, – все это барахло. Это еще Соломон понимал – дескать, суета сует и ничего больше. Единственное, что важно, – это личная жизнь и ход времени.
Потом долго думает о чем-то и прибавляет, точно произносит цитату: