Одни стихотворения покажутся читателю хорошими или даже прекрасными, другие оставят его равнодушным, третьи он назовет плохими, но вряд ли найдутся двое, у которых эти оценки полностью совпадут. Это потому, что область оценок целиком лежит по сю сторону рубежа между объективным и субъективным: оценки определяются вкусом, вкус слагается из напластований читательского опыта (с самых малых лет), а состав и последовательность этих напластований неповторимы у каждого. Стихи этой книги лягут новым пластом в читательский опыт каждого и что-то в нем изменят. Сверяя возникающие оценки, мы придем к тому единству вкуса — конечно, относительному и, конечно, временному, — которым держится каждая культура. Это и есть то единство вкуса, для которого создаются, в частности, антологии.
Для многих приступающих к этой книге такие предупреждения, несомненно, будут примитивны и излишни: советская поэзия, а особенно поэзия последних десятилетий, достаточно многое усвоила из опыта поэтики начала века (хоть и без ссылок на источник), чтобы любителям стихов эти тексты давались бы без всякого труда. Но хотелось бы, чтобы эта антология привлекла внимание не только искушенных, но и менее подготовленных читателей. Стихи, напечатанные здесь, заслуживают общего внимания и уважения ничуть не меньше, чем стихи всех других эпох большой русской литературы.
Справки о поэтах из антологии «Русская поэзия серебряного века»
Тексты даются по изданию: Русская поэзия «серебряного века». 1890–1917: Антология. М.: Наука, 1993. С. 234–235; 271; 289; 305; 310; 341; 357; 360; 370; 376; 378; 380; 383; 386; 388; 391; 480; 514; 516; 518; 524; 527; 543; 550; 576; 582; 586; 589; 594; 679; 684; 687; 690; 693; 699; 706; 712; 717; 720; 722; 728; 731; 736; 746; 750; 752.
Вячеслав Иванов (1866–1949)
Вячеслав Иванович Иванов, «Вячеслав Великолепный», «маг», «мистагог» русского символизма, предмет поклонения множества вероискателей и вероискательниц, непогрешимый судья поэтической эрудиции, любимый герой пародистов, с легкостью издевавшихся над его архаически-возвышенным языком, по возрасту принадлежал к старшим символистам, по духу творчества — к младшим. Как для Блока и Белого, символизм был для него не литературной школой, а системой мировоззрения, не апофеозом индивидуализма, а основой человеческого единения в духе. У Иванова это учение приобрело наиболее связный и законченный вид. На Дельфийском храме, говорит он в мелопее (сложная многочастная лирическая композиция) «Человек», была лаконичная надпись EI, что значит «ты еси», с этими словами бог обращается к человеку, а человек должен обратиться к богу и ближним, и только после этого он сможет сказать о себе «аз есмь», «я существую». А существовать — значит творить: человек служит богу, принося ему в жертву себя самого («Слоки»; заключительное «безмолвствуй» — обрядовый возглас при начале жертвоприношений). Всякое истинное творчество символично: мысль поэта восходит от земного предмета к несказуемо-божественной сути («от реального к реальнейшему»: поэтому Иванов называл свое учение «реалистическим символизмом» в отличие от «идеалистического», который идеализирует только собственное «я»), а затем нисходит опять к земному предмету — символу, который должен вызвать в сознании «отзвук» божественного («Альпийский рог»). Из этого понимания вытекает внешний облик поэзии самого Иванова: она говорит о сложном, но эта сложность не искусственна, каждое его стихотворение поддается прозаическому пересказу, и только непременное глубинное религиозное содержание диктует высокий стиль (по образцу греческой архаики в «Слоках», немецкой романтики в «Кочевниках Красоты», русских духовных стихов в «Улове») и высокий иератический язык, насыщенный церковнославянизмами. Новосозданных символов Иванов избегает, предпочитая традиционные античные или библейские; лишь изредка он требует от читателя знаний более экзотических («слоки» — форма индийских стихов, «Гаутама» — имя Будды, «риши» — мудрецы-чудотворцы).
Идеал «соборного единства» и «соборного творчества» для Иванова — христианство. Предтеча его — греческая религия Диониса. «Ветхий Завет язычников» (Ницше противопоставлял дионисийство христианству, Вяч. Иванов их сближает). Изучению и реконструкции дионисийства Иванов посвятил всю жизнь: началом были долгие «годы учения» в Европе (1886–1905), а докторскую диссертацию он защитил только в 1923 году в Баку. Воплощением дионисийства в своей жизни Иванов считал свою жену, писательницу Л. Д. Зиновьеву-Аннибал, которую называл «мэнадой» (умерла в 1907 году; ей посвящен сонет «Любовь», из ее романа — эпиграф к «Кочевникам Красоты»). Почвой для всеобщего внимания к учению и творчеству Иванова была актуальность темы «искусство и общественность» после 1905 года. Петербургская квартира Вяч. Иванова в 1905–1909 годах («башня» в доме на Таврической улице) стала «духовной лабораторией», центром поэтических, философских и религиозных собраний («ивановские среды»), в которых Иванов с женой хотели видеть прообраз будущих «соборных» общин. «Соборность» проповедовалась и в семейной жизни — памятником этих трудных опытов осталось стихотворение «Нищ и светел». На почве «соборности» произошел и знаменитый «раскол в символистах» 1907–1908 годов: Иванов (и Блок) поддержал программу «мистического анархизма» Г. Чулкова; Брюсов (и Белый) резко выступил против. Первая книга стихов Вяч. Иванова — «Кормчие звезды» (СПб., 1903) прошла почти незамеченной, вторая — «Прозрачность» (М., 1904) создала ему имя среди символистов; третья — «Cor ardens» («Пламенеющее сердце». М., 1911–1912), двухтомный монумент памяти Л.Д Зиновьевой-Аннибал, закрепила его признание в литературе; за этим последовал маленький сборник «Нежная тайна» (СПб., 1912), позднейшие стихи были собраны лишь посмертно. С 1913 года Иванов живет в Москве, после революции служит в советских культурных учреждениях, в 1920–1924 годах преподает филологию в Баку. В 1924 году он уезжает за границу в научную командировку и поселяется в Италии (сохраняя советский паспорт до конца 1930‐х годов) — сперва в Павии, потом в Риме. В Риме, перебедствовав Вторую мировую войну, он и умер в 1949 году.
Изд.: Иванов Вяч. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1–4. Брюссель, 1971–1987; Он же. Стихотворения и поэмы. Л., 1976.
Сергей Соловьев (1885–1942)
Сергей Михайлович Соловьев, внук историка, племянник философа, вундеркинд, заплативший за раннюю зрелость пожизненными приступами душевной болезни, друг А. Белого, первый поклонник раннего Блока (шафер на его свадьбе в 1903 году) и категорический противник зрелого Блока, по возрасту и духу принадлежал к младшему, религиозному символизму, а по выучке и стилю — к старшему, «парнасскому». «Цветы и ладан» называлась первая его книга (М., 1907); языческие «цветы» и христианский «ладан» сосуществовали в ней, не смешиваясь, а строго распределяясь по разделам. Педантично-патетическое предисловие к книге кончалось словами: «Главными образцами для меня были: Гораций, Ронсар, Пушкин, Кольцов, Баратынский, Брюсов и Вяч. Иванов…». Эти столь разнородные образцы тоже уживались в его стихах, как в антологии: читатель сам расслышит в шестом стихотворении нашей подборки голос Фета, в четвертом — Пушкина (с прямыми реминисценциями), в пятом — Вяч. Иванова. «Справочная книга для поэтов», — отозвался о «Цветах и ладане» Блок; «книга, быть может, поэта, но еще не книга поэзии, а только книга стихов, хотя порой прекрасно сделанных… книга попыток, но автор не пытается в ней выразить свою душу, а только пробует разные способы выражения…» — писал о ней Брюсов. Такими же безупречно сделанными, но неодушевленными, многоликими, но безличностными остались и следующие его книги — «Апрель» (М., 1910) и «Цветник Царевны» (М., 1913): все стихи в них выглядят стилизациями. Исключения единичны, не имеют образцов «Дальше, дальше ото всех…» и «Июльский вечер»; ноты позднего (на десятилетие!) Кузмина предчувствуются в «Гимне Анадиомене» (Афродите, рождающейся из волн); «истинную поэзию» видел Блок в «Пресвятой Деве и Бернарде» (мистик XII века Бернард Клервоский). Единство душевное С. Соловьев обрел, став православным священником в 1915 году и католическим — в 1923 году, единства поэтического так и не нашел (последняя книга «Возвращение в дом Отчий» (М., 1916) и редкие публикации позднейших стихов). После революции много переводил; арестовывался, умер в эвакуации в госпитале, мучаясь манией преследования.
Виктор Гофман (1884–1911)
Виктор Викторович Гофман скрестил в своем творчестве влияния обоих вождей старшего символизма — четкость Брюсова с певучестью Бальмонта. И та, и другая традиция при этом стала более легковесной, домашней, альбомной, даже модный трагизм уступил место юношескому оптимизму. Сам Гофман называл свой идеал «мистическим интимизмом», и, хотя Городецкий пренебрежительно именовал его «дамским поэтом», а Блок приводил слова про «что-то страстное в походке и подымании ноги» как пример безвкусицы, никто из критиков не отрицал у Гофмана несомненного природного таланта и естественной живости интонаций. Сын богатого московского мебельного фабриканта, гимназический соученик Ходасевича, с 12 лет писавший любовные стихи, еще на школьной скамье выступивший в «Северных цветах» и альманахе «Гриф», Гофман вошел в поэзию как литературный оруженосец Брюсова («Виктор-ликтор»), а тот перенес на него свою остывающую приязнь к Бальмонту; потом их отношения нарушились. В 1903–1909 годах Гофман учился на юридическом факультете, разошелся с родителями, зарабатывал газетной поденщиной, в 1904 году выпустил в Москве сборник «Книга вступлений». После 1908 года перестает писать стихи — второй сборник «Искус» (СПб., 1910) вышел с запозданием. Гофман переходит на импрессионистическую прозу с немного болезненным эротическим уклоном; в 1909 году переезжает в Петербург, работает в невысокопробном «Новом журнале для всех», все больше чувствует переутомление и неудовлетворенность. Находясь в заграничной поездке, застрелился в Париже в состоянии неврастенической депрессии. Сборник его прозы «Любовь к далекой» (СПб., 1912) вышел посмертно.
Черубина де Габриак (1887–1928)
Черубина де Габриак — псевдоним Елизаветы Ивановны Васильевой (урожденной Дмитриевой), героини самой знаменитой мистификации в русской поэзии начала XX века. Дочь учителя, сама учительница; М. Цветаева вспоминала, как в ее классе на вопрос попечителя детям: «Кто же ваш любимый русский царь?» — все хором ответили: «Гришка Отрепьев!» В 1908 году училась в Париже, здесь сблизилась с молодым Гумилевым (после его гибели посвятила его памяти несколько трогательных стихотворений). Писала мистические стихи, блестяще четкие по форме (строфу «Золотой ветви» потом популяризировал Северянин, назвав ее «лэ»), с католическими, масонскими и позже теософскими мотивами в содержании. Не пыталась печататься, но ее друг Максимилиан Волошин (которому посвящена «Золотая ветвь») посоветовал ей в 1909 году послать в новосозданный журнал «Аполлон» стихи за подписью «Черубина де Габриак», а сам распустил слух о юной поэтессе, затворнице-красавице из знатного рода (Дмитриева была некрасива, болезненна), воспитанной в монастыре, и т. д. Стихи имели в «Аполлоне» шумный успех, были напечатаны двумя циклами (один с орнаментами Е. Лансере); редактор «Аполлона» С. К. Маковский заочно влюбился в Черубину. Мистификацию грубо раскрыл Гумилев, Волошин дал ему пощечину, состоялась скандальная дуэль, но без жертв. После этого Черубина-Васильева поневоле перестала печататься, хотя писала до конца жизни.
В 1920–1921 годах она в Екатеринодаре вместе с С. Я. Маршаком организовала театр для детей, писала для него пьесы (отчасти совместно с Маршаком); по возвращении в Петроград работала в ТЮЗе, в библиотеке Академии наук, выпустила книжку для детей о Миклухо-Маклае. Сосланная в 1927 году в Ташкент (за участие в антропософском обществе), она написала там последний цикл стихов «Домик под грушевым деревом» от лица китайского поэта Ли Сянцзы; так, начав свой творческий путь с мистификации, она и кончила его мистификацией. «Одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе» назвал ее А. Н. Толстой.
Изд.: Черубина де Габриак. Автобиография. Избранные стихотворения. М., 1989.
Аделаида Герцык (1874–1925)
Аделаида Казимировна Герцык — дочь инженера, жена Д. Е. Жуковского, издателя философской литературы, автор напряженно-тихих стихов («ко всему в мире г-жа Герцык относится с какой-то гиератичностью, во всем ей хочется увидеть глубокий символический смысл», — писал Брюсов; читатель заметит тютчевскую реминисценцию в конце первого из приводимых стихотворений) и осторожной психологической прозы — очерков о детской и женской душе. Была близка Вяч. Иванову и Волошину; в Крыму жила по соседству с Волошиным, в Москве — по соседству с Цветаевой. М. Цветаева вспоминала, как Волошин «живописал мне ее: глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая… Пришла и увидела — только неотразимую. Подружились страстно…». А. Цветаева добавляет: в ней «была способность к восхищению и неспособность осудить человека. Основным ее чувством была благодарность — за мир». Ей посвящали стихи Бальмонт, Иванов, Волошин; сама Герцык печаталась очень мало (одна книжка «Стихотворения» (СПб., 1910) — из нее первые три стихотворения нашей подборки, четвертое из журнальной публикации, пятое печатается впервые[138]). Гражданскую войну пробедствовала в Крыму, умерла в Судаке.
Самуил Киссин (Муни) (1885–1916)
Самуил Викторович Киссин (псевдоним — Муни) остался в истории поэзии как литературный спутник Ходасевича. Они близко дружили, вместе вели богемную жизнь в Москве до конца 1900‐х годов. Наделенный «мрачной мудростью, соединенной с нежнейшим отзывчивым сердцем», Киссин играл роль «прóклятого поэта»; «„Муни“, клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня гробовая попона…» — таким его вспоминал Андрей Белый. Стихи Муни тоже напоминают раннего Ходасевича: пессимизм, ориентация на эпоху Пушкина и Баратынского, влияние Белого и Сологуба, для оттенения стилизованные любовно-альбомные стихи, только немного больше мистики и быта. Даже приводимое стихотворение об авиаторе[139] имеет параллель у Ходасевича. Родом из Рыбинска, Киссин учился в Москве на юридическом факультете, был женат на младшей сестре Брюсова; стихи его остались рассеяны по журналам — из‐за крайней взыскательности к себе он не выпустил ни одной книжки (за сообщение текстов приносим глубокую признательность Н. А. Богомолову). В мировую войну находился на санитарной службе и застрелился в Минске.
Сергей Кречетов (Соколов) (1878–1936)
Сергей Александрович Соколов (псевдоним — Кречетов), московский адвокат, был организатором издательства «Гриф» (1903–1914), выпустившего четыре альманаха и довольно много книг ведущих, а более — второстепенных поэтов-символистов. В 1905–1907 годах Соколов участвовал в редактировании журналов «Искусство», «Золотое руно», «Перевал». Его «Гриф» оказывался в естественной конкуренции с первым символистским издательством «Скорпион», руководимым Брюсовым, и конкуренции этой не выдерживал. Соперничество осложнилось и личными отношениями: болезненным романом жены Соколова Н. И. Петровской, посредственной писательницы и умной мемуаристки, с А. Белым и потом с Брюсовым (история, переработанная Брюсовым в сюжет романа «Огненный ангел»). Чтобы компенсировать художественную второсортность своих изданий, Соколов придавал им «левый» общественный уклон: его собственный сборник «Алая книга» (М., 1907) долго находился под арестом. Но и здесь, и в следующем сборнике — «Летучий голландец» (М., 1910) — Соколов выказывал себя очевидным подражателем своего же противника — Брюсова: те же темы, только упрощенные, те же интонации, только взвинченные. «Шумиха слов», — одинаково писали о нем Брюсов и Блок. После 1917 года Соколов эмигрирует; в Берлине в 1924 году он выпустил третью свою книгу — «Железный перстень».
Александр Кондратьев (1876–1967)
Александр Алексеевич Кондратьев учился в гимназии у Ин. Анненского, считал его своим наставником всю жизнь, но воспринял от него только интерес к античной мифологии, дополненный влиянием живописи Штука и Бёклина (отчасти через раннего А. Белого) и свежей модой на греческую архаику и древний Восток. Отсюда основная тематика его прозы («мифологический роман» «Сатиресса», 1907, отголоском которого является печатаемое ниже стихотворение[140], и две книги «мифологических рассказов») и его стихов («Стихотворения А. К.», СПб., 1905; «Черная Венера», СПб., 1909). Впрочем, дальше сюжетов и экзотических имен и слов («заимф» — покрывало; «шеол» — иудейская преисподняя) его новаторство не шло; недаром «Черную Венеру» он посвятил «Памяти Аполлона Майкова и Николая Щербины», а об А. К. Толстом написал книгу. Ведущие символисты относились к нему в лучшем случае снисходительно (только Блок в 1906 году записал, что Кондратьев «не навязывается на тайну, но таинственен и глубок»). В свою очередь, Кондратьев предпочитал символистским центрам «Вечера Случевского», «Кружок молодых» и собрания начинающих авторов в собственной квартире. По образованию юрист, он служил в Петербурге; в 1920 году, оказавшись в Ровно, остался на территории Польши, умер в США.
Валериан Бородаевский (1874–1923)
Валериан Валерианович Бородаевский был сыном курского помещика, окончил Горный институт, работал инженером. В печати выступил в 1899 году; в стихах и статьях его чувствуется влияние Вл. Соловьева, Н. Федорова, К. Леонтьева. Цикл сонетов «Медальоны», открывающий его вторую книгу, — это портреты св. Франциска, Мильтона, Паскаля, Сведенборга, Калиостро, Бальзака. В 1908 году, выйдя в отставку, сближается с Вяч. Ивановым. Первая книга Бородаевского («Стихотворения», СПб., 1909) вышла с предисловием Иванова, который подчеркивал глубоко скрытую религиозность ее стихов, индивидуальный внутренний «тон» и свободу от внешней «манеры»: «поэт с равною свободой и мерой пользуется преданием и новшеством». «Преданием» для Бородаевского была высокая лирика Баратынского, Тютчева и Фета; «его серьезность вызывает иногда даже улыбку», — писал Гумилев. Во второй книге — «Уединенный дол» (часть тиража под заглавием «На лоне родимой земли», М., 1913) — Бородаевский уже менее сосредоточен на главной теме, здесь больше стихов бытовых, описательных и любовных. До революции Бородаевский служил в земских учреждениях, после революции — в советских, умер в Курске.
Модест Гофман (1887–1959)
Модест Людвигович Гофман, сын чиновника, учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета и там входил в «Кружок молодых» поэтов с Городецким и Пястом во главе; посещал «башню» Вяч. Иванова, во время полемики 1907 года о «мистическом анархизме» выпустил в его поддержку брошюру «Соборный индивидуализм»; в 1909 году издал антологию с содержательными вводными статьями «Книга о русских поэтах последнего десятилетия» — первый итог литературных побед символизма. Брошюра ученических стихов Гофмана «Кольцо: тихие песни скорби» вышла в 1907 году (некоторыми интонациями она близка стихам раннего Мандельштама). Вторая книжка, столь же маленькая, но более притязательная, «Гимны и оды» (эксперименты с античными размерами в русском стихе), появилась в 1910 году (СПб.). Первое стихотворение нашей подборки — из «Кольца», остальные — из «Гимнов и од» (архилохова строфа, элегические дистихи, сапфическая строфа)[141]. Далее Гофман становится видным пушкиноведом, издает академического Баратынского, успешно (хоть и со спорными методологическими выводами) занимается текстологией. В 1922 году, выехав в заграничную научную командировку, не вернулся в Россию, умер в Париже.
Виктор Стражев (1879–1950)
Виктор Иванович Стражев, сын провинциального неудачника, гимназический соученик Чулкова и гимназический учитель В. Гофмана и Ходасевича, принадлежал к поэтам, группировавшимся вокруг московского издательства «Гриф» и журнала «Перевал» с их символизмом второго сорта. Автор трех книжек стихов («Opuscula», М., 1904; «О печали светлой», М., 1907; «Путь голубиный», М., 1908), он почти всюду оставался подражателен, напоминая целыми циклами то Бальмонта, то Белого, то Блока, то Городецкого, то Вяч. Иванова (реже Брюсова); такие стихотворения, как выбранные здесь[142], у него редкость. Белый в книге «Между двух революций» оставил о нем резкие упоминания как о лидере поэтов «третьей волны» символизма 1907–1908 годов, вульгаризировавших его духовные искания в угоду «присяжным поверенным». Издав в 1910 году итоговый сборник «Стихи. 1904–1909», Стражев уходит из литературной жизни в педагогику, составляет хрестоматии, с 1913 года учительствует в провинции (в 1919 году пишет любопытный ответ Блоку — «Антискифы»). После 1927 года работал в Москве, был соавтором (с А. Зерчаниновым и Д. Райхиным) лучшего советского школьного учебника по литературе XIX века (1940 и ряд переизданий).
Александр Рославлев (1883–1920)
Александр Степанович Рославлев, родом из Коломны, голодную молодость проведший в ночлежках, писал мрачные стихи, но в литературной памяти остался скорее как фигура юмористическая. Замечательный фельетон К. Чуковского «Третий сорт» (1907) с эпиграфом «Третий сорт ничуть не хуже первого! — Из одного объявления» начинался: «— И я! и я! — тоненьким голосом кричал рыжий, пускаясь за ним вслед. — И я! и я! — Этот рыжий… был, несомненно, Александр Рославлев, автор сборника „В башне“. Он бежал за Валерием Брюсовым и кричал ему: — И я! и я! „И я, как ты, в оцепененье / Слежу в веках земную ось…“. Из дальнейшего оказывается, что Брюсов „расшатал чеку“ земной оси, а Рославлев помогал ему в этом странном занятии…» и т. д. Действительно, Рославлев был несомненным эпигоном Брюсова, перенимал его приемы, гиперболизировал их до размашистой яркости и откликался ими сперва на взрыв революции 1905 года («Красные песни», Ялта, 1906), потом на отчаяние реакции («В башне», СПб., 1907; «Карусели», СПб., 1910). При всем том не следует забывать и едких слов «третий сорт ничуть не хуже первого»: лучшим стихам Рославлева никак нельзя отказать в силе и мрачной выразительности. Выпустив итоговый сборник стихов «Цевница» (СПб., 1912), Рославлев перешел преимущественно на малопритязательную прозу.
Иван Рукавишников (1877–1930)
Иван Сергеевич Рукавишников, родом из Н. Новгорода, из сверхбогатой купеческой семьи, порвал с ней, был проклят отцом, «прозябал без гроша» в петербургских «номерах». Писал с графоманским обилием; его «Собрание сочинений» (СПб.; М., 1901–1925) ко времени революции насчитывало 15 довольно толстых томов, из них 6 стихотворных (обычно по плану «Бог», «Я», «Любовь», «Людям» и т. п.). Стиль его — результат скрещивания поэтики Сологуба и Бальмонта: с неопределенным ужасом тоски, смерти, мрака, с гипнотически повторяющимися рефренами. Много экспериментировал, пока не нащупал свою форму, создав «напевный стих», и после революции перешел на него почти целиком. Здесь — одно из первых его стихотворений в этой форме[143]. «Безусловно талантливый, работающий, думающий, он совершенно лишен чутья поэтов — вкуса», — писал о нем Гумилев. После революции Рукавишников преподавал в Брюсовском институте и писал в «Литературной энциклопедии» 1925 года фантастические статьи о самых вычурных строфических формах.
Владимир Поляков (1881–1906)
Владимир Лазаревич Поляков вошел в поэзию начала века как «автор одного стихотворения» «Песни спеты, перепеты…» (ощущавшегося едва ли не как отклик на знаменитые строки Мережковского «…Слишком ранние предтечи слишком медленной весны»). Его процитировал Блок в статье «Противоречия» как символ времени. Блок называл Полякова «печальным, строгим, насмешливым, умным и удивительно привлекательным юношей… Он много молчал, а когда говорил, это было… остро и метко… В Полякове дремала, кажется, настоящая злоба; какие-то искры подлинного, поэтического, неведомо на что направленного восторга вспыхивали на его красивом и нежном лице… Кроме того, все, что дремало в нем, было подернуто глубокой усталостью». Выходец из богатой семьи, студент-юрист, напечатавший при жизни лишь несколько стихотворений, он умер в Париже неполных 25 лет. Посмертный его сборник («Стихотворения», СПб., 1909) Брюсов рецензировал вместе с таким же сборником Ю. Сидорова: «…в Ю. Сидорове как поэте было более широты, а в В. Полякове — более остроты… Стихи В. Полякова не первые опыты автора, которому предстоит долгий путь совершенствования, но твердо, уверенно начатая речь, которая только была оборвана на первых словах».
Юрий Сидоров (1887–1909)
Юрий Ананьевич Сидоров, студент Московского университета, принадлежал к той литературной молодежи, которая стала группироваться вокруг символистских «Весов» в последние годы их существования. С «окаменелым, желтым, безволосым, похожим на маску лицом египетского аскета» (С. Соловьев), он одинаково увлекался отцами церкви, французским XVIII веком и мифологическим осмыслением судьбы Пушкина и Гоголя (Данилов монастырь в «Посещении» — место тогдашнего погребения Гоголя). Сидоров умер неполных 22 лет, разбросавшись в стихах во все стороны и не успев выработать собственной манеры. Его «Муза» напоминает раннего Ходасевича, а «Олеография» — даже Г. Иванова. «Психопомп», водитель душ в царство мертвых, примиритель неба (еврейский Саваоф) и праха (вавилонский бог-ил Мот, след богини первозданной морской стихии Тиамат) — это греческий Гермес, египетский Тот; «аррэт» значит «неизреченный». В предисловии к его единственному посмертному изданию («Стихотворения», М., 1910) А. Белый писал, что он был более «замечательный человек», чем «замечательный писатель»; Брюсов в рецензии резонно заметил, что так можно сказать о любом подающем надежды юном литераторе.
Владимир Эльснер (1886–1964)
Владимир Юрьевич Эльснер был родом из Киева; в 1910 году он был шафером на свадьбе Гумилева и Ахматовой и потом уверял, что это он «научил Ахматову писать стихи». В литературу вошел как один из составителей «Антологии современной поэзии» (Киев, 1909) — IV тома распространеннейшего «Чтеца-декламатора»; здесь была дана очень широкая подборка стихов русских модернистов вплоть до самых начинающих, в том числе и самого Эльснера. В столице он дебютировал в 1913 году сразу двумя книгами: «Выбор Париса» и «Пурпур Киферы: эротика». Господствующее влияние Брюсова было очевидно, но в «Выборе Париса» с ним своеобразно скрещивались и В. Гофман, и Сологуб, и Кузмин, и даже П. Потемкин. По сравнению с этим «Пурпур Киферы» (с красочными иллюстрациями Н. Милиоти, Г. Якулова и М. Сарьяна) производил унылое впечатление стихов на заданную себе тему. Брюсов лаконично третировал сочинения своего подражателя: «подогретая водка». Потом Эльснер на время исчезает из литературы. Во время гражданской войны он оказывается в Грузии и там живет, занимаясь преподаванием; перед смертью он выпустил в Тбилиси еще два сборника в том же упрощенно-брюсовском стиле.
Владимир Шилейко (1891–1930)
Владимир Казимирович Шилейко оставил всего лишь около 30 стихотворений, считая непечатавшиеся. По большей части это восьмистишия — сжатые и напряженные «развязки драматических ситуаций» жизни или мысли (Ю. М. Гельперин). В акмеистическом кругу был своим человеком, ему посвящено стихотворение Ахматовой «Косноязычно славивший меня…»; после Гумилева Шилейко был в 1918–1921 годах ее вторым мужем. «Это не муж, а катастрофа», — будто бы говорил Гумилев; «Шилейко был человеком с большими странностями, ученым в духе гофмановских чудаков», — деликатно уточняет В. М. Жирмунский. Действительно, Шилейко был ученым-ассириологом мирового масштаба. Начав учить древневосточные языки еще в гимназии, он окончил восточный факультет в Петербурге «на Васильевском славном острове» в 1914 году. Ему принадлежат расшифровки клинописных текстов, интуитивной проницательностью изумляющие специалистов, и образцовые переводы шумеро-вавилонской поэзии. Гумилеву он помогал переводить «Гильгамеша», у Ахматовой к нему восходит заглавие «Энума элиш». Наконец, лаконизмом собственной поэзии он тоже считал себя обязанным «мудрости древних пословиц».
Изд.: Всходы вечности: Ассиро-вавилонская поэзия // В пер. В. К. Шилейко <В приложении — его стихотворения 1914–1919 гг.> / Ред., ст., послесл. Вяч. Вс. Иванова. М., 1987.
Василиск Гнедов (1890–1978)
Василиск (Василий Иванович) Гнедов прославился «поэмой без слов»: в его брошюре «Смерть искусству» (СПб., 1913) последняя «Поэма конца» представляла собой чистую страницу, а в устном исполнении он ее «читал ритмо-движением. Рука чертила линии: направо слева и наоборот (второю уничтожалась первая, как плюс и минус результатят минус)» («Пресловие» И. Игнатьева к «Смерти искусству»). Таким образом, футуристическая программа «смерти (старому) искусству» реализовывалась до предела — до нуля слова, и этот нуль оказывался многозначнее любых существующих или выдуманных слов («Василиск Гнедов Ничем говорит целое Что… Современным творчеством предоставлена полная свобода к личному постигу…» — из того же «Пресловия»). Предыдущие «поэмы» постепенно через полузаумные, а потом однобуквенные «слова» подводили к этому финалу. Родом с Дона, член петербургской «Ассоциации эгофутуризма» 1913 года, он успел также выпустить брошюру «Гостинец сентиментам» (СПб., 1913), участвовал в октябрьских боях в Москве, вступил в партию большевиков, отошел от литературы. В 1937 году был репрессирован, но дожил до освобождения.
Иван Игнатьев (1892–1914)
Иван Васильевич Казанский (псевдоним Игнатьев), купеческий сын, сотрудник мелкой петербургской печати, юморист и театральный хроникер, оказался преемником Игоря Северянина во главе петербургского эгофутуризма. Когда в 1912 году Северянин покинул свою группу, Игнатьев собрал ее остатки (К. Олимпов, потом Д. Крючков, В. Гнедов, а также П. Широков, Р. Ивнев и др.), возникло издательство «Петербургский глашатай», которое выпустило несколько номеров одноименной газеты, альманахи-брошюры «Оранжевая урна», «Бей, но выслушай», «Засахаре кры» («ну почему же крыса? просто крыжовник!») и др.; «по знакомству» эгофутуристов печатала ярмарочная газета «Нижегородец». С 1913 года группа называлась «Ассоциация эгофутуризма», Игнатьев — «председатель ареопага»; сам он выпустил брошюру-манифест «Эгофутуризм» и сборник стихов «Эшафот. (Эгофутуры)» (СПб., 1914). От северянинского стиля здесь уже не оставалось ничего, господствовало эпатирующее экспериментаторство. Холодным дерзателем с маленьким талантом называл автора Шершеневич. Неполных 22 лет, на следующий день после своей свадьбы, Игнатьев в припадке безумия перерезал себе бритвой горло перед зеркалом.
Вадим Шершеневич (1893–1942)
Вадим Габриэлевич Шершеневич, сын казанского профессора и опереточной актрисы, выпускник Московского университета, разделил свои воспоминания «Великолепный очевидец» на три части: символизм, футуризм, имажинизм. В литературу он вошел через брюсовский Московский литературно-художественный кружок. Брюсов явно рассчитывал на него как на самого способного в своей литературной смене, а он, в свою очередь, старался быть «Брюсовым от футуризма» — не только практиком, но и мэром-теоретиком с оглядкой на западный авангард от Лафорга до Маринетти, которых он переводил. Итоговый сборник ранних стихов в духе облегченного, «светского» символизма «Carmina» вышел в 1913 году (из него — два первых стихотворения[144]); в том же году Шершеневич становится главой московской группы эгофутуристов «Мезонин поэзии» (Л. Зак, К. Большаков, С. Третьяков и др.), сперва полемизирует, а потом смыкается с футуристами «Гилеи», между ним и Маяковским 1913–1914 годов ощутимо сильное взаимное (но обоими не признаваемое) влияние. В лирике он развивает урбанистическую тему (заданную еще Брюсовым): небоскребы, монопланы, виадуки, трамваи, витрины, рестораны перетасовываются, сочленяются как можно более динамическими глаголами, пронизываются физиологическими метафорами (еды и блуда), излагаются новоразработанным акцентным стихом то с переносными рифмами, то с неравносложными и т. д., разнообразные комбинации этих мотивов и приемов дают длинный ряд стихотворений, составивших второй его итоговый сборник «Автомобилья поступь» (М., 1916 — со стихами о войне под конец; Шершеневич несколько месяцев был на фронте и даже читал в газетах, будто он убит). Драмы его «Быстрь» (в нее вошло предпоследнее из наших стихотворений[145]) и «Вечный жид» (1916) копируют драму «Владимир Маяковский» — противопоставленный кишащему миру и бессильному богу одинокий герой, полный трагического цинизма. Поэтическая техника «каталога образов», разработанная здесь и осмысленная в брошюрах «Футуризм без маски» и «Зеленая улица» (1913, 1916), легла после революции в основу имажинизма (Мариенгоф, Есенин, Кусиков), наиболее последовательным деятелем которого был Шершеневич. Последний его сборник — 1926 года. «…С тех пор я существую в литературе по контрамарке на свободное место», — заканчивает он воспоминания. В 1930‐х годах зарабатывал переводами пьес и либретто, умер в эвакуации.
Юлиан Анисимов (1886–1940)
Юлиан Павлович Анисимов, поэт и художник, юношей в 1905 году помогал подпольщикам-эсерам, с 1908 года стал писать стихи; сам он признавал в них влияние Фета, Блока и Рильке, потом Хр. Моргенштерна и Хлебникова. Страдая туберкулезом, зимы он проводил за границей, учился в Париже у Матисса, а весной и осенью собирал у себя в Москве кружок молодых писателей, художников и музыкантов: здесь бывали Б. Пастернак, С. Бобров, С. Дурылин, К. Локс, Б. Садовской и др. Кружок назывался «Сердарда». «…Хозяин, талантливейшее существо и человек большого вкуса… сам воплощал собою поэзию в той степени, которая составляет очарование любительства и при которой трудно быть еще вдобавок творчески сильною личностью», — вспоминал об Анисимове Пастернак («Люди и положения»). В 1913 году при кружке возникло недолго просуществовавшее издательство «Лирика», здесь вышел сборник Анисимова «Обитель» — бледноватые стихи, окрашенные славянофильской религиозностью. Вторая его книга — «Ветер» (М., 1915), с более заметными футуристическими и антропософскими влияниями — в свет не вышла (ЦГАЛИ); из нее здесь приводится начальное стихотворение (четвертое в нашей подборке[146]). После революции выпустил еще книжку стихов (1926), занимался искусствоведением, много переводил.
Сергей Бобров (1889–1971)
Сергей Павлович Бобров вошел в историю русского модернизма как организатор группы «Центрифуга», оказавшейся одним из самых долговечных футуристических объединений (1914–1918; издательство выпустило 17 книг). Ядром группы были Н. Асеев, С. Бобров, Б. Пастернак, отколовшиеся от младосимволистской группы «Лирика» (1911–1914). Сам Бобров, рассказавший позже о своем детстве и юности в повести «Мальчик» (М., 1976), писать начинал сперва под влиянием Брюсова, потом А. Белого с оглядкой на французскую поэзию (А. Бертран, А. Рембо); учился живописи, первая книга его («Вертоградари над лозами», М., 1913) вышла с замечательными иллюстрациями Н. Гончаровой. Футуристическая раскованность окрепла в его лирике накануне и в годы мировой войны («когда… будут визжать, просмотрев „Лиру Лир“, что это не поэзия, что это не певуче, бессмысленно, безумно, похоже на издевательство и т. д., — я спрошу: — А то, что вы, собаки, устроили в 191* году, это, по-вашему, поэтично, певуче, осмысленно, умно, не издевательство?..» — послесловие к сборнику «Лира Лир»). Впрочем, произведения его современниками ценились невысоко: «Сергей Бобров и в прозе и в стихах — замечтавшаяся гиря». Гораздо заметнее он был как критик-полемист, начиная от едкой брани по адресу футуристов «Гилеи» в альманахе «Руконог» (М., 1914) и до печально известной рецензии на «Седое утро» Блока (Печать и революция. 1921. № 1), где за считаные дни до смерти Блока говорилось, что как поэт он уже мертв; «всем так казалось», оправдывался Бобров впоследствии. После революции был недолго заметным деятелем московского Союза поэтов, выпустил три авантюрно-утопических романа, преподавал математику, работал в ЦСУ, побывал в тюрьме и в Кокчетаве, писал научно-популярные книги для детей, много переводил, плодотворно занимался стиховедением. Поздние стихи его почти не изданы.
Николай Асеев (1889–1963)
Николай Николаевич Асеев вошел в советскую поэзию как литературный спутник Маяковского. Но сложился как поэт он еще до революции почти вне влияния Маяковского — на перепутье между Хлебниковым и эпигонским символизмом. Опорой для его творческой самостоятельности — до поры до времени — были два дара. Во-первых, это было замечательное чувство языка; отсюда знаменитое в свое время «Объявление», игравшее созвучием «овса и сена» с вывески для извозчиков и «Отца и Сына» из символа веры. Во-вторых, это редкое чувство ритма, давшее до революции такие стихи, как «Песня сотен» и «Пляска», а после революции сообщившее лучшим его стихам ту легкость и песенность, которой недоставало Маяковскому.
Родом из провинциального Льгова, учившийся в 1909–1912 годах в Московском коммерческом училище и бывший вольнослушателем в университете, но не кончивший курса ни там, ни здесь, он входил в словесность самоучкой. Первые его стихи были напечатаны в 1911 году в журнале «Весна», приюте начинающих графоманов; там он познакомился с Ю. Анисимовым, вошел в его кружок «Лирика»; у Анисимова сблизился с Бобровым и Пастернаком и в 1914 году образовал вместе с ними группу «Центрифуга». Первый, еще ученический его сборник «Ночная флейта» с предисловием Боброва вышел в «Лирике» в начале 1914 года. За ним последовали брошюры 1914–1915 годов «Зор», «Леторей» и «Ой конин дан окейн» (по-цыгански: «люблю твои глаза»). В 1916 году Бобров составил из них второй сборник Асеева «Оксана» (по имени К. М. Синяковой, ставшей женой поэта), дополнив его новыми стихами («Пляска» — из исторической повести для детей в журнале «Проталинка»). Здесь Асеев выступил как вполне определившийся самостоятельный поэт.
В 1915 году Асеев был призван в армию (Перун и О́дин в его стихах — символы воюющей России и Германии), служил в запасном полку, после Февральской революции был выбран членом Совета солдатских депутатов, провел во Владивостоке годы Гражданской войны, там выпустил третий сборник «Бомба» (1921). В 1922 году он возвращается в Москву, вступает в организуемую Маяковским группу ЛЕФ, подводит итоги раннему творчеству книгой «Избрань» (М.; Пг., 1923) и начинает новую литературную жизнь.
Изд.: Асеев Н. Собр. соч.: В 5 т. М., 1963–1964.
Божидар (1894–1914)
Божидар — псевдоним Богдана Петровича Гордеева, разносторонне одаренного юноши (музыка, графика, языкознание, теория стиха), самого яркого из последователей Хлебникова. В стихах его — славянизированный язык, умело разрушенный синтаксис, тщательная проработка звукового строя, разметка ритмических ходов (знак // — слоговая пауза, отчеркивание — ускоренное произношение группы слогов). Все, что у Хлебникова было мимоходными открытиями, у Божидара получало систематичную до болезненности разработку. Его трактат о стихе «Распевочное единство размеров» (посмертно, 1916) написан таким же ослепительно необычным языком. Сын харьковского профессора, болезненный и нервный, он в 1913 году поступил в университет изучать санскритологию, бросил занятия, уехал, в Москве сблизился с поэтами «Центрифуги», в Харькове летом 1914 года организовал с Н. Асеевым и Г. Петниковым ее «филиальную» группу «Лирень», выпустил литографированную книжечку стихов «Бубен» (2‐е изд. 1916) и через полтора месяца после начала мировой войны повесился в лесу под Харьковом. «Он разбился, летя, о прозрачные стены судьбы», — писал Хлебников.
Бенедикт Лившиц (1886–1939)
Бенедикт Константинович Лившиц, выходец из богатой, но разорившейся семьи, окончил Киевский университет, воспитывался на стихах Рембо, Малларме, Корбьера и Лафорга. Первой своей книжкой «Флейта Марсия» (Киев, 1911) заслужил похвальный отзыв Брюсова, но в том же году сблизился с футуристами «Гилеи» и стал как бы связующим звеном между русским футуризмом и западным авангардом — не только литературным, но и художественным: грамматические «сдвиги» его эпатирующего стихотворения в прозе «Люди в пейзаже» мыслились им как словесная аналогия «сдвигам» в картинах живописцев-кубистов. В своих содержательных воспоминаниях «Полутораглазый стрелец» (Л., 1933) Лившиц описывает свои приемы стихотворной шифровки действительности. «Тепло» — это комната, наполовину темная, наполовину освещенная; в светлой половине роется в комоде (коричневом, как кожа бушмена) старая нянька, в темной за окном кружится снежный вихрь (бело-радужный, как павлиний хвост); светлая половина усилена пятном детской пятки в колыбели, темная — пятном черепа на дальнем кургане. «Ночной вокзал» — это паукообразная тень перронного фонаря на стекле, бумажные розы над белым буфетным прилавком, сонный швейцар в дверях, спящий в шубе (из хорьковых хвостов) виноторговец на лавке и (по-видимому) мелькающий за окном поезд, везущий овец на убой. Эти стихи вошли в его вторую книгу — «Волчье солнце» (М., 1914). Стихи следующих лет тематически однороднее и посвящены Петербургу («окну в Европу») и России («Азии»), гранитной строгости и бунтующей стихии («Медузе»), но приемы шифровки все те же: Летний сад рождается из пены, как Венера («Венуша» — полонизм), населен южными статуями и огражден решеткой, где между столбиками римских секир в прутьях изображены на щитах головы Медуз; Казанский собор — мечта «своенравия» Павла I создать подобие римского собора Петра с двойной колоннадой («вздыбленной клавиатурой»); Дворцовая площадь с гортанью арки полукруглого Штаба, увенчанного колесницей, с Александрийским столпом и крашенным (в то время) в темно-красный цвет Зимним дворцом, над которым протуберанцами высятся черные статуи; «вдова» — Россия, оторванная от Запада. Стремление к «завещанным зыбям» Запада в начале мировой войны и трагедия неудачи этого в исходе ее — содержание последних стихотворений. Мировую войну Лившиц провел на фронте, Гражданскую — в Киеве. В советские годы занимался преимущественно переводами. Репрессирован в 1937 году.
Изд.: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989.
Иван Аксенов (1884–1935)
Иван Александрович Аксенов занимал среди правых футуристов «Центрифуги» приблизительно такое же место, какое Бенедикт Лившиц среди левых футуристов «Гилеи»: был блюстителем исторических традиций русского авангарда, брал эпиграфы из Лотреамона, Гвидо Кавальканти, М. Жакоба и драматургов английского барокко. Из богатой дворянской семьи, получил военно-инженерное образование, в мировую войну был на фронте, в 1917 году в румынском плену был пытан средневековыми пытками, служил в Красной армии, потом в Наркоминделе, не переставая переводить Бена Джонсона. В «Центрифуге» на свои средства роскошно издал сборник стихов «Неуважительные основания» (1916), переводы «Елисаветинцы» (1916), ироническую трагедию «Коринфяне» (1918) и монографию о Пикассо. «Строить метрику отдельных пассажей по сочетанию с некоторыми обиходными фразами, чья ритмическая структура задана повседневностью пользования» — определял он свой прием; так построено и приводимое его стихотворение[147] с нарочитыми перебоями пафоса, кажущейся бессмыслицы, бытовых фраз и литературных реминисценций (миф о чаше Грааля, слова Христа «Отче… не ведают, что творят»). Потом был деятелем Московского союза поэтов, работал завлитом у Мейерхольда, примыкал к конструктивистам, независимо от Соссюра открыл принцип анаграмм в поэзии, преподавал математику на Днепрострое, выпустил книгу о Шекспире.
Сергей Третьяков (1892–1939)
Сергей Михайлович Третьяков — писатель, о котором Шершеневич говорил, что он по любой дороге не боялся дойти до последнего тупика и, ткнувшись в стену, повернуть обратно и начать сначала. Первой из таких дорог был для Третьякова московский эгофутуризм. Он начал печататься в 1913 году в изданиях «Мезонина поэзии», подготовил первую книгу, но от военной службы уехал на Дальний Восток, был застигнут Гражданской войною, и книга, «восстановленная по памяти», была издана только три года спустя, когда успела устареть для самого автора («Железная пауза», Владивосток, 1919; «Ясныш», Чита, 1922). Но черты будущего Третьякова — экспериментальность, вещность, схематизм, лаконизм — чувствуются уже здесь, особенно в таких предметных миниатюрах, как «Ножницы» (хирургические?), «Восковая свеча» и проч. На Дальнем Востоке Третьяков вместе с Асеевым и др. входит в группу «Творчество», переключается на революционную тематику. В 1921 году возвращается в Москву; далее начинается вторая его дорога — ЛЕФ, агитстихи и пьесы, — а затем третья, «литература факта» и книги очерков. Незаконно репрессирован, реабилитирован посмертно.
Изд.: Третьяков С. Итого. М., 1924; Он же. Речевик. М.; Л., 1929.
Константин Большаков (1895–1938)
Константин Аристархович Большаков — «поэт, с честью выходивший из испытанья, каким обыкновенно являлось соседство Маяковского… Обоих можно было слушать в любой последовательности, не насилуя слуха», — писал в «Охранной грамоте» Пастернак. Многое в этом было от личного обаяния Большакова, о котором свидетельствуют все; многое — от искусства, с каким он нащупывал свой путь между манерностью «Мезонина поэзии» и резкостью «Гилеи». Недаром самыми известными его строками были «Эсмера́ми, вердо́ми труве́рит весна…» — опыт зауми не из нарочито грубых (как у Крученых), а нарочито нежных звуков. Выпустив в 1911–1913 годах три брошюры (частично вошли в итоговую книгу «Солнце на излете», М., 1916), он уже имел «репутацию мэтра» (Автобиография, ЦГАЛИ), но оставался не удовлетворен ни собой, ни средой. Когда «война не всколыхнула литературного болота» (Там же), он бросил юридический факультет, пошел в армию, выпустил мрачно-антивоенную «Поэму событий» (М., 1916, с жестокими цензурными изъятиями), после царской служил в Красной, а демобилизовавшись, оставил поэзию и стал прозаиком. Погиб как жертва незаконных репрессий.
Изд.: Большаков К. Бегство пленных… Стихотворения. М., 1991.
Тихон Чурилин (1885–1946)
Тихон Васильевич Чурилин был футуристом-одиночкой, хотя первая его книга — «Весна после смерти» (М., 1915) — была иллюстрирована Н. Гончаровой, а другая, «Льву — барс» (М., 1918), вышла в издательстве «Лирень» (Асеев, Петников, Хлебников); два последних стихотворения нашей подборки[148] печатаются впервые. Подверженный долгим полосам буйного сумасшествия («Конец Кикапу» — память о лечебнице), нищий, дикий, неуживчивый, «испепеляемый; испепеляющий» (по словам Цветаевой, в стихах 1916 года сравнившей его с Рогожиным, а в статье 1929 года безоговорочно назвавшей «гениальным»), он не годился для «групп». Сын лебедянской купчихи и еврейского провизора, с 1904 года подпольщик, коммунист-анархист. Печататься он начал в 1908 году; к своему стилю пришел от А. Белого и в стихах (от его цикла «Безумие» [ «Мертвец»]), и в лирической прозе. Жил в Москве, Харькове, караимском Крыму, при Врангеле — в большевистском подполье. В 1920–1932 годах стихов не писал, вернулся к ним под влиянием Маяковского, сочинял стихи в стол и песни, которые не пелись.
Изд.: Чурилин Т. Стихи. М., 1940.
Лев Никулин (1891–1967)
Лев Вениаминович Никулин, сын антрепренера из Николаева, учился в 1910‐х годах в Московском коммерческом институте и зарабатывал на жизнь сотрудничеством в мелкой прессе, в том числе сатирической. В начале 1918 года в результате случайного бильярдного выигрыша (так он рассказывал) ему удалось издать свой сборник-мистификацию «История и стихи Анжелики Сафьяновой с приложением ее родословного древа и стихов, посвященных ей»; образцом были, конечно, «Стихи Нелли» Брюсова, но имя настоящего автора было честно выставлено на обложке. Оба предлагаемых стихотворения[149] — из этой книги, второе в позднейшей сокращенной редакции. После Гражданской войны Никулин — автор авантюрных, бытовых и юмористических повестей, рассказов и пьес, после Отечественной войны автор воспоминаний и историко-патриотических романов, лауреат Сталинской премии.
Александр Вознесенский (1880–1939)
Александр Сергеевич Вознесенский (настоящая фамилия — Бродский) был автором книги «Поэты, влюбленные в прозу» (Киев, 1910), в которой предсказывал, что будущее символизма — в завоевании прозы, на путях Метерлинка, Пшибышевского, Л. Андреева. Это предвещание, как известно, не сбылось, но вполне определило путь автора. Сын уездного врача, учившийся (но недоучившийся) в Москве на двух факультетах, сотрудничавший сперва в киевском модернистском журнале «В мире искусств», потом в столичных «Сатириконе» и «Новом Сатириконе», Александр Вознесенский от стихов перешел к рассказам, пьесам и киносценариям. Сборник стихов Вознесенского «Путь Агасфера» (СПб., 1914, переиздание 1916) вышел с предисловием Л. Андреева, который назвал его книгой «философских настроений», занимающей золотую середину между «математичностью» чистой философии и «вагнеровской музыкой» чистых настроений. Действительно, суховатой рационалистичностью стихи Вознесенского напоминают философствующую лирику Минского, Мережковского, З. Гиппиус, а тематикой и стилем — городские стихи II тома Блока. После революции продолжал писать и работать для кино. Незаконно репрессирован, реабилитирован посмертно.
Василий Комаровский (1881–1914)
Граф Василий Алексеевич Комаровский, сын шталмейстера императорского двора, окончил лицей, учился в университете; тяжелая душевная болезнь — чередование приступов буйства и полос чудаческого добродушия — помешала ему кончить курс. «Несколько раз сходил с ума и каждый раз думал, что умер; когда умру, вероятно, буду думать, что сошел с ума», — говорил он Д. Святополку-Мирскому. Первая публикация (рассказ из римской жизни) — в 1912 году, единственная книга стихов «Первая пристань» — в 1913 году. Умер в психиатрической больнице. Всю жизнь прожил в Царском Селе, стихи о поездках в Италию писал по воображению. Символистическим перифразам он предпочитает «парнасскую» экзотическую лексику: «аргира» (серебро), «бармы» (царское оплечье), «крипты» (тайнохранилища), «литии» (церковные песнопения), «квадриги» (колесницы), «Симплегады» (Босфор), «Зоя» (жена трех византийских императоров XI века) — все это в одном стихотворении. Толчок культу Царского Села дал Ин. Анненский, но его пейзажи тоньше и бесплотнее, чем образность Комаровского (который профессионально занимался и живописью), и позднейшая поэтика (не только «царкосельская») Гумилева, Ахматовой и Мандельштама гораздо больше опирается на Комаровского, чем на Анненского.
Валентин Кривич (Анненский) (1880–1936)
Валентин Иннокентьевич Кривич был сыном Ин. Аненнского, учился в Царскосельской гимназии и прожил в Царском Селе почти всю жизнь, стихи писал смолоду. Большой близости между отцом и сыном не было, в характере сына были черты снобизма и прожектерства, а в стихах его сам Анненский находил преимущественное влияние не свое, а Бунина (и, можно добавить, Блока), хотя не упустил отметить некоторую «согбенность в тоне», явно родственную ему самому (такова единственная книга Кривича «Цветотравы», СПб., 1912). После смерти отца именно на Кривича легла забота о разборке архива, издании стихов, подготовке воспоминаний. Он стал как бы представителем Ин. Анненского в глазах младшего поколения, и от этого в собственных его стихах стало больше отцовских настроений: одиночества, тоски, бессонницы, безысходности, смерти. По большей части эти поздние стихи Кривича не печатались; три последних стихотворения нашей подборки публикуются впервые (ЦГАЛИ). До революции Кривич служил в Министерстве путей сообщения, после революции редактором научно-технических издательств, бедствовал, голодал, умер от туберкулеза.
Арсений Альвинг (1885–1942)
Арсений Алексеевич Смирнов, писавший под псевдонимом Арсений Альвинг, не выпустил за свою жизнь ни одной книжки стихов (только переводы из Бодлера в 1908 году). В 1910 году вместе с Е. Курдовым он основал в Москве издательство «Жатва», выпустившее (до 1916 года) восемь книг одноименного альманаха, ставшего центром посмертного культа Ин. Анненского и продолжения, пусть эпигонского, его традиций («Аполлон» и акмеисты, как известно, охотно клялись именем Анненского, но в своей поэтической программе были от него очень далеки); еще в 1922–1924 годах существовал литературный кружок «Кифара», во главе которого стоял Альвинг. Сам он воспроизводил поэтику Анненского безукоризненно: и тематику тоски, бессонниц и кошмаров, и стилистику сложных иносказательных предложений с перебоями душевной тонкости прозаической реальностью, и ритмику любимого Анненским амфибрахия. Из классиков на это наслаивалось влияние Фета, из ортодоксальных символистов — Балтрушайтиса. Большинство его стихов осталось в рукописях (ЦГАЛИ); аккуратно сгруппированные автором в разделы и циклы по темам и настроениям, они печатаются здесь впервые[150].
Надежда Львова (1891–1913)
Надежда Григорьевна Львова, дочь почтового чиновника из Подольска, «в пятнадцать лет… стала подпольщицей, в шестнадцать ее арестовали, в девятнадцать она начала писать стихи, а в двадцать два года застрелилась» (писал И. Эренбург, знавший ее по подполью). Застрелилась она от несчастной любви к Брюсову из револьвера, подаренного Брюсовым, — это был один из самых крупных литературных скандалов начала 1910‐х годов. Вышедшая за два месяца до смерти ее книга «Старая сказка» (М., 1913, с предисловием Брюсова; перед этим Брюсов выпустил сборник стихов от женского лица «Стихи Нелли», посвященный Львовой), едва распродававшаяся, тотчас разошлась так, что потребовалось второе издание. По нему видна быстрая эволюция поэтессы — от подражаний брюсовскому стилю к нервной манере Шершеневича (ее товарища по московскому Литературно-художественному кружку): последнее стихотворение нашей подборки[151] написано за месяц до смерти. Ценители поэзии в 1913 году ждали от нее больше, чем, например, от тогдашней Цветаевой. Неврастенический образ женщины-«поэтки», складывавшийся у нее, впоследствии соперничал со строгим образом женщины-«поэта», в те же годы творимым Ахматовой.
Константин Липскеров (1889–1954)
Константин Абрамович Липскеров, сын газетного издателя, по образованию художник, к литературе приобщился в брюсовском московском Литературно-художественном кружке, первые ученические стихи напечатал в 1910 году. «Открыл себя» он, совершив поездку в Туркестан (до Бухары и Оша). Стихи, привезенные из этой поездки, составили сборники «Песок и розы» (М., 1916) и «Туркестанские стихи» (М., 1922). Восток Липскерова условный, традиционный, напоминающий то старинные миниатюры, то картины Верещагина, но художническая точность взгляда придает им наглядность и яркость. Восточными реалиями он не злоупотребляет (Гарун-аль-Рашид и его телохранитель-палач Масрур знакомы каждому по «1001 ночи»; «ферадже» — паранджа, женское покрывало); восточными стихотворными формами тоже; газеллы (вроде нижеприводимой[152]) у него редки. Наоборот, он охотно применяет к восточному материалу западные твердые формы: картинки вписывает в сонеты, напоминающие Эредиа («Ночь»), лирику — в триолеты («Сокровища жизни»), расширенным триолетом можно назвать и стихотворение «Азия». В позднейших его стихах к темам мусульманского Востока прибавляются темы библейского Востока («Мы скользили над синими волнами…») и даже индийского. После революции числится в группе «неоклассиков», с середины 1920‐х годов перестает печататься как лирик и лишь во множестве переводит восточных поэтов. Первое, восьмое (с любопытным влиянием Кузмина) и девятое стихотворения нашей подборки[153] печатаются впервые по рукописям (ЦГАЛИ).
Изд.: Липскеров К. День шестой. М.; П., 1922; Он же. Золотая ладонь. М., 1922.
Алексей Лозина-Лозинский (1886–1916)
Алексей Константинович Лозина-Лозинский, петербуржец, сын врача, студент-филолог, трижды арестовывавшийся за участие в сходках, год проведший в заграничной высылке (в 1912–1913 годах на Капри, где встречался с Горьким), современникам запомнился не столько стихами, сколько обликом и смертью, а потомками был прочно забыт. «Аристократизм природы при демократизме мечты», — писал о нем П. Пильский. В ранних стихах Лозины-Лозинского («Противоречия», три брошюры, СПб., 1912, под псевдонимом Я. Любяр) сквозь неизбежную брюсовскую выучку просвечивает увлечение немодными Гюго, Беранже, Гейне; один из немногих в свое время он пишет стихи (сочувственные!) о Парижской коммуне. Свой оригинальный стиль с мрачновато-развязной бравадой он выработал лишь в последние годы недолгой жизни. Его хвалили Гумилев и Ахматова, печатала в «Рудине» Л. Рейснер, но как в жизни его сознательно выбранным уделом было «Одиночество» (книжка очерков, Пг., 1916), так и в поэзии он, по существу, оставался «вне групп» (сборники «Тротуар» и «Благочестивые путешествия», Пг., 1916). Внешне обаятельный и ироничный, он был глубоким меланхоликом, в 19 лет лишился ноги и ходил на протезе, три раза покушался на самоубийство; в последний раз, приняв морфий и раскрыв Верлена, вел записи о предсмертном самочувствии до последней минуты сознания.
Всеволод Курдюмов (1892–1956)
Всеволод Валерьянович Курдюмов причислял себя к «поэтической школе» Кузмина; действительно, он примерно так же вульгаризировал поэтику Кузмина, как, например, Северянин поэтику Бальмонта. Салонная эротика, бытовые реалии («переулок Эртелев» в рифме), сложные стиховые эксперименты в сочетании с языковыми небрежностями, вряд ли даже нарочитыми, — постоянные черты его поэзии. «Бесшабашный эстетический снобизм», — отзывался Гумилев о его программной книжке «Пудреное сердце» (СПб., 1913). «Пудреному сердцу» предшествовал сборник «Азра» (1911, заглавие из Гейне), а следовали за ним малотиражные, не для продажи, брошюры «Ламентации мои» (1914), «Свет двух свечей», «Зимою зори», «Прошлогодняя синева» (1915). От псевдокузминской игривой безмятежности автор постепенно двигался к неврастенической резкости, в последнем из приводимых стихотворений[154] слышно влияние даже «Конца клерка» Т. Чурилина. Сын профессора путей сообщения, Всеволод Курдюмов учился филологии в Петербурге и Мюнхене, в 1916–1924 годах служил в царской и затем Красной армии, с 1922 года писал агитационные пьесы и рассказы и до последних лет работал преимущественно драматургом (в частности, для кукольного театра).
Владимир Маккавейский (1893–1920)
Владимир Николаевич Маккавейский был малоизвестен при жизни, потому что жил не в столицах, а в Киеве, и остался неизвестен после ранней смерти, потому что умер в Белой армии. Эренбург, знавший его в 1919 году, писал, что он играл роль «киевского Вячеслава Иванова», имея в виду щегольство античной и средневековой культурой в его стихах («элеат» — философ, полагающий, что суть мира неизменна и недвижна). Вернее было бы сказать о роли киевского Малларме: Маккавейский блестяще разработал технику сложных метафор, идущую от этого поэта (ими разубран осенний пейзаж в стихотворении «Эпигонион», то есть «подражательное»). В этом направлении своей работы он перекликается с Б. Лившицем и О. Мандельштамом (которому он подсказал последнее двустишие известного стихотворения «На каменных отрогах Пиерии…», написанного в Киеве). Издал Маккавейский только сборник «Стилос Александрии» (Киев, 1918), книжечку переводов из Рильке и «псевдотрагедию» «Пьеро-убийца» (альманах «Гермес», Киев, 1919, подражание Лафоргу). Сын профессора Киевской духовной академии, он окончил в 1916 году филологический факультет, тотчас поступил в военное училище и погиб под Ростовом (установлено А. Е. Парнисом).
Георгий Шенгели (1894–1956)
Георгий Аркадьевич Шенгели был поэтом по самоощущению, переводчиком по житейским обстоятельствам и ученым по призванию. Выдающийся стиховед («Трактат о русском стихе». М.; Пг., 1923; «Техника стиха», М., 1960, не полностью), талантливый педагог-аналитик, он писал о себе: «Научиться у меня можно лишь одному: не любить свои стихи и с зоркостью негроторговца разглядывать по статям чужие; и то и другое — штука невеселая» (письмо к М. Шкапской, август 1923, ЦГАЛИ). Как переводчик он выступил в 1920‐х годах с целыми томами Верхарна, потом, в 1930‐х — Гюго и Байрона, потом, в 1940‐х — Махтумкули и Барбаруса. Стихи его насыщены литературными реминисценциями: «Творимые раи» напоминают Бодлера (сквозь Брюсова), «Поэтам» — Верлена (с именем Ронсара как символа Возрождения в конце). Начинал он как подражатель Северянина (после трех брошюр, — первая в 1914 году; в год окончания керченской гимназии, в 1916‐м — сборник «Гонг» и два совместных с Северянином турне по России), продолжал как подражатель французских парнасцев (после трех брошюр в Москве, Харькове и Одессе — сборник «Раковина» М.; Пг., 1922). Работал в брюсовском Литературно-художественном институте, во Всероссийском союзе поэтов, получил худую известность памфлетом «Маяковский во весь рост» (М., 1927), кончил (после нескольких неудачных попыток вписаться в советскую поэзию) как непечатающийся поэт и непризнанный наследник непризнанной эпохи. За год до смерти он написал свой стихотворный автопортрет (ЦГАЛИ):
Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина,
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра — небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье! —
с эффектной концовкой:
Был он стар
И грустен, как последний залп салюта.
Изд.: Шенгели Г. Избранные стихи. 1914–1939 / Предисл. А. И. Белецкого. М., 1939.
Вера Инбер (1890–1972)
Вера Михайловна Инбер в своих трех ранних книгах — «Печальное вино» (Париж, 1914, с рисунками Ж. Цадкина), «Горькая услада» (М.; Пг., 1917) и «Бренные слова» (Одесса, 1922) — всем вплоть до заглавий вписывается в картину послеахматовской «женской поэзии». Недаром Р. В. Иванов-Разумник объединил «Четки» Ахматовой и «Печальное вино» Инбер в одной рецензии и озаглавил эту рецензию «Жеманницы». Жеманство было в интонациях, в узких границах любовной темы, в кокетстве близостью смерти, в импрессионистических впечатлениях путешествий по югу и даже — в самых ранних стихах — в речи от мужского лица. Постепенно жеманность выветривалась, все больше места занимали картины спокойной плодородной природы. Вера Инбер родилась в Одессе, отец ее был владельцем издательства, мать — преподавательницей, стихи она писала с детства, но «до революции занятие литературой не было средством к существованию», по деликатному выражению биографического словаря 1928 года. Переломом стали жизнь в Одессе 1919–1921 годов и переезд в Москву в 1922 году — тема будущей повести «Место под солнцем» (1928). С этих пор и начинается история Веры Инбер — автора ленинских стихов, «Пулковского меридиана» и «Ленинградского дневника», лауреата Сталинской премии.
София Парнок (1885–1933)
София Яковлевна Парнок наиболее отчетливо занимала в литературе 1910‐х годов позицию «вне групп». Начав с обычной брюсовской выучки, она постепенно выработала индивидуальный стиль, патетический, яркий и резкий (оказавший несомненное влияние на молодую Цветаеву, в 1915 году посвятившую Парнок цикл «Подруга»). Параллельно она выступала с умными и точными критическими статьями (под псевдонимом Андрей Полянин); в частности, она первая назвала состав «большой четверки» постсимволистской поэзии, ставший потом общепризнанным: Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева. Родом из Таганрога, дочь провизора, окончила юридический факультет в Петербурге и консерваторию в Женеве, долго ездила по Европе (одно время с семьей Плеханова), была замужем за драматургом В. Волькенштейном, но недолго, и с тех пор любила только женщин (тема многих ее стихов). Первые ученические стихи ее появились в 1906 году, первый зрелый сборник («Стихотворения», Пг.) — в 1916 году; за ним последовали книжка сапфических стилизаций «Розы Пиерии» (1922) и малотиражные сборники «Лоза» (1923), «Музыка» (1926), «Вполголоса» (1928) — здесь формы ее становятся несколько свободнее, интонации раскованнее, темы трагичнее. Из поэтической жизни нового времени она выпадает, скудно зарабатывая переводами прозы и отчасти оперными либретто; умерла в бедности.
Изд.: Парнок С. Собр. стихотворений. Анн-Арбор, 1974.
Клара Арсенева (1890–1972)
Клара Соломоновна Арсенева (Арсеньева-Букштейн) была одной из многих поэтесс, для которых толчком к творчеству послужило явление Ахматовой («…Я научила женщин говорить — но боже, как их замолчать заставить?» — писала потом Ахматова). Арсенева сумела выделяться из них, не впадая ни в жеманство, ни в небрежность. Родом из Тифлиса, дочь железнодорожного служащего, учившаяся в Петербурге и долго жившая в Крыму (где познакомилась с Волошиным), она совпадала с Ахматовой и в декорациях своих стихов: Петербург и приморский юг, — не производя впечатления подражательности. Поэтому ее книжка «Стихи о жизни» (Пг., 1916) выделилась в потоке современной поэтической продукции; З. Гиппиус включила из нее несколько стихотворений в свою оригинальную антологию «88 современных стихотворений». Однако уже следующий сборник Арсеневой (Стихи: Книга 2-я. 1916–1920. Тифлис, 1920) ничего не добавил к ее поэтическому образу, после этого она надолго замолчала. В советские годы Арсенева выступала как переводчица грузинских и иных поэтов и лишь незадолго до смерти выпустила две книжки оригинальных стихов (1958 и 1968), прошедшие незамеченными.
Мария Шкапская (1891–1952)
Мария Михайловна Шкапская (урожденная Андреевская) выпустила все свои пять маленьких стихотворных книжек лишь в 1921–1925 годах, но как поэт она сложилась еще перед революцией, став завершительницей линии «женской тематики», введенной в поэзию Ахматовой: Шкапская писала о судьбе и назначении женщины, которая, рожая детей, передает им неумирающую наследственность единого человечества: «Отдает свою кровь отчизне Шумная многоликая рать, Но служит не отчизне, а жизни Тихая безмолвная мать». Стихи Шкапской ценил Горький с его культом Матери, но в целом критика относилась к ним с пренебрежением, считая слишком «физиологичными».
Родом с петербургской окраины, Шкапская с 11 лет зарабатывала на семью в семь человек: собирала кости и тряпки, мыла полы и окна, стирала, надписывала адреса на почте, дежурила в психиатрической больнице, выступала статисткой по рублю за вечер, «зубами выгрызала» (по словам автобиографии) каждую полугодовую плату в городское училище, но училась так, что была переведена в гимназию на казенный счет. Потом поступила на медицинский факультет, дважды арестовывалась вместе с мужем, по смягченному приговору была выслана вместо Архангельской губернии за границу. Первое время получала (с другими высланными) стипендию от московского купца-филантропа, потом зарабатывала продажей киноафиш, а летом на виноградниках и рыбных промыслах, окончила курс с дипломом преподавателя словесности. Поэтесса Е. Полонская, тоже учившаяся во Франции, вспоминала, как Шкапская читала «Гроб хочу с паровым отоплением…» — «смесь сентиментальности с жестокостью». Во Франции ее толкнул в литературу Эренбург; В. Г. Короленко помог опубликовать первые стихи. Ее очерки, описывавшие французскую жизнь с непривычных сторон, начали печататься в русских газетах; вернувшись в 1916 году, она стала разъездным корреспондентом «Дня». Деятельно работала в петроградском Союзе поэтов. В 1925 году резко бросила писать стихи и до конца жизни была только журналисткой («всю жизнь искала места в жизни, и стихи, как всё, — мимоходом». Автобиография.) Здесь печатаются только ее дореволюционные стихи — (кроме последнего); первое, второе, четвертое — впервые по автографам (ЦГАЛИ)[155].
Изд.: Шкапская М. Mater dolorosa. Пг., 1921; Она же. Час вечерний: Стихи 1913–1917. Пг., 1922.
Лариса Рейснер (1895–1926)
Лариса Михайловна Рейснер, дочь либерального петербургского профессора, дебютировала в печати в 1913 году, а в 1915–1916 годах вместе с отцом издавала тонкий журнал «Рудин» (символ романтической оппозиции ради оппозиции) с едкой публицистикой и эстетской поэзией. В стихах ее, четких и рассудочно-патетических, интересны опыты «научной поэзии» («Электризация мертвого тела» и др.). К журналу тяготели молодые поэты — от А. Лозина-Лозинского и О. Мандельштама до В. Рождественского, Г. Маслова, В. Тривуса и др. «„Аристократка“ в нашей демократической среде, она жаждала поклонения и умела его добиваться» (В. Рождественский). Гумилев списывал с нее Леру в «Гондле», Блок был близок с ней в 1920 году. Приняв безоговорочно Октябрьскую революцию, Рейснер вступила в партию, ездила на Восточный фронт, была женой Ф. Раскольникова, потом К. Радека, вместо стихов писала талантливые очерки, постепенно освобождаясь от привычной красивости. После ее ранней смерти о ней несправедливо больше вспоминали как о ярком человеке, чем как о хорошем писателе.
Изд.: Рейснер Л. Собр. соч. Т. 1–2. М., 1928.
Татьяна Ефименко (1890–1918)
Татьяна Петровна Ефименко — дочь П. С. Ефименко и А. Я. Ефименко (первой женщины, получившей в России звание почетного профессора — в Харьковском университете), известных фольклористов и этнографов, исследователей русской общины. Образование получила дома, печататься стала в «Вестнике Европы» и «Русском богатстве» в 1910‐х годах, к литературным группам не примыкала, хотя потом, уже посмертно, Городецкий причислил ее к акмеистам за любовь к «вещному миру». Она одна из поэтесс, явившихся в литературе под влиянием Ахматовой; если К. Арсенева развертывала чувства, пробужденные Ахматовой, в городских декорациях, то Т. Ефименко — в сельских. Из стихов своих, писавшихся как лирический дневник, она сделала для печати строгий отбор наиболее «безличных», чуть архаизированных по стилю, печально-идиллических по тематике; так сложился ее единственный сборник «Жадное сердце» (Пг., 1916). В декабре 1918 года вместе с матерью была убита бандитами на хуторе в Херсонской губернии, где они жили. Из предлагаемых ее стихотворений последнее[156] печатается впервые (ЦГАЛИ).